Вы с большим страхом объявляете мне приговор чем я выслушиваю
Вы с большим страхом объявляете мне приговор чем я выслушиваю
История науки не может ограничиться развитием идей – в равной мере она должна касаться живых людей, с их особенностями, талантами, зависимостью от социальных условий, страны и эпохи. В развитии культуры отдельные люди имели и продолжают сохранять несравненно большее значение, чем в общей социально-экономической и политической истории человечества… Ясно поэтому, что жизнь и деятельность передовых людей – очень важный фактор в развитии науки, а жизнеописание их является необходимой частью истории науки…»
Эти слова замечательного советского учёного Сергея Ивановича Вавилова и заставили меня задуматься над серией коротких этюдов-биографий. Я подумал, что такая книжка особенно будет нужна молодому читателю. Я вспоминал свои школьные годы, скромные серенькие обложки учебников военных лет, картинки в этих учебниках, чёрный курсив законов и теорем… И вдруг поймал себя на мысли, что, когда говорят «Пифагор», я вспоминаю чертёж знаменитых «пифагоровых штанов», когда называют «Ньютон», сразу в памяти всплывает цепочка бинома, а при имени Павлова перед глазами моментально возникает картинка: собака, кусок мяса, слюна, идущая в дренаж…
Так нерасторжимо, навеки спаялись с великими делами этих людей их ставшие великими имена. Да, человек всегда, во все времена и у всех народов славен именно делами своими. Но ведь Пифагор – это не чертёж, Ньютон – не формула, Павлов – не блестящий опыт. Это люди, это судьбы, это характеры. Я подумал, что, помимо трёх законов Кеплера, я хочу узнать ещё о том, счастливым или несчастным был этот человек. А какого роста Ломоносов? Весел или хмур Лейбниц? Какого цвета глаза были у Галилея? Как улыбался Курчатов? Я вдруг представил себя актёром, которому поручили сыграть в театре роль Торричелли, а я, оказывается, ничего о нём не знаю и помню только склянку с ртутью да трубку, в которой образовывалась «торричеллиева пустота».
– Но так ли важно все это? – можете спросить меня вы. – Разве так важен цвет глаз Галилея? Важны дела его…
Вы правы: важны, конечно, дела. Но я уверен, что полюбить чертёж, формулу или закон труднее, чем полюбить человека. Мы обязательно должны знать не только, как рождались труды великих корифеев науки, но и что это были за люди, сколько сил, энергии, здоровья, нервов отдали они, чтобы мы сегодня узнали эти законы и прочли формулы в учебниках. Как порой отказывались они от богатства, почестей, радостей жизни ради торжества истины, как умирали, до последнего дыхания утверждая её. И эти знания помогут нам лучше понять суть сделанного этими людьми, ибо работа талантливого человека неотделима от его личности. Известный немецкий химик Вильгельм Фридрих Оствальд, глава большой научной школы и автор интересной книги «Великие люди», писал по этому поводу в начале нашего века: «Известно, какое возмущение вызвало в своё время у публики сообщение, что солнце покрыто пятнами. Но именно решительное признание того, что и на солнце могут быть пятна, проложило путь к его научному исследованию; точно так же решительное признание того факта, что и великие люди были всё же людьми с человеческими свойствами, является неизбежной предпосылкой для их понимания, научно обоснованного».
Герои этой книги были великими, не знающими устали работниками, строителями гигантского здания человеческого знания. Одни закладывали фундамент, другие возводили стены, третьи протягивали искусные арки, соединяя, казалось бы, несовместимое. Всего себя без остатка каждый из них отдал науке, отдал людям. Поэтому их научный подвиг неотделим от подвига человеческого. Поэтому учёный-исследователь неотделим от учёного-человека.
Как никогда, быстро идёт великая научная стройка в наши дни. С каждым годом в науку приходит всё больше и больше молодых людей, всё шире и шире становится её фронт, всё дальше и дальше в нашей жизни распространяется влияние её достижений. А раз так, всё лучше и лучше должны мы знать историю науки: историю идей и историю людей. Я буду рад, если в какой-то степени помогу выполнить эту задачу.
Он жил так невообразимо давно, что память о нём, словно древняя галера, плывущая по океану времени, обросла ракушками вымыслов и легенд. И наверное, за 2262 года легенд этих стало больше, чем правды.
Отец его был математиком и астрономом и состоял в близком родстве с Гиероном, тираном Сиракуз. Архимед с детства подружился с миром чисел и всю жизнь не переставал восхищаться строгой логикой их вечных законов, рядом с которыми законы мира людей так преходящи и несовершенны. Он чувствовал это особенно остро в Александрии, где всесильные Птолемеи, по словам одного странствующего философа, «откармливают легионы книжных червей ручных, что ведут бесконечные споры в птичнике муз…». «Ручные книжные черви» – цвет науки и поэзии той поры – были собраны здесь со всех берегов, дабы прославить своими трудами повелителей Египта.
