хорошо что я такой а не какой нибудь другой лукомников

Хорошо что я такой а не какой нибудь другой лукомников

Дети поднимают головы вверх, они заглядывают в чужие окна. Я редко это делаю ‒ разве что мимоходом. Я только иду вперед. А дети дразнят собаку, неистово лающую в окно (дети, пойдемте, не дразните собаку!), дети видят светящиеся гирлянды (мама, смотри, какая гирлянда!), пчелу-термометр, приклеенную снаружи, кошек, которые по утрам смотрят на прохожих и, завидев моих детей, делают большие глаза. Я, конечно, говорю детям, что заглядывать в чужие окна нехорошо, но они не привыкли смотреть под ноги. Куда им еще смотреть-то.

– Мама, смотри, что написано на окне! Это зачем?

Я поднимаю голову, перехожу на высокий детский уровень и читаю: «Затуши сигару! Заглуши мотор!»

– Это начало стихотворения, – говорю я. – Там будет дальше что-то про гитару и хор.

Стихи в окне! Дети воодушевляются, начинают придумывать варианты, и мы идем дальше от литературного окна уже не просто так, а со стихами. Младший, шестилетний Вадюша, тут же вспомнил полюбившегося ему Германа Лукомникова. Посмотрев видео, где Лукомников читает стихи, мои дети уже несколько недель то и дело искали вариации стихотворения:

Надоел мне волейбол.
Поиграю в баскетбол.
Надоел мне баскетбол.
Поиграю в волейбол.

Надоел мне Парагвай.
Уезжаю в Уругвай.
Надоел мне Уругвай.
Уезжаю в Парагвай.

Теперь же тема была задана окном, и Вадюша начал первым:

Надоело мне пить!
Буду я курить.
Надоело мне курить!
Буду я пить.

Я огляделась по сторонам, пытаясь понять, нужно ли сделать вид, что дети не мои. Но рядом никого не было, и я просто делала большие глаза, как та привычная нам кошка в окне. И вспомнила, как я недавно шла по только что выпавшему снегу через детскую площадку. Маленькая девочка сидела на коленях и сгребала новый снег к себе, ласково напевая: «Несмотря на милое личико. » Рядом с ней стояла бабушка и рассматривала птиц высоко-высоко в небе.

Надоело мне читать! – подхватил восьмилетний Никита.
Буду я сигаретки таскать.
Надоело мне сигаретки таскать –
Буду я читать.

Вадюша посмотрел на него так, будто наказывал за нестройность ритма, и решил выплывать из опасной темы:

Надоело мне читать!
Буду я палки драть.
Надоело мне палки драть!
Буду я читать.

С радостью для себя я отметила, что у детей в приоритете не только темы про алкоголь и курение, но и о чтении они тоже не забывают. Молодцы дети!

А они и правда старались. Читали громко, выразительно, растягивая гласные и жестикулируя. Этому они научились на уроках вокала, где с учителем точно так же «распевали» стихи. И несколько дней назад, когда мы шли по делам хмурым темным утром, Вадюша вдруг прочитал нараспев, помогая себе руками:

Хорошо, что я такой,
А не какой-нибудь другой!

И утро из обычного стало важным и настоящим. Я тогда подумала, что нам недостаточно видео со стихами Германа Лукомникова – теперь нам обязательно нужна книжка. Потому что все заповеди Лукомникова мы уже исполнили:

читать
мои стихи бесполезно
их нужно видеть
их нужно слышать
их нужно
писать

Видели, слышали, писали – теперь можно и почитать. Я взмахнула волшебной палочкой – и книжка Германа Лукомникова «Почти детские стихи» появилась. Мальчики приняли ее как родную. Для них эти стихи не были просто строчками на бумаге – стихи говорили голосом знакомого уже дяденьки, которому так здорово подражать. И конечно, эти стихи невозможно читать про себя. Нужно непременно вслух. Обязательно нужны зрители. И сцена.

– Нет, я хотел почитать!

– Дай я хотя бы про девять девятьсот прочитаю!

Мальчики выхватывали книжку друг у друга, дрались ею и, убегая подальше, старались прочитать стихотворение-другое.

– Нечестно! Я уже это читал!

– Мама, он неправильно читает! Я не понимаю, что он читает!

