Кораблев и самолетов эпизод 1 первый сон коли кораблева
Кораблёв и Самолётовы. Эпизод 3. Петух
Кораблёв и Самолётовы. Эпизод 1. Первый сон Коли Кораблёва.
Кораблёв и Самолётовы. Эпизод 2. Утро Коли Кораблёва.
Кораблёв и Самолётовы. Эпизод 3. Петух.
Кораблёв уже (с)начала книги д_гадался что будет (в)последстви_ и в который раз ра_строился что хороший д_тектив большая редкость. (На)скоро прогл_тив ф_нальные уже (не)интересные ему страниц_ посв_щён_ые поимке пр_ступника и ра_крытию бе_числен_ых деталей пр_ступления он (на)конец вышел на крыльцо. (Разн_)цветный п_тух вставш_й (за)долго до Коли устав_лся на него круглым (не)м_гающ_м взглядом и зам_р на (пол)пути выт_нув вперёд ногу в п_тнистой штанине. Хозяин двора и бабушкин любим_ц он соперников (не)призн_вал и готовился к атаке. (В)виду об_явлен_ой войны п_тушин_ый гребень нач_л угр_жающе тр_петать и нал_ват_ся клюквен_ым соком. Коля (не)ожидан_о рас_кинул руки и пер_прыг_вая через три ступеньки бес_трашно сп_кировал на рас_ержен_ую птицу. (Красавец)петух едва уд_ржался (от)того что(бы) (не)бросит_ся (на)утёк: ведь уд_рать со всех ног от опас_ности значит здорово подм_чить свою р_путацию. И тогда прощай слава в_жака птич_его двора! Быстро переб_рая когтистыми лапами и зам_рая от страха он помчался искать сочу_ствия у бабушк_. Пес_аная дорожка выложен_ая весёлой плиткой пр_вела его к (не)большому до_атому сараю с птичь_м детским садом. Здесь подр_стали цыплята и бабушка каждое утро ходила кормить их. Однако получен_ые (пол)пакета пш_нки (не)слишком утешили п_туха. Он ходил (по)пятам за бабушкой и раздр_жён_о квохтал имея(в)виду очевидно то (не)ловкое для него обст_ятельство что ему (не)дают команд_вать двором. Иногда п_тух отвл_кался и скл_нив голову (на)бок в(пол)глаза наблюдал как бабушка ра_брас_вает бе_счётные ж_лтые горош_нки в тех местах где ц_плята могут их р_зыскать. Кораблёву надоело наблюдать за этой сценой и он вес_ло пр_свис_нул и поб_жал по тропинк_ усыпан_ой хвойными иголками прямо к син_му морю.
Кораблев и самолетов эпизод 1 первый сон коли кораблева
Серия: S.T.A.L.K.E.R. Гробовщик
Часть первая или конечная остановка.
— Все вы, являетесь социальными иждивенцами, а, следовательно, согласно Декрету №3 от 2 апреля прошлого года – преступники…
— Эй, водила, растудыть твою в укроп! Не дрова везёшь!
Не дрова. Их бы он и то поберёг. А нас чего жалеть?
Скрип тормозов, резкая остановка, и мы опять повалились друг на друга.
— Слезай с меня, лишенец!
Что там – снаружи? Ослеплённые и оглохшие, короткими шажками мы пошли к выходу. Я невидяще уцепился за впереди идущего. Попытался спрятаться от света за его спиной. Тот не оборачиваясь, двинул вне локтем:
Впереди идущий рванулся куда-то вперёд и исчез. Снова солнце прямо в глаза.
Щурясь, я прыгнул в сияющую пустоту. Там вообще земля есть? Бетонный плац больно ударил по пяткам. Где я? Как смог осмотрелся.
Асфальт. Небольшое КПП. Вышка с прожектором, на ней солдат с автоматом на плече. Дальше длинное здание, похожее на казарму, квадрат плаца. Еще далее что-то вроде гаражных боксов… Воинская часть, не иначе… Мои собратья по несчастью столпились рядом и тоже, щурясь, зыркали по сторонам.
