Все что ветер унес

17 фактов о фильме «Унесенные ветром», на съемках которого страсти кипели похлеще, чем в самой истории

Роман Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» и сегодня остается для многих важным литературным достоянием. Не менее культовой стала и экранизация, вышедшая в далеком 1939 году. Но мало кто знает, какой производственный ад она пережила и какие страсти кипели за кадром.

Перед сценаристами стояла очень сложная задача — уместить огромное произведение Митчелл в приемлемый по хронометражу фильм. Первоначальный сценарий был рассчитан на 6 часов экранного времени. Осознав, что у сценария масса проблем помимо хронометража, креативная группа закрылась на неделю в комнате, чтобы довести его до ума.

Продюсер Дэвид Селзник, думая, что еда мешает творить, ограничивал cебя и соратников в питании. Уже на пятый день, поедая банан, он потерял сознание от истощения. А на шестой день у одного из режиссеров, Виктора Флеминга, лопнул сосуд в глазу.

События во время написания сценария «Унесенных ветром» были настолько захватывающими, что стали основой для отдельной пьесы под названием «Лунный свет и магнолии».

Всего над сценарием фильма работало 15 человек, среди которых был даже известный писатель Фрэнсис Скотт Фицджеральд.

На роль Скарлетт было прослушано не менее 1 400 актрис, и Вивьен Ли была далеко не главной кандидаткой. Более того, фильм начали снимать, даже не решив, кто будет играть главную героиню. По слухам, во время съемки сцены сожжения Атланты Ли подвели к режиссеру и представили как будущую Скарлетт О’Хара. Тот сразу же увидел в актрисе образ из книг Митчелл и немедленно позвал Вивьен на прослушивание.Казалось, что Вивьен уже получила заветную роль, но нет. Ее еще дважды могли уволить. И оба раза были связаны с тем, что Вивьен — британская актриса. Ее акцент смущал режиссера, а вот сама принадлежность к другой стране раздражала простых зрителей, которые хотели видеть в роли Скарлетт «красавицу из южных штатов», как того требовал канон.

Актер Гэри Купер, который отказался от роли Ретта Батлера, совершенно не верил в успех картины. Он говорил: «Этот фильм будет самым большим провалом в истории Голливуда. И хорошо, что в грязь лицом упадет Кларк Гейбл, а не я».

Когда Флеминг стал режиссером вместо Кьюкора, Вивьен Ли это совсем не устраивало. Она демонстративно приносила с собой книгу Митчелл на съемки, чтобы показать режиссеру, что его творческие решения не идут ни в какое сравнение с первоисточником. В результате, по словам Ли, продюсер фильма даже сказал ей «выбросить эту чертову книженцию».

Многострадальный фильм сменил трех режиссеров из-за невероятно сложного производства. Второй из них, Виктор Флеминг, однажды признался другу, что «иногда ему хотелось съехать со скалы на своей машине». В результате он таки взял вынужденный отпуск из-за истощения, и съемки завершал Сэм Вуд.

Своей судьбой был недоволен и исполнитель роли Эшли — Лесли Ховард. Вот какое письмо он написал своей дочери: «Ненавижу эту роль. Я не настолько красив и недостаточно молод для Эшли, и меня тошнит оттого, что меня прихорашивают, чтобы я выглядел привлекательно».

Кларк Гейбл был взбешен тем, что его персонажу по сценарию предстоит плакать в кадре. Он даже грозился отказаться от съемок, если его продолжат принуждать к этому. Режиссер схитрил и снял 2 варианты сцены: со слезами и без них. А потом убедил актера, что слезы лишь красят его в глазах аудитории.

Исполнительница роли Мамушки Хэтти Макдэниел не в первый раз работала с Гейблом, и они довольно крепко сдружились. Поэтому Кларк не упускал возможности разыграть свою коллегу. Однажды Гейбл заменил ей чай, который обычно используют в сценах с алкоголем, на настоящую выпивку.

Но кроме шуток было место и настоящим дружеским поступкам. Актер невероятно возмутился тем, что Макдэниел не пустили на премьеру фильма в Атланте из-за цвета ее кожи. Он грозился бойкотировать первый показ ленты, пока Хэтти лично не попросила его не пропускать событие.

Воспрепятствовать появлению Макдэниел на церемонии вручения «Оскара» чиновники не могли (она получила статуэтку за лучшую женскую роль второго плана). Но сидела она отдельно от остальных звезд.