А Вадюша, вдруг единолично завладев книжкой, читал и не останавливался. Все это было каким-то перформансом – и драка за стихи, и звучащие нараспев строки, а неправильно поставленные ударения делали слова особенно значимыми.

Стихи Германа Лукомникова сделали удивительную вещь для моих детей: им захотелось сочинять самим (хотя это, честно говоря, не входило в мои планы). Наверное, им хотелось жить в этом стихотворном ритме – и чтобы он звучал постоянно, его приходилось создавать. Они учуяли творчество, погрузились в процесс создания. Короткие стихотворные строки были голым творчеством, не украшенным ничем, и дети увидели его таким, неприкрытым, впервые. И примеряли на эти строки свои наряды: стало лучше? Стало хуже? Стало иначе? Или, как в конструкторе лего, снимали одну деталь и добавляли другую. Или украшали, как елочку.

Мальчикам стал понятен смысл идеи, с которой дальше можно делать что угодно. И мои дети теперь были полны идей. В какой-то момент стихотворные экспромты стали фоном, и я даже перестала их замечать. Вадюша уже долго читал свои стихи, создаваемые на ходу, а я включилась лишь на четверостишии:

Ну чего же тебе хочется?
Даже этого я не хочу!
Лучше буду фрукты есть,
И потом решил читать.

Человек творит, и это надо записывать, решила я. Приготовила ручку и блокнот. Но Вадюше тут же стало неинтересно.

– Стихи закончились? – вкрадчиво поинтересовалась я.

Вадюша посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

– Я сегодня не в духе, потому что луна не в том созвездии.

Я ничего не ответила, только снова сделала большие глаза, как та самая кошка в окне, что ждет нас каждое утро.

Герман Лукомников
«Почти детские стихи»
Художник Коля Филиппов
Издательство «Самокат», 2019

Послушать стихи Германа Лукомникова можно в разделе «Папмамбук читает вслух»

Источник

Хорошо что я такой а не какой нибудь другой лукомников

Балуюсь стишками Лукомникова

Герман Лукомников. Хорошо, что я такой, а не какой-нибудь другой. Почти детские стихи. — М.: Самокат, 2019.

Один из признаков настоящего творчества для меня — это творческий импульс, запускающий желание писать. Вот сижу, читаю книжку Лукомникова, пишу рецензию и по ходу дела не могу удержаться, чтобы не сочинить собственную Лукомникиану:

Писать рецензии на книжки

совсем не то что печь коврижки.

И далее, с позволения читателя, я продолжу в таком же стенографическом стиле — несколько ключевых впечатлений.

Мне кажется, это так же просто, как чёрный квадрат Малевича. Но, разумеется, только кажется.

У меня такое впечатление, будто современная литература доделывает то, что было начато на заре XX века и так грубо прервано тоталитарным кошмаром.

Читать стихи Лукомникова радостно и грустно. Радостно, потому что в них как бы воскресают голоса других поэтов. И грустно, потому что голоса тех поэтов замолк­ли вовсе не естественным образом, а были прерваны железной рукой самодурствую­щей власти. Это я об обэриутах, о Заболоцком и о Хармсе, нотки голосов которых мне слышатся, порой, в его строчках. Вот, например, «Хармс»:

Не правда ли, странно,

Прошло Некоторое Время?

Или, скажем, «Маяковский»:

Недосказанное время столетней давности как бы оживает и звучит абсолютно внове. Вот «Чуковский»:

Какие волшебные дети!

Едва прикоснутся к чему,

Глядишь, вот оно и сломалось,

Поди-ка пойми почему.

Это не подражание. Это метод. Если, говорят, стихи — это то, что написано в рифму, то ныне, после Дмитрия Александровича Пригова и его концептуализаций, можно развить представление о стихах как о том, что написано определённым методом. Я имею в виду метод мышления на границе формы и чувства, игру со словами и резонирующими с ними чувствами, отталкивающуюся от открытий «Объединения реального искусства». Вот, кстати, «Пригов», переработанный методологически:

Не позволяй душе лениться

А телу позволяй лениться

Оно обязано лениться

Не позволяй ему трудиться

Душа обязана трудиться

Метод как опыт и как природа

Говоря о методе, я задаюсь вопросом: палиндромы (которыми увлечён Герман Лукомников) автор сочиняет или открывает? Речь тут идёт уже не о конкретном авторе — Лукомникове, — а об общем феномене, о жизни человека, которая оказывается связана со словами едва ли уже не природными узами или строгой логикой. Ибо палиндром — форма, которая, кажется, могла бы существовать независимо от того или иного автора, и тем не менее она требует незаурядного творческого усилия, чтобы быть созданной, и в результате оказывается связана с конкретными авторами. Или всё же палиндром открывают, как открывают новый атом?