Три офицера выросли перед нами, как из-под земли. Майор и два лейтенанта.
Команда хлестнула по нам, будто плеть, и мы встали в кривую шеренгу лицом к говорившему. А тот, невысокий, худощавый, с погонами майора, поправил фуражку на голове, разгладил усы под длинным носом и заревел то, с чего я начал рассказ: что, мол, Родина нас кормила, учила, лечила. В надежде, что мы, в свою очередь, ей отплатите тем же. Она долго ждала, наконец, терпение её лопнуло! И с этого дня мы будем свои долги отрабатывать ПРИ-НУ-ДИ-ТЕЛЬ-НО.
Ну и дальше в том же духе. Было жарко, хотелось пить и присесть где-нибудь в теньке.
На счастье, речь майора не затянулась.
Следующие два часа нас раздели догола, побрили налысо, выдали по куску хозяйственного мыла на двоих и загнали в душевую, где из шести сосков бежал жиденький водопад теплой водички. После душа нам всем выдали стандартное армейское бельё, включая выгоревшие от бесконечных стирок гимнастерки, портянки и стоптанные сапоги. На все наши робкие попытки как-то разъяснить наше положение, отвечали: «скоро узнаете» или молчали. Особо настырному невысокому щуплому дядьке из нашей команды солдат с золотой «фиксой» во рту и погонами сержанта попросту дал по морде.
Как только все банные дела были закончены, и мы толпой вывали из душевых на улицу, рядом с нами будто вырос из-под земли невысокий мужик лет 30-ти в потертом танкистском шлеме. Он мельком осмотрел нас, поморщился и сказал:
— Я – Ломоть. Отныне – ваш смотрящий. Знакомиться, дупла – пенёчки, будем позже. Сейчас придется немного поработать.
И следующие полчаса мы грузили на подводу, в которую была запряжена серая меланхоличная кляча. Грузили мешки с мукой и сетки с картошкой, грузили вакуумные упаковки с кирпичиками хлеба, пачки крупы, сахара, чая, консервы и даже несколько упаковок бульонных кубиков.
После этого мы двинулись к КПП, которое тут же распахнуло перед нами железные ставни ворот. Вот так, впереди Ломоть на подводе, следом неровная колонна по-двое, мы и вступили в пределы Зоны.
Параллельно я отчётливо помню, как нам на несколько дней заперли в каком-то сарае и по-одному гоняли на допрос к особисту. Потом нас переписали, сняли отпечатки пальцев и выдали по какому-то временному удостоверению, мол, податель сего является сотрудником частной строительной компании «Ярывань», и только после этого пёхом отправили в Зону. А было ещё воспоминание, что никакой воинской части мы толком и не видели. Машина проскочила КПП, провезла нас по дороге с полкилометра, после чего под раскаты начинающейся грозы нас вытряхнули из кузова, указали направление, куда бежать. И всё. Про майора Дятлова я узнал позднее, после инцидента в Столбцах.
Как только ворота за нами со скрипом закрылись, Ломоть громким голосом предупредил, чтобы никто не вздумал сходить с дороги.
— Не останавливаться! – и мы, отряхиваясь на ходу, снова зашагали вслед за подводой.
Он шлепнул вожжами по бокам клячи, и та на мгновение ускорилась.
— Куда же остальные делись? – спросил бородатый мужик из первой пары в колонне. – В лесу заблудились?
В строю лениво засмеялись.
Ломоть натянул поводья, останавливая лошадь, и спрыгнул с телеги. Мельком глянув нам за спину в сторону КПП, он ласково улыбнулся и переспросил:
Он немного отдышался, снова запрыгнул на телегу и спросил, уже спокойнее:
— А что, Дятлов вам ничегошеньки не объяснил?
Все в разнобой замотали головами. А один из нас озвучил:
— Нет. Сказал только, что долг перед Родиной будем отрабатывать.