Масштаб съемок превышал возможности того времени. Для сцены с ранеными солдатами требовались 2 500 статистов. Однако резерв Гильдии актеров был ограничен. Режиссеру пришлось использовать около 1 000 манекенов, чтобы все выглядело достаточно внушительно.

Вивьен Ли терпеть не могла сцены, в которых ей нужно было целоваться с Кларком Гейблом. Ей не нравилось его несвежее дыхание, поскольку у актера, по слухам, были проблемы с зубными протезами из-за курения. Но Гейбл явно издевался над Вивьен и перед съемками совместных эпизодов иногда ел блюда с чесноком.

Картина была номинирована на «Оскар» в 13 категориях и получила 8 наград.

«Ненавижу эту роль. Я не настолько красив и недостаточно молод для Эшли, и меня тошнит оттого, что меня прихорашивают, чтобы я выглядел привлекательно».

Вот это слова настоящего актера, который сам понимает, что не совсем подходит на роль. А то сейчас всем плевать, кого играть, молодой старого, старый молодого, красавец стремного и наоборот, черный заменяет белого персонажа, лишь бы заплатили побольше

В фильме изначально вместо паровозов снимали макеты. Тогда 29 декабря 1938 года Уилберт Куртц, который был историческим консультантом фильма, написал письмо руководству дороги NC&StL Ry с просьбой предоставить для съёмок паровоз Генерал (англ. General — известный в США локомотив, прославившийся после одного инцидента во время Гражданской войны), который на тот момент хранился в Чаттануге. Однако 3 января 1939 года пришёл ответ, что локомотив уже подготовлен для отправки в Нью-Йорк на Всемирную выставку и будет недоступен в течение года. Тогда Куртц отправил новое письмо, с просьбой предоставить Генерала для съёмок на февраль-март, то есть до выставки. Ответ был положительным, но руководство дороги потребовало в этом случае оплатить доставку паровоза с тендером в Лос-Анджелес и обратно по стоимости 3$ за каждые сто фунтов веса. Однако в этом случае получалась значительная сумма (один только паровоз весил 50 300 фунтов), поэтому от идеи использования Генерала в фильме были вынуждены отказаться. В итоге в фильме нет ни одного настоящего паровоза, а лишь деревянные макеты.

Первой сценой, отснятой для фильма, была сцена побега Скарлетт и Ретта из пылающей Атланты, сцену снимали в естественных условиях — руководство студии подожгло целый «квартал» декораций, оставшихся от съемок другого фильма; на тот момент исполнительница роли Скарлетт ещё не была утверждена и её играла актриса, имя которой осталось неизвестным.

За некоторые не совсем цензурные выражения героев фильма Селзник был оштрафован на 5000 долларов, но он всегда считал, что заплатил эти деньги не зря.

Лесли Говард, сыгравший в «Унесенных ветром» героя войны Эшли Уилкиса, являлся военным офицером запаса. Когда началась Вторая мировая война, он отправился добровольцем на фронт и погиб: его самолет был сбит.

В фильме задействованы 59 актеров и 2400 человек массовки, 1100 лошадей, 375 других животных и 450 карет и подвод. Окончательная стоимость фильма составила 3.7 млн. долларов (41 млн. в современных долларах) плюс 550 тысяч долларов на рекламу, плакаты и специальные буклеты.

Для фильма были сшиты 5500 оригинальных костюмов, включая и 1200 мундиров армии конфедератов-южан. Их стоимость составила всего 10000 долларов. Все мундиры прошли процесс старения: их терли о песок, использовали металлические щетки, пачкали в грязи.

Сценарист фильма Сидни Ховард за месяц до премьеры погиб в результате несчастного случая на ферме. «Оскар» за лучший сценарий ему был вручен посмертно.

Актриса Барбара О’Нил, сыгравшая мать Скарлетт Эллен, на самом деле была всего на три года старше актрисы Вивьен Ли.

Источник

Южак: где дует самый опасный ветер на планете?

На севере Чукотки, в 640 километрах от столицы округа Анадыря, на побережье Чаунской губы расположен город Певек. Как сообщает Иннокентий Вдовин в своих «Очерках истории и этнографии чукчей», больше века назад на этом месте, в бухте у подножия горы, произошло ожесточённое сражение между захватчиками-чукчами и юкагирами, обитавшими на побережье с незапамятных времён. Трупы долгое время оставались непогребёнными, так как по поверьям одержавших победу чукчей тела погибших должны были вернуть тундре долг – стать кормом для мелких животных, в которых переселились души побеждённых юкагиров.