Магия текста: жизнь проходит, как пароходик

В конце концов, автору не к чему больше апеллировать, кроме как к магии текста, с которым, если он настоящий, можно разбираться столь же бесконечно, как с уже упомянутым атомом. «Жизнь проходит, как пароходик» — написал Лукомников, и я вижу и слышу — так и есть, от букв до образов и смысловых символов. Как это устроено? — Бог весть. Но что-то иногда удаётся заметить — ритм, звукопись, экзистенцию, образ в процессе. Здесь я мог бы долго разбираться, связывая звукопись и смыслопись двух слов — «проходит» и «пароходик» — и раскрывая в них горизонты временные, предметные, культурные. Если есть что-то действительно магическое в мире, то именно это — казалось бы, нераздельная связь слова с предметностью мира, в который буквально вшито (открыто?) переживание.

Больше, чем один поэт

Творчество ютится на отшибе. Оно маргинально по определению. Это потом, состоявшись, оно становится мейнстримом. Если становится. Но часто так и остаётся в свите короля, которому почему-то выпала эта роль. В русской поэзии сегодня много первоклассных имён, но нет одного, которое можно было бы считать главным. Это, на мой взгляд, началось с восьмидесятых, когда главным по инерции ещё оставался Бродский. Но уже появились имена Парщикова, Ерёменко, Жданова. И ещё одно имя, несколько припозднившееся в силу запрета, — уже упоминавшийся Пригов. Я пишу свою историю поэзии. Кто-то наверняка назовёт другие имена. Но важно то, что это не одно имя. Их много! Несколько, по крайней мере. Советская традиция сломалась: поэт перестал быть «больше, чем поэтом» — и, кстати, перестал быть одним.

Детские стихи для взрослых

Лукомников пишет детские стихи для взрослых. Таковы для меня, например, сказки Льюиса Кэрролла — прочитав их на исходе детства, я был разочарован: в них не было той магии волшебства, которую я находил в «настоящих» сказках или древних мифах; не было Деда Мороза, великанов, принцев, драконов; не было беспричинных чудес — происходящих от горячего желания и чувств. Только перечитав Кэрролла уже взрослым, я был очарован игрой ума автора. Игра, в которую играют взрослые дяди и тёти — вот что такое детские сказки для взрослых. Таковы и стихи Лукомникова (хотя есть среди них и чисто детские, и немало). Если говорить о его детских стихах для детей, то это линия, перекликающаяся со взрослой: линия игры в слова и со словами. «Мы буковки» — очень выразительно называется другая его книжка. Для меня это линия, которую развивали Корней Чуковский и Самуил Маршак, в отличие от реалистичных Агнии Барто и Сергея Михалкова.

Что касается взрослых, я процитировал бы в завершение строчки о Гамлете:

Я Гамлет. Всё не так-то просто.

Быть или не быть? — вот в чём вопрос-то.

Трагедия, похоже, сильно затянулась — так что остаётся только шутить.

Источник

Хорошо что я такой а не какой нибудь другой лукомников

Герман Лукомников . Хорошо, что я такой, а не какой-нибудь другой. Почти детские стихи. — М.: Самокат, 2019.

Один из признаков настоящего творчества для меня — это творческий импульс, запускающий желание писать. Вот сижу, читаю книжку Лукомникова, пишу рецензию и по ходу дела не могу удержаться, чтобы не сочинить собственную Лукомникиану:

Писать рецензии на книжки

совсем не то что печь коврижки.

И далее, с позволения читателя, я продолжу в таком же стенографическом стиле — несколько ключевых впечатлений.

Мне кажется, это так же просто, как чёрный квадрат Малевича. Но, разумеется, только кажется.