Кораблев и самолетов эпизод 1 первый сон коли кораблева
ПИСЬМО. ЗА ГОЛУБЫМ РАКОМ
Помню просторный грязный двор и низкие домики, обнесённые забором. Двор стоял у самой реки, и по вёснам, когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракушками, а иногда и другими, куда более интересными вещами. Так, однажды мы нашли туго набитую письмами сумку, а потом вода принесла и осторожно положила на берег и самого почтальона. Он лежал на спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца, ещё совсем молодой, белокурый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами: должно быть, отправляясь в свой последний рейс, почтальон начистил их мелом.
Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда не годились, взяла себе тётя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тётя Даша читала вслух по одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору. Это было так интересно, что даже старухи, ходившие к Сковородникову играть в «козла», бросали карты и присоединялись к нам. Одно из этих писем тётя Даша читала чаще других — так часто, что в конце концов я выучил его наизусть. С тех пор прошло много лет, но я ещё помню его от первого до последнего слова.
«Глубокоуважаемая Мария Васильевна!
Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды. Надеясь вскоре увидеться с Вами, не буду рассказывать о нашем тяжёлом путешествии на Землю Франца-Иосифа по пловучим льдам. Невероятные бедствия и лишения приходилось терпеть. Скажу только, что из нашей группы я один благополучно (если не считать отмороженных ног) добрался до мыса Флора. «Св. Фока» экспедиции лейтенанта Седова подобрал меня и доставил в Архангельск. Я остался жив, но приходится, кажется, пожалеть об этом, так как в ближайшие дни мне предстоит операция, после которой останется только уповать на милосердие божие, а как я буду жить без ног — не знаю. Но вот что я должен сообщить Вам: «Св. Мария» замёрзла ещё в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно движется на север вместе с полярными льдами. Когда мы ушли, шхуна находилась на широте 82° 55′. Она стоит спокойно среди ледяного поля, или, вернее, стояла с осени 1913 года до моего ухода. Может быть, она освободится и в этом году, но, по моему мнению, вероятнее, что в будущем, когда она будет приблизительно в том месте, где освободился «Фрам». Провизии у оставшихся ещё довольно, и её хватит до октября — ноября будущего года. Во всяком случае, спешу Вас уверить, что мы покинули судно не потому, что положение его безнадёжно. Конечно, я должен был выполнить предписание командира корабля, но не скрою, что оно шло навстречу моему желанию. Когда я с тринадцатью матросами уходил с судна, Иван Львович вручил мне пакет на имя покойного теперь начальника Гидрографического управления и письмо для Вас. Не рискую посылать их почтой, потому что, оставшись один, дорожу каждым свидетельством моего честного поведения. Поэтому прошу Вас прислать за ними или приехать лично в Архангельск, так как не менее трёх месяцев я должен провести в больнице. Жду Вашего ответа.
С совершенным уважением, готовый к услугам штурман дальнего плавания
Адрес был размыт водой, но всё же видно было, что-он написан тем же твёрдым, прямым почерком на толстом пожелтевшем конверте.
Должно быть, это письмо стало для меня чем-то вроде молитвы — каждый вечер я повторял его, дожидаясь, когда придёт отец.
Он поздно возвращался с пристани; пароходы приходили теперь каждый день и грузили не лён и хлеб, как раньше, а тяжёлые ящики с патронами и частями орудий. Он приходил — грузный, коренастый, усатый, в маленькой суконной шапочке, в брезентовых штанах. Мать говорила и говорила, а он молча ел и только откашливался изредка да вытирал усы. Потом он брал детей — меня и сестру — и заваливался на кровать. От него пахло пенькой, иногда яблоками, хлебом, а иногда каким-то протухшим машинным маслом, и я помню, как от этого запаха мне становилось скучно.
Мне кажется, что именно в тот несчастный вечер, лёжа рядом с отцом, я впервые сознательно оценил всё, что меня окружало. Маленький, тесный домик с низким потолком, оклеенным газетной бумагой, с большой щелью под окном, из которой тянет свежестью и пахнет рекою, — это наш дом. Красивая чёрная женщина с распущенными волосами, спящая на полу на двух мешках, набитых соломой, — это моя мать. Маленькие детские ноги, торчащие из-под лоскутного одеяла, — это ноги моей сестры. Худенький чёрный мальчик в больших штанах, который, дрожа, слезает с постели и крадучись выходит во двор, — это я.