Это было время тонкой и умной лести, обаятельного заискивания, чистосердечного раболепства, когда желание нравиться Птолемею охватило не только склонный к восторгам ум поэтов, но и гений астрономов, физиков, геометров. Может быть, это изощрённое в выражении верноподданнических чувств общество и заставило молодого учёного из Сиракуз расстаться с фолиантами богатейшей библиотеки мира и уплыть домой, в Сицилию.
А может быть, он покинул Александрию ещё и потому, что не мог разделять модных там Аристотелевых воззрений на механику как на «ремесленный навык», достойный раба. Именно механика, прекрасная, не уступающая по красоте своей геометрии, влекла его к себе все более. Он понимает, что законы рычага – это поистине вселенские законы, и выстраивает цепь механических постулатов и теорем, которой позавицо-вал бы сам Евклид. Домой, в Сиракузы, он привёз основы новой науки, которую потомки назовут статикой и на ней, как на незыблемом фундаменте, построят заоблачное здание механики.
Труды Архимеда в астрономии, геометрии, механике велики и многочисленны, но в нём неистребимо жила страсть к изобретательству, к материальному воплощению найденных теоретических закономерностей. Архимед – редчайшее в науке сочетание высокого теоретика с виртуозом инженером. И сегодня нельзя без восхищения и удивления читать дошедшие до нас строки Плутарха, рассказывающие об осаде Сиракуз римским полководцем Марцеллом.
Десятки сконструированных Архимедом катапульт всех «калибров» метали каменья в корабли захватчиков, на их головы неслись тучи копий и дротиков из метательных машин. Хитроумные журавлеподобные механизмы поднимали своими клювами людей и сбрасывали их с высоты. Были машины, способные даже корабли поднять над водой за нос, чтобы затем низвергнуть их в пучину. «Что ж, придётся нам прекратить войну против геометра», – невесело шутил Марцелл. Архимед победил. Плутарх утверждал, что Архимед «один был душой обороны, приводил все в движение и управлял защитой». Он совершил высочайший научный и гражданский подвиг, этот «Главный Конструктор» древних Сиракуз. И когда предательство открыло римлянам ворота в город, он погиб как солдат под мечом римского легионера.
Тайны Джордано Бруно
«Я, Джованни Мочениго, доношу по долгу совести и по приказанию духовника, что много раз слышал от Джордано Бруно, когда беседовал с ним в своём доме, что мир вечен и существуют бесконечные миры… что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, что Христос умирал не по доброй воле и, насколько мог, старался избежать смерти; что возмездия за грехи не существует; что души, сотворённые природой, переходят из одного живого существа в другое. Он рассказывал о своём намерении стать основателем новой секты под названием «новая философия». Он говорил, что Дева Мария не могла родить; монахи позорят мир; что все они — ослы; что у нас нет доказательств, имеет ли наша вера заслуги перед Богом».
С этого доноса, для Джордано Бруно началась долгая дорога к бессмертию.
В Ватикане корчились от ярости, читая «ереси» Джордано Бруно. Папа делал все возможное, чтобы схватить и осудить еретика. Но сделать это было непросто. Джордано Бруно поддерживал дружественные отношения с королями Франции Генрихом III и Генрихом IV, британской королевой Елизаветой I, императором Священной Римской империи Рудольфом II и многими другими европейскими «властителями». Книги Бруно печатались в лучших типографиях.
Но Джордано Бруно прославился вовсе не трудами по космологии, а великолепной памятью. Он развивал мнемонику (искусство памяти), которая была тогда модной у интеллектуалов. Джордано помнил наизусть сотни книг, начиная от Священного писания и заканчивая алхимическими трактатами. Искусству запоминания он научил Генриха III и Елизавету I, которая даже позволила Джордано заходить в свои покои в любое время, без доклада.
24 мая 1592 года венецианские инквизиторы арестовали Джордано Бруно по доносу богатого венецианца Джованни Мочениго.
История эта банальна. Бруно подрядился за большое вознаграждение обучить Мочениго искусству памяти. Однако венецианец оказался туповат и обучению не поддавался. Бруно, который иногда перебирал в своей прямолинейности, объявил ученику, что тот безнадежен и он прекращает обучение. Мочениго попытался уговорить Бруно остаться, но тот оказался непреклонным. Тогда ученик-неудачник написал донос в местную инквизицию, в котором утверждал, что его наставник попирал католические догматы, рассуждал о «бесконечных мирах» и называл себя представителем «новой философии».