Однако на этот раз слишком жарким для Арктики летом трупы стали быстро разлагаться, наполняя воздух зловонием, а чукчи, прозвав это место «пахучей горой», стали избегать селиться и даже кочевать рядом. Местная легенда, описанная в «Сказках и мифах народов Чукотки и Камчатки» под редакцией Георгия Меновщикова, гласит: чукчи были убеждены, что прогневали могущественных и злых духов, в отместку наславших на них карликов-рэккенов, поселившихся под Пахучей горой и развозивших по стойбищам на крошечных нартах, запряжённых невидимыми собаками, болезни и несчастья.

Ледяное дыхание Пахучей горы

В 30-е годы Певек стал главной гаванью Северного морского пути, по которому осуществлялась доставка металла из Пыркакайского оловоносного узла. Город уверенно рос, но жители Певека довольно быстро столкнулись с главной особенностью места, на котором было основано это поселение. Время от времени город просто сдувало. Ветер зарождался в горах, расположенных поблизости от побережья. Спускаясь со скованных льдом горных вершин, в центре которых находилась знаменитая Пахучая гора, ветер разгонялся до скорости 15 м./сек., а по пути следования воздушного потока возникали спонтанные вихри.

Скорость ветра, несущегося с гор быстрее курьерского поезда, в некоторых случаях, как указано в обзорном материале «Метео ТВ», достигала 80 м/сек. Достигая бухты, воздушный поток со всей силой обрушивался на городские постройки. Всё, что попадалось на пути, этот ветер сдувал мгновенно, унося с собой не только снег, но даже лёд. Ледяные иглы действуют как огромный напильник, стачивая почти под корень все не закреплённые предметы на горных склонах и в районе бухты. Но самое страшное происходит, когда на пути этого воздушного бульдозера оказываются живые люди.

В каждом доме в Певеке есть барометры. Первое, что делают жители города утром, это смотрят на шкалу прибора, который может спасти им жизнь. За полчаса до начала урагана давление начинает стремительно падать, как раз в это время над Пахучей горой сгущаются облака.

Как только появляются первые признаки южака, на предприятиях и в конторах города жизнь замирает, люди стараются как можно скорее добраться до своих домов, детские сада закрывают, малышей не выпустят наружу до завершения разгула стихии. В школе из детей образуют живую цепь: старший – младший, в начале и в конце цепочки стоят самые взрослые и опытные школьники, а в центре – самые маленькие и слабые. Дети вереницей передвигаются между домами, постепенно цепочка укорачивается, последними домой отправляются самые тяжёлые и опытные.

Щепки в бурном потоке

Улицы города вымирают, люди, которым всё-таки приходится покидать дома, стараются по возможности перемещаться короткими перебежками между различными укрытиями, например, перебегать от столба к столбу.

Никто не знает, насколько силён будет следующий порыв южака. Бывало, что ветер подхватывал и легко уносил за пределы города не только мелкие предметы, но даже топливные бочки и мотосани долетали до острова Раутан, а люди для южака – не тяжелее щепок. Двигаясь от дома к дому, люди в любой момент могут рассчитывать на приют. Заблудившихся или просто выбившихся из сил путников примут любом доме, накормят и обогреют. Но иногда эта помощь приходит слишком поздно.

Жертвы южака

Город Певек построен таким образом, чтобы каждый микрорайон или просто скопление домов имели своё собственное здание-стену, закрывающее их от прямого воздушного потока, а по периметру город окружён небольшим заборчиком, который должен помочь жертвам стихии удержаться на последнем рубеже. Впрочем, помогает это далеко не всем. Злые духи севера по-прежнему не снимают своего проклятья с Чаунской губы.

Ежегодно на её лёд выносит немало тех, кому не посчастливилось вовремя встретить на своём пути спасительный фонарный столб или хотя бы забор. Этих людей может унести на несколько километров от берега по направлению к острову Раутан. Там, как предписывает суровый закон Арктики, они должны сами бороться за свою жизнь, пишет в своей статье «Чукчи» этнограф Вадим Тураев, потому что никто не сможет прийти им на помощь, пока лютует южак.