Уже давно было выбрано подходящее место, верёвка припасена, и даже хворост сложен у Пролома; не хватало только куска гнилого мяса, чтобы отправиться за голубым раком. В нашей реке разноцветное дно, и раки попадались разноцветные — чёрные, зелёные, жёлтые. Эти шли на лягушек, на костёр. Но голубой рак — в этом были твёрдо убеждены все мальчишки — шёл только на гнилое мясо. Вчера наконец повезло: я стащил у матери кусок мяса и целый день держал его на солнце. Теперь оно было гнилое; чтобы убедиться в этом, не нужно было даже брать его в руки…
Я быстро пробежал по берегу до Пролома; здесь был сложен хворост для костра. Вдали видны были башни: на одном берегу Покровская, на другом — Спасская, в которой, когда началась война, устроили военный кожевенный склад. Петька Сковородников уверял, что прежде в Спасской башне жили черти и что он сам видел, как они перебирались на наш берег, — перебрались, затопили паром и пошли жить в Покровскую башню. Он уверял, что черти любят курить и пьянствовать, что они востроголовые и что среди них много хромых, потому что они упали с неба. В Покровской башне они развелись и в хорошую погоду выходят на реку красть табак, который рыбаки привязывают к сетям, чтобы подкупить водяного.
Словом, я не очень удивился, когда, раздувая маленький костёр, увидел чёрную худую фигуру в проломе крепостной стены.
— Ты что здесь делаешь, шкет? — спросил чёрт, совершенно как люди.
Если бы я и мог, я бы ничего не ответил. Я только смотрел на него и трясся.
В эту минуту луна вышла из-за облаков, и сторож, ходивший на том берегу вокруг кожевенного склада, стал виден — большой, грузный, с винтовкой, торчавшей за спиною.
Он легко прыгнул вниз и присел у костра.
— Что ж ты молчишь, дурак? — спросил он сурово.
Нет, это был не чёрт! Это был тощий человек без шапки, с тросточкой, которой он всё время похлопывал себя по ногам. Я не разглядел лица, но зато успел заметить, что пиджак был надет на голое тело, а рубашку заменял шарф.
— Что ж, ты говорить со мной не хочешь, подлец? — Он ткнул меня тростью. — Ну, отвечай! Отвечай! Или…
Не вставая, он схватил меня за ногу и потащил к себе. Я замычал.
— Э, да ты глухонемой!
Он отпустил меня и долго сидел, пошевеливая тросточкой угли.
— Прекрасный город! — сказал он с отвращением. — В каждом дворе — собаки; городовые — звери. Ракоеды проклятые.
Кораблёв и Самолётовы. Эпизод 3. Петух
Кораблёв и Самолётовы. Эпизод 1. Первый сон Коли Кораблёва.
Кораблёв и Самолётовы. Эпизод 2. Утро Коли Кораблёва.
Кораблёв и Самолётовы. Эпизод 3. Петух.