В те времена, доносы инквизиции о попрании догматов церкви были самыми распространенными способами «сделать гадость» соседу, конкуренту, личному врагу. Инквизиция рассматривала все доносы, хотя многие из них не доходили до суда.
Джордано Бруно провёл под следствием восемь лет. Это рекорд для судопроизводства инквизиции! Для ведения следствия было привлечено аж девять кардиналов! Тем не менее, все девять инквизиторов не смогли подобрать слова к описанию «еретических» деяний монаха-доминиканца.
В приговоре фактически не было обвинительного заключения. Там было написано: «Сверх того, осуждаем, порицаем и запрещаем все вышеуказанные и иные твои книги и писания, как еретические и ошибочные, заключающие в себе многочисленные ереси и заблуждения. Повелеваем, чтобы отныне все твои книги, какие находятся в святой службе и в будущем попадут в её руки, были публично разрываемы и сжигаемы на площади св. Петра перед ступенями, и как таковые были внесены в список запрещенных книг, и да будет так, как мы повелели».
Несмотря на запрет инквизиции, книги Бруно можно было свободно купить в Риме и других итальянских городах до 1609 года.
Кто сгорел на костре?
Однако, «восемь положений» не указаны в тексте приговора. Речь идет лишь о доносе Мочениго. Нет ни слова об основаниях для вынесения приговора, если не считать выражения «тягчайшие заблуждения и ереси» и «упорство и непреклонность», которые на основания для смертного приговора «не тянут».
Утверждения историков, что Джордано Бруно был казнен как последователь системы Коперника, не соответствуют истине. Бруно был сожжен в 1600 году, а труды Коперника внесены в индекс запрещенных книг только в 1616-м.
Одна из версий гласит, что Джордано Бруно пострадал за свое учение о бесконечности вселенной и миров». Инквизиция много раз опрашивала свидетелей, использовала сокамерников Бруно в качестве доносчиков, дотошно допрашивала самого Джордано. Для приговора по поводу распространения учения о множественности миров было достаточно было только двух положений («сформулировал» и «распространял»). Но «еретических положений», послуживших для осуждения Бруно, было восемь. Куда делись оставшиеся шесть? И почему тезис о множественности миров не был внесен в текст приговора?
Протокол третьего венецианского допроса Бруно от 2 июня 1592 года:
«. в этой вселенной я предполагаю универсальное провидение, в силу которого все существующее живет, развивается, движется и достигает своего совершенства. Я толкую его двумя способами. Первый способ – сравнение с душой в теле: она – вся во всем и вся в каждой любой части. Это, как я называю, есть природа, тень и след божества. Другой способ толкования – непостижимый образ, посредством которого бог, по сущности своей присутствию и могуществу, существует во всем и над всем не как часть, не как душа, но необъяснимым образом».
Джордано не был христианином:
«Спрошенный: Утверждал ли, действительно ли признавал или признает теперь и верует в Троицу, Отца и Сына и Святого Духа, единую в существе, но различающуюся по ипостасям, согласно тому, чему учит и во что верует католическая церковь?
Ответил: Говоря по-христиански, согласно богословию и всему тому, во что должен веровать каждый истинный христианин и католик, я действительно сомневался относительно имени Сына Божия и Святого Духа. »
При чтении этих протоколов создается впечатление, что Бруно откровенно издевался над инквизицией. Но процесс вели далеко не дураки, и можно предположить, что за подобные намеки Бруно обвинили, помимо всего прочего, в серьезном отклонении от учения господствующей церкви.
Из доноса Джованни Мочениго следовало, что Бруно «говорил. что надо прекратить богословские препирательства и отнять доходы у монахов, ибо они позорят мир; что все они – ослы». Инквизиторов заинтересовал жтот пункт доноса Мочениго:
«Спрошенный: Высказывался ли с осуждением о католических монахах, в особенности порицая за то, что имеют доходы?
Ответил: Я не только никоим образом не осуждал церковников за что бы то ни было, в частности за то, что они имеют доходы, но, напротив, я осуждал за то, что монахи вынуждены нищенствовать, когда не имеют доходов. Я был крайне поражен, когда наблюдал во Франции, как некоторые священники выходят на улицу с раскрытым требником и просят милостыни».
По сути, это очередное издевательство Бруно над следователями. В те времена, редкий монах зарабатывал себе на жизнь трудом. Основным своим занятием монахи почитали попрошайничать на улицах, что в общем-то приносило им неплохие доходы.
Путь Джордано Бруно на костер длился восемь лет – ровно столько не оглашенных публично пунктов обвинения было положено в основу приговора, подписанного генеральными инквизиторами.
Однажды, у папы Иоанна Павла II спросили, почему до сих пор не реабилитирован Бруно?
Папа ответил: «Вот когда найдете инопланетян, тогда и поговорим».