У меня такое впечатление, будто современная литература доделывает то, что было начато на заре XX века и так грубо прервано тоталитарным кошмаром.

Читать стихи Лукомникова радостно и грустно. Радостно, потому что в них как бы воскресают голоса других поэтов. И грустно, потому что голоса тех поэтов замолкли вовсе не естественным образом, а были прерваны железной рукой самодурствующей власти. Это я об обэриутах, о Заболоцком и о Хармсе, нотки голосов которых мне слышатся, порой, в его строчках. Вот, например, «Хармс»:

Не правда ли, странно,

Прошло Некоторое Время?

Или, скажем, «Маяковский»:

Недосказанное время столетней давности как бы оживает и звучит абсолютно внове. Вот «Чуковский»:

Какие волшебные дети!

Едва прикоснутся к чему,

Глядишь, вот оно и сломалось,

Поди-ка пойми почему.

Это не подражание. Это метод. Если, говорят, стихи — это то, что написано в рифму, то ныне, после Дмитрия Александровича Пригова и его концептуализаций, можно развить представление о стихах как о том, что написано определённым методом. Я имею в виду метод мышления на границе формы и чувства, игру со словами и резонирующими с ними чувствами, отталкивающуюся от открытий «Объединения реального искусства». Вот, кстати, «Пригов», переработанный методологически:

Не позволяй душе лениться

А телу позволяй лениться

Оно обязано лениться

Не позволяй ему трудиться

Душа обязана трудиться

Метод как опыт и как природа

Говоря о методе, я задаюсь вопросом: палиндромы (которыми увлечён Герман Лукомников) автор сочиняет или открывает? Речь тут идёт уже не о конкретном авторе — Лукомникове, — а об общем феномене, о жизни человека, которая оказывается связана со словами едва ли уже не природными узами или строгой логикой. Ибо палиндром — форма, которая, кажется, могла бы существовать независимо от того или иного автора, и тем не менее она требует незаурядного творческого усилия, чтобы быть созданной, и в результате оказывается связана с конкретными авторами. Или всё же палиндром открывают, как открывают новый атом?

Магия текста: жизнь проходит, как пароходик

В конце концов, автору не к чему больше апеллировать, кроме как к магии текста, с которым, если он настоящий, можно разбираться столь же бесконечно, как с уже упомянутым атомом. «Жизнь проходит, как пароходик» — написал Лукомников, и я вижу и слышу — так и есть, от букв до образов и смысловых символов. Как это устроено? — Бог весть. Но что-то иногда удаётся заметить — ритм, звукопись, экзистенцию, образ в процессе… Здесь я мог бы долго разбираться, связывая звукопись и смыслопись двух слов — «проходит» и «пароходик» — и раскрывая в них горизонты временные, предметные, культурные. Если есть что-то действительно магическое в мире, то именно это — казалось бы, нераздельная связь слова с предметностью мира, в который буквально вшито (открыто?) переживание.

Больше, чем один поэт

Творчество ютится на отшибе. Оно маргинально по определению. Это потом, состоявшись, оно становится мейнстримом. Если становится. Но часто так и остаётся в свите короля, которому почему-то выпала эта роль. В русской поэзии сегодня много первоклассных имён, но нет одного, которое можно было бы считать главным. Это, на мой взгляд, началось с восьмидесятых, когда главным по инерции ещё оставался Бродский. Но уже появились имена Парщикова, Ерёменко, Жданова. И ещё одно имя, несколько припозднившееся в силу запрета, — уже упоминавшийся Пригов. Я пишу свою историю поэзии. Кто-то наверняка назовёт другие имена. Но важно то, что это не одно имя. Их много! Несколько, по крайней мере. Советская традиция сломалась: поэт перестал быть «больше, чем поэтом» — и, кстати, перестал быть одним.

Детские стихи для взрослых

Лукомников пишет детские стихи для взрослых. Таковы для меня, например, сказки Льюиса Кэрролла — прочитав их на исходе детства, я был разочарован: в них не было той магии волшебства, которую я находил в «настоящих» сказках или древних мифах; не было Деда Мороза, великанов, принцев, драконов; не было беспричинных чудес — происходящих от горячего желания и чувств. Только перечитав Кэрролла уже взрослым, я был очарован игрой ума автора. Игра, в которую играют взрослые дяди и тёти — вот что такое детские сказки для взрослых. Таковы и стихи Лукомникова (хотя есть среди них и чисто детские, и немало). Если говорить о его детских стихах для детей, то это линия, перекликающаяся со взрослой: линия игры в слова и со словами. «Мы буковки» — очень выразительно называется другая его книжка. Для меня это линия, которую развивали Корней Чуковский и Самуил Маршак, в отличие от реалистичных Агнии Барто и Сергея Михалкова.