Кораблёв уже (с)начала книги д_гадался что будет (в)последстви_ и в который раз ра_строился что хороший д_тектив большая редкость. (На)скоро прогл_тив ф_нальные уже (не)интересные ему страниц_ посв_щён_ые поимке пр_ступника и ра_крытию бе_числен_ых деталей пр_ступления он (на)конец вышел на крыльцо. (Разн_)цветный п_тух вставш_й (за)долго до Коли устав_лся на него круглым (не)м_гающ_м взглядом и зам_р на (пол)пути выт_нув вперёд ногу в п_тнистой штанине. Хозяин двора и бабушкин любим_ц он соперников (не)призн_вал и готовился к атаке. (В)виду об_явлен_ой войны п_тушин_ый гребень нач_л угр_жающе тр_петать и нал_ват_ся клюквен_ым соком. Коля (не)ожидан_о рас_кинул руки и пер_прыг_вая через три ступеньки бес_трашно сп_кировал на рас_ержен_ую птицу. (Красавец)петух едва уд_ржался (от)того что(бы) (не)бросит_ся (на)утёк: ведь уд_рать со всех ног от опас_ности значит здорово подм_чить свою р_путацию. И тогда прощай слава в_жака птич_его двора! Быстро переб_рая когтистыми лапами и зам_рая от страха он помчался искать сочу_ствия у бабушк_. Пес_аная дорожка выложен_ая весёлой плиткой пр_вела его к (не)большому до_атому сараю с птичь_м детским садом. Здесь подр_стали цыплята и бабушка каждое утро ходила кормить их. Однако получен_ые (пол)пакета пш_нки (не)слишком утешили п_туха. Он ходил (по)пятам за бабушкой и раздр_жён_о квохтал имея(в)виду очевидно то (не)ловкое для него обст_ятельство что ему (не)дают команд_вать двором. Иногда п_тух отвл_кался и скл_нив голову (на)бок в(пол)глаза наблюдал как бабушка ра_брас_вает бе_счётные ж_лтые горош_нки в тех местах где ц_плята могут их р_зыскать. Кораблёву надоело наблюдать за этой сценой и он вес_ло пр_свис_нул и поб_жал по тропинк_ усыпан_ой хвойными иголками прямо к син_му морю.
Максим Горький
Yandex.Share
I
Сначала Коля лежал в своей постельке смирно, но потом, почувствовав, что ему не хочется спать, сбросил с себя одеяло и, облокотившись одной рукой на подушку, другой раздвинул кисейный полог над собой и внимательно осмотрел комнату. В ней было много лунного света, вливавшегося через открытое окно; оно выходило в сад, и прямо перед ним стояли стройные клены; тени от их узорчатых листьев ползали по подоконнику, по полу и мягко колебались на пышных складках белой кисеи полога.
— Мама! — тонким, звенящим голоском тихо крикнул Коля и посмотрел в окно.
Тихо покачивая ветви кленов, теплый и мягкий ветер вносил в комнату запах только что расцветших яблонь, вишен и жасминов, а сквозь узор кленовых ветвей просвечивали темно-голубые кусочки неба с золотыми блестками звезд на них.
— Ма-а-мочка! — убедительно протянул Коля, сел в постельке и попытался стряхнуть с полога тени. Это ему не удавалось: они прыгали и снова ложились на старое место. Коле стало скучно дергать полог и ждать маму.
— Ня-ня. ня-ня. — капризно затянул он.
В соседней комнате послышалось мягкое шуршанье ковра, ив открытой двери показалась мама. Лицо у ней было скучное и недовольное.
— Ну, чего тебе? Спи!— вполголоса сказала она, подходя к кроватке Коли.
— Я не хочу спать, мамочка!— просительно заявил Коля. — Лучше бы я сел к окну и стал смотреть в сад.
— Пожалуйста, оставь эти выдумки! Спи знай. Уже скоро одиннадцать часов.
— Но если мпе не хочется?! — спорил Коля.
— Считай до ста, захочешь. Ложись-ка, я тебя одену.
Она свалила его на бок в постельку, окутала плотно и крепко мягким одеялом и, задернув полог, неслышно отошла прочь.
Всё это Коле не понравилось. Визит мамы был как-то странно тороплив; она забыла поцеловать своего Колю, и он не уловил ласкового взгляда, который всегда сопровождал поцелуй. Это было грустно. Отвернувшись лицом к стене, Коля свернулся калачиком и, натянув себе на голову одеяло, стал усиленно дышать. От этого ему стало жарко и как-то еще более скучно. Тогда он сбросил одеяло и прислушался.
Клены под окном шептали, и где-то далеко звучала трещотка ночного сторожа. Вот и все звуки.
«Легла мама или нет?» — подумал Коля и, тихонько отдернув полог, посмотрел в смежную комнату.
Постель мамы, широкая и вся в кружевах, была приготовлена, но мама еще не легла.
«Она молится!»— решил Коля. Снова свалился на подушку и, напрягая слух, попробовал разобрать в шелесте ветра с листьями кленов тихие звуки молитв мамы. Ничего не было слышно.
— Ма-ма! ты что делаешь? — тихо спросил он, не подымая головы от подушки.
— Мамочка. мне страшно!— крикнул Коля, на самом деле ощущая страх и чуть не выскочив из-за полога на пол.
— О, боже! вот несносный мальчишка! — громко прошептала мама, быстро подошла к нему и строго, вполголоса, заговорила:
— Ты что, хочешь рассердить меня? Это гадко! Спи! и молчи! А то я завтра.
Но тут Коля почувствовал себя обиженным ее тоном, быстро ткнулся в подушку и беззвучно заплакал.
Сквозь слезы он слышал, как мама всё еще строго говорила ему что-то о папе, о капризах, дурных мальчиках, семи годах и наконец ушла, поцеловав его в шейку, но таким холодным, торопливым поцелуем, который еще более обидел его.
Тихонько всхлипывая, Коля лежал и думал, что последнее время все в доме — и папа, и мама, и няня — такие скупные, буки, и не любят его больше. Никто ничего не говорит, и никто не хочет приласкать его. А что же он сделал дурного? Только разбил папин бокал, отломил уши у зайчика на его столе в кабинете и пролил чернила на диване в гостиной.
И няня стала тоже сердитая и скучная, не говорит сказок и всё переспрашивает: «а? а?».
Почувствовав, что подушка мокра от слез и щеке от этого холодно, Коля тихонько поворотил подушку на другую сторону и решил, что и сам он, проснувшись завтра, не будет ни с кем говорить. Пусть его спрашивают, как он спал, что видел во сне. он будет молчать. Пусть!
В комнате мамы что-то зашуршало. Коля вздрогнул, плотнее завернулся в одеяло и закрыл глаза.
Прошло несколько минут, в течение которых он почувствовал, что скоро заснет, и, снова свернувшись в калачик, повернулся на бок лицом к двери в комнату мамы.
Было так странно тихо. Мама, должно быть, закрыла окно в сад.
«Господи благослови!» — мысленно произнес Коля и, сквозь сон подумав, какое завтра за обедом будет пирожное, тихонько зевнул.
— Милый. Наконец-то. Я ждала, ждала.
Коля вздрогнул и открыл глаза.
Ему показалось, что тишина комнаты вылетела в окно, а шелест деревьев из сада превратился в шёпот многих людей и наполнил собою всё кругом, его и мамину спальню. Голоса, разнообразные по тембру, но все одинаково нежные по тону, сливались в славную, звучную музыку и рассказывали какую-то непонятную, но ласковую сказку, перебивая один другого и утопая один в другом.
— Вот и начинается сон! — подумал Коля и немного раздвинул кисею, чтобы посмотреть, что делается в комнате.
В ней, как и раньше, было много голубого лунного света, и мягкие пятна теней от листьев всё так же беззвучно и медленно ползали по полу, по стене и по ковру около кровати мамы. Казалось, что эти мягкие красивые тени и породили музыкальный шёпот, убаюкивающий так нежно и ласково маленького мальчика, обиженного мамой.
Коля сквозь сон улыбнулся и, сделав отверстие в пологе шире, приник лицом к переплетенной крестами тесьме своей кровати.
— Скоро ли кончится это мучение?! — тоскливо и страстно раздалось в маминой комнате восклицание вполголоса.
Коля снова улыбнулся. Точно, это сама же мама и говорит.
— Э, подожди, еще немного! Всему придет конец. Ведь можно ждать, когда мы знаем, что впереди нас счастье.
— Это говорит тоже как кто-то знакомый, — подумал Коля, — как Степан Никитич, вот кто! — И по пути Коля вспомнил этого славного Степана Никитича, который однажды подарил ему, Коле, резинового паяца, смешно пищавшего и лазившего по ниточке.
— Ну что, как он? Всё так же сладок?