Что касается взрослых, я процитировал бы в завершение строчки о Гамлете:

Я Гамлет. Всё не так-то просто.

Быть или не быть? — вот в чём вопрос-то.

Трагедия, похоже, сильно затянулась — так что остаётся только шутить.

Источник

Герман Лукомников. Хорошо, что я такой

я перевернул мир
но никто в мире
этого не заметил

Читаю и перечитываю самокатовский сборник стихов Германа Лукомникова, и постоянно возвращается мысль о том, что я разговариваю с живым человеком, и человек этот мне подмигивает рисунками Коли Филиппова, и с самым серьезным видом (только глаза смеются) выдает каламбур за каламбуром, за словом в карман не лезет, все подмечает, ни о чем не унывает, да и вам не даст. Оптимизм без легкомыслия, способность легко и с юмором сказать о серьезном, посмеяться над самим собой – все это очень ценно в человеке, даже если он притворяется книжкой (тссс. – никому. ). Настроение от этого хулиганского сборника поднимается быстрее, чем в градуснике, прижатом к лампе (и не говорите, что ни разу не пробовали!).

Имя поэта Германа Лукомникова широко известно, а если вы ни разу не слыхали о комбинаторной поэзии, то вам точно сюда, в этот веселый, ироничный мир палиндромов и пародий, умный, сумасшедший, разнообразный, бесконечно поворачивающийся во всех направлениях, ужасно заразительный.

Нашёл на меня стих —
Я закричал и стих.
Не я этот стих нашёл —
Он сам на меня нашёл.
Он сам на меня напал!
Я чуть-чуть не упал.
Такой уж нашёл стих —
Шальной, как внезапный чих.

Я — искатель приключений
В мире слов и их значений.

Я хронический пиит,
У меня стихотворит.

Вот сегодняшний мой «улов»: две цитаты, которые при последнем прочтении попросили у меня о задушевном разговоре с глазу на глаз:

Оставляют авторучки
Или, там, карандаши
На бумаге закорючки
Состояния души.

Мы все такие разные
особенно Я

Художник Коля Филиппов, друг Германа Лукомникова и автор забавных рисунков в этой книге, мне не был знаком. У Коли аутизм, а это значит, что общение с внешним миром представляет для него больше сложностей, чем для других людей. И очень здорово, что он делает это, в частности, при помощи творчества, а Герману Лукомникову, Марии Бабуровой и редакции «Самоката» спасибо за состоявшееся знакомство.

Источник

Что ты как пингвин в роще?

Не совсем книга, а скорее оркестр, феерия и перформанс

Герман Лукомников. Хорошо, что я такой. Почти детские стихи: поэтический сборник: для семейного чтения / Ил. Коли Филиппова, сост., дизайн и верстка Марии Бабуровой.– М.: Самокат, 2019. – 96 с. (Поэтическая серия «Самоката»)

Поэт Герман Лукомников (читайте его стихи в «НГ-EL» от 05.09.19), пожалуй, в представлении не нуждается. Но все равно слегка напомним. Поэт, перформансист, составитель антологий, автор детских стихов, креативный участник поэтических слэмов, который представляет свои стихи всегда неожиданно и оригинально. В общем, можно сказать, человек‑театр. При этом, с одной стороны, очень добродушный (говорят, дети просто обожают его), а с другой стороны, очень внимательный и строгий в отношении к своей работе (это уже я сама знаю). Кстати, кто вдруг не в курсе, до 1994 года Герман подписывался псевдонимом Бонифаций. Такое прозвище возникло потому, что внешне он был похож на льва из знаменитого мультфильма.