Коля откинулся в глубь кроватки и стал усиленно тереть кулачками слипшиеся глаза.
Они оба были так красивы, с ног до головы утопавшие в лунном свете и в пятнах теней, и оба говорили о чем-то так быстро, тихо и хорошо. Он наклонялся иногда и целовал маму в лицо, причем его усы мешались с ее локонами, а длинные волосы падали маме на руки. Он был похож на разбойника, о котором говорила однажды мама, — и страшен, и хорош, и огромный так же, как тот разбойник.
— Дорогой мой! — говорит ему мама. — Я без тебя так исстрадалась.
А он прижимает ее к себе и берет на руки, и целует ее, целует так крепко и шепчет ей что-то.
Теперь Коле видны их лица.
Он, должно быть, очень добрый. У него большие глаза, и они так ласково и ярко светятся из-под густых приподнятых бровей. Мама у него на руках такая маленькая, как девочка. Она положила свою голову ему на плечо, их волосы смешались, и глаза мамы, большие и черные, смотрят ему в лицо, точно рассыпая из себя искры.
Ветер шепчет за окном, и кругом всё так хорошо, как хорошо бывает только в сказках и во сне.
Жадно наблюдая, с застывшей улыбкой на личике, Коля вдруг ощущает желание принять участие в этом сне.
— Мама. — громко воскликнул он, сильным движением вставая в кроватке на ноги и простирая к ним руки. — Мама! Скажи ему, чтоб он так же поцеловал и меня. Я очень хочу!
Происходит что-то странное. Мама змеей соскальзывает с его рук на пол. Он одним движением исчезает куда-то. Коля чувствует на своем лице дыхание мамы, ее дрожащие руки у себя на плечах и слышит, как она прерывисто и испуганно говорит ему:
— Что ты? Что. Тебе приснилось что-то. да? Это тебе приснилось! Это сон, мой мальчик. Милый мой мальчик.
Она целует его горячими как огонь губами и укладывает его, в то время как он бормочет ей:
— Да, я знаю, это сон. Но он такой ласковый. Я бы очень хотел, чтоб он поцеловал меня, мама!
— Он ушел, милочка! Его уж нет! Здесь никого не было. Это сон только! Спи, господь с тобой! Спи.
Но в это время Коля слышит в соседней комнате стук и глухой сдерживаемый кашель. Он радостно улыбается и кричит:
— Вот он. Он. Это вы. Это он, мамочка! Покажи мне его. я очень хочу! Вы сон? да? Пойдите ко мне! Пожалуйста! Я очень люблю вас. Мама, скажи ему.
— Голубчик мой, тебе приснилось. — растерянно говорит мама и вся дрожит, оборачиваясь назад.
А в дверях стоит он и красивой улыбкой улыбается ей и Коле.
— Да? Я тебе нравлюсь, милый маленький мальчик.
Он говорит это так звучно, тихо и, говоря, кивает своей большой головой. Его густые, пышные и длинные волосы встряхиваются и еще красивей рассыпаются по плечам.
— О! какой вы. Совсем как Степан Никитич. А кто вы? Вы давно пришли. Откуда пришли вы? Из сада? Вы ведь сон?
Стоя в кроватке с рукой, простертой в воздухе по направлению к окну, Коля очень хорош в своей длинной тонкой рубашке, открывавшей его грудь, с русой курчавой головкой и с выражением восхищения и любопытства на румяном детском личике, с широко раскрытыми голубыми глазами!
— Да, я сон, мой маленький красавец! я сон, и пришел издалека через вот это окно! — говорит большой человек, уже подошедший вплоть к кроватке Коли и положивший свою руку на его кудрявую головку. — Я тебе нравлюсь? Да?
— О. — хочет сказать что-то Коля и, не найдя слов, протягивает ему свои губки, смешно сложив их в поцелуй.
— Милый мой мальчик. — в один голос говорят они оба, сон и мама, стоявшая всё время, пока Коля говорил с новым знакомым, молча и смотревшая то с восторгом и боязнью на Колю, то с боязнью же, но вместе с тем с какой-то просьбой в лицо этого сна.
Сон крепко обнял Колю, поднял его из кроватки на свои руки и так ласково и крепко поцеловал его, что Коле стало даже больно.
— Что вы хотите со мной делать? — любопытно спросил Коля, доверчиво глядя в его глаза и тихонько щупая руками большие рыжие усы, щекотавшие ему грудь.
— Я сяду рядом с тобой под окно и расскажу тебе славную сказку, вот и всё!
— Ах! Как хорошо! — вскричал Коля.
— Тише, милый! Тише. — вздрогнула мама, делая движение к нему, и, обращаясь к человеку, взявшему Колю на руки, заговорила:
— Ты простудишь его у окна. возьми хоть одеяло и закутай его. Ах, господи. — воскликнула она тоскливо. — Как странно всё это! Что будет дальше. И потом — ему нужно спать. Но вдруг он завтра всё расскажет?! Что это. — и, заканчивая свои восклицания вопросительным взглядом в лицо большого человека с рыжими усами, она положила свою руку на его плечо.
— Э, не смущайся! Это сон — и только!
Сопровождая свои слова улыбкой, он сел в кресло к окну, и, быстро окутав молчавшего в очаровании Колю в теплое, мягкое одеяло, сказал, обращаясь к нему:
— Ты хочешь, я расскажу о себе? Да?
— Да! — тихо сказал Коля, глядя ему в глаза и уклоняясь от усов, теперь щекотавших ему шею и щеку.
Мама подвинула к креслу маленькую табуретку и села на нее, положив свою голову к ножкам Коли и глядя в лицо человека, хотевшего что-то рассказать и пока удобней усаживавшегося в глубокое кресло.
— Вот слушай! — начал он, гладя Колю по голове. — Я сон — и пришел к тебе оттуда, из вон той дали, что виднеется сквозь ветви деревьев. Ночью, когда в синем небе зажгутся веселые звезды, мы тихо слетаем к детишкам на землю из выси лазурной. Свиваясь в гирлянды, летим мы над садом и смотрим в окошки — не спят ли где добрые дети. И если головку ребенка мы видим, парим мы над нею, и в этой головке родятся такие картины, которых ни в жизни, ни в сказках создать невозможно.
— Мой милый поэт!— тихо прошептала мама.
Коля вздрогнул. Убаюканный тихим покачиванием и музыкой рассказа, он полудремал, полудумал образами, мысленно рисуя себе, как в бездонном небе в лучах голубой луны легкие и чистые, как иногда бывают облака летом, хороводами кружатся чудные сны и тихо, тихо поют, посматривая на землю, где спят большие люди и маленькие дети.
Шёпот мамы разбудил его и прогнал все образы, нарисованные им в небе, просвечивавшем сквозь ветви деревьев сада. Он посмотрел на нее сонно мигавшими глазами и, улыбнувшись, крепко прижался головой к широкой, сильной груди рассказчика.
Тот, не переставая, говорил ему сказку, покачивая его и поглаживая рукой по голове. Коля снова стал слушать и рисовать себе свои картины.
Луна сквозь ветви деревьев щедро обливала их группу своим мягким светом, и пышные тени фантастично осыпали их своими узорами. Большой человек сидел в кресле, вытянув ноги и склонив свою голову над золотистой головкой ребенка, прижавшегося к его груди. Он тихо и внятно говорил, и его большие, висевшие вниз концами усы от этого дрожали. Иногда Коля открывал свои глазки и, бессознательно счастливо улыбаясь, взглядывал в склоненное над ним лицо.
Каждый раз, как он это делал, мама, сидевшая у них в ногах и прижавшаяся щекой к руке рассказчика, лежавшей на его колене, тихо целовала эту руку.
Коля засыпал. И видел, будто бы он вмешался в хоровод снов, чудно кружившихся в воздухе. вмешался и летает вместе с ними высоко в небе среди разноцветных ярких звезд, которые улыбаются ему и осыпают его своими лучами, грея его каким-то особенно приятным теплом.