Но возвратимся к насущному. У Германа уже более 10 поэтических сборников. И вот – новая книга «Хорошо, что я такой». На мой взгляд, даже не совсем это книга в полном смысле слова, хотя, конечно, в ней есть все, что хорошей книге положено иметь – хорошая белая бумага, твердый переплет, много‑много рисунков и буковки. Тем не менее эта книга выходит за сухие дидактичные рамки. Она живая. Это книга‑перформанс, книга‑оркестр, которая весело, ненавязчиво, в виде ежесекундной языковой игры помогает ощутить вкус, гибкость, блеск, но одновременно где‑то юмор и абсурд русского языка. Мне кажется, именно такой сборник можно считать «введением в языкознание». Впрочем, не зря автор решил сделать оговорку, что сборник предназначен для семейного чтения. В нем порой встречаются «взрослые» слова и, может быть, не совсем понятные приемы, которые нужно детям объяснить. Но вообще‑то вспомните, как дети, оставив без внимания коробку с игрушками, любят копаться во взрослых вещах. Вывод: усложнять можно и даже нужно.

В сборнике представлен весь многоцветный спектр поэтических форм, приемов, с которыми работает Герман Лукомников. Двустишия, четверостишия, каламбуры, игра с делением слов на слоги и даже на буквы, порой аллюзии из взрослой поэзии (Пушкин, Шекспир, Гете, Пастернак). Эту языковую феерию дополняет визуальное оформление – постоянная забавная игра со шрифтами и, конечно, совершенно невероятные, рифмующиеся с поэтикой Лукомникова наивные, графические, концептуальные, с элементами коллажа рисунки Коли Филиппова, с которым Лукомников сотрудничает уже 12 лет.

Главная прелесть сборника в том, что он не дает заскучать. Иллюстрация из книги

Вообще главная прелесть сборника в том, что он не дает заскучать. Почему? Наверное, еще потому, что автор не выступает как эдакий забронзовевший учитель, вещающий непреложные истины. Он – наравне. Иногда страница напоминает исписанную школьную парту или забор, и поэтому у ребенка неизбежно возникнет мысль: а я ведь тоже так могу. И это замечательно. Это и есть приглашение и дружеское введение в творческий процесс. Чуть‑чуть процитируем, чтобы не быть голословными: «Я хронический пиит,/ У меня стихотворит»; «Я сегодня очень рад:/ Черный вычертил квадрат»; «Много бреда бреда бреда/ о добре добре добре/ все о добре да о добре/ да только бреда бреда бреда»; «Как прекрасен/ белый лист/ я/ теперь/ минималист»; «Я – искатель приключений/ В мире слов и их значений»; «Чашку йогурта/ словно йод,/ держит йог у рта/ и не пьет».

Во многих вещах присутствует отнюдь не детская ирония («Вот еще не хватало,/ чтобы милиция летала», «Минздрав/ был прав», «Прокурор ты прокурор/ ты расскажи мне про курорты/ про курорты про курорты/ про курортики мои», «Надорвался, воспевая/ Красоту родного края»), порой абсурд («Будь проще!/ Что ты как пингвин в роще?») и правда жизни («Когда ковчег построил Ной/ все тоже думали больной», «Был гадом,/ отравился собственным ядом», «Сбросив сто змеиных кож,/ Стану на себя похож»), в них много смешного, построенного на тончайшей звуковой игре («бабульки побулькивают», «папахи попахивают», «удавы,/ куда вы?», «сон: Икар и Карлсон», «ищу пальцами и щупальцами»). Еще одна важная черта – некоторые стихи как бы не являются законченными, то есть не подают ребенку на тарелочке готовой мысли, заключения. Автор предлагает линию, пунктир и оставляет место для мысли – можно самим додумать, дораскрасить: «Это/ незрелое/ стихотворенье/ прочитай его/ в следующее/ воскресенье»; «Снаружи/ видно хуже/ смотри изнутри»; «Снег./ Человек»; «Те несчастья тени счастья», «Кого‑то подняли на щит,/ А он трепещет и пищит». А ключевая – скажем все‑таки это скучное слово – задача книги отражена в названии: «Хорошо, что я такой». Это первая часть двустишия, вторая звучит так: «…а не какой‑нибудь другой». Книга объясняет маленькому читателю, что каждый человек индивидуален и творчество – это поиск себя и путь к себе.

Оставлять комментарии могут только авторизованные пользователи.

Источник