Каждый год весной на тающем льду находят по нескольку «подснежников», которым пришлось столкнуться с беспощадной стихией лицом к лицу. Немало людей гибнет здесь на радость злобным карликам-рэккенам, пытаясь защититься от пронизывающего ветра, теряя ориентацию в пространстве, зрение и слух. А южак, который может дуть, не ослабевая, неделями, как будто по-прежнему стремится изгнать всех людей из Певека, города, построенного вопреки воле северных богов.
источник

Источник

Читать онлайн Все, что ты любил когда-то, ветром унесет бесплатно

Кинг Стивен Эдвин
Все, что ты любил когда-то, ветром унесет.
All that you love will be carried away (2001)

Я люблю водить машину, и особенно нравится мне ехать по бесконечно длинным прямым, как стре­ла, автострадам, когда по обе стороны от дороги ничего, кроме прерий, а до ближайшего мотеля миль сорок или около того. Ванные и туалеты этих при­дорожных мотелей сплошь неписаные граффити, попадаются среди них загадочные и непонятные. И вот я начал собирать эти изречения — записывать в блокнот, который постоянно ношу при себе. Одни попадались, как я уже упомянул, на стенках туале­тов и телефонов-автоматов, другие скачивал из Ин­тернета (там есть два или три сайта, посвящен­ных исключительно такого рода надписям), а потом, наконец, придумал рассказ, где их можно употребить. Вот и получилась история про Алъфи Зиммера. А уж как получилась, судить вам. Хочу сказать одно: мне далеко не безразличен ее главный герой, страшно одинокий человек; от души надеюсь, что все у него будет хорошо. В первом варианте так оно и было, но Билл Бъюфорд из журнала «Нъю-Йоркер» предложил сделать более неопределенный фи­нал. Возможно, он прав, однако единственное, что мы можем сделать для Алъфи Зиммера, это молить­ся за него всем миром.

Это был «Мотель 6» на 80-й федеральной ав­тостраде, что к западу от Линкольна, штат Небраска. В январе темнело рано, и снего­пад, начавшийся еще в середине дня, прида­вал теперь ядовито-желтой неоновой вывеске более мяг­кий, пастельный оттенок. А ветер усиливался и, казалось, дул сразу со всех сторон — так зимой бывает только на плоских равнинных пространствах. Пока что это означа­ло лишь некоторый дискомфорт, но если ночью выпадет много снега — метеослужбы, похоже, не определились окончательно, — то к утру федеральную автостраду по­просту закроют. Но Альи Зиммеру было плевать.

Парковка перед номером 190 была занята. Вообще вок­руг здания все места для парковки оказались заняты. Но Альфи это ничуть не удивило. Можно зарезервировать но­мер, получить все необходимые гарантии, но если приехать поздно (в такой день, как сегодня, поздно начиналось с че­тырех часов дня), то придется оставить машину и идти пешком. Автомобили, принадлежащие ранним пташкам, уже угнездились на подходе к длинной серой постройке; длинный ряд ярко-желтых дверей, окна покрыты инеем.

Альфи свернул за угол постройки и запарковал свой «шевроле» так, что нос его смотрел на огромное белое поле, принадлежавшее какому-то фермеру. Тянулось оно, казалось, бесконечно и таяло в сгущающихся сумерках на горизонте. Вдали поблескивали огоньки фермы. Неслад­ко им там, должно быть, приходится зимой. Да и здесь тоже не сахар — ветер дул с такой силой, что того и гляди перевернет машину. Он нес с собой снежные заряды. Огоньки фермы то и дело исчезали из виду.

Альфи был крупным мужчиной с цветущим лицом и сиплым дыханием курильщика. Он носил пальто, пото­му что, когда работаешь коммивояжером, люди предпо­читают видеть тебя в пальто, а не в какой-то там легко­мысленной куртке или пиджаке. Оптовики продают товар людям в пиджаках и шляпах а-ля Джон Дир, но никогда и ничего у них не покупают. Ключ от комнаты лежал на сиденье рядом. К нему был прицеплен брелок в виде большого камня из зеленого пластика. Ключ был на­стоящий, нормальный, не какая-то там жалкая картонка от фирмы «МагКард». Клинт Блэк пел по радио «Лишь хвостовые огни вдали». Песенка в стиле кантри. Теперь в Линкольне есть своя радиостанция, работающая на ча­стоте FM, и на этой частоте передают исключительно рок-н-ролл и еще тяжелый рок, но Альфи никогда не был по­клонником такого рода музыки. Тем более здесь и сейчас. К чему все это, когда можно спокойно переключиться на длинноволновую частоту и услышать, как рассерженный чернокожий старик ниспосылает на головы грешников адское проклятие.

Он выключил мотор, сунул ключ от номера 190 в пальто, потом ощупал карман, желая убедиться, что за­писная книжка на месте. Она была на месте, старая доб­рая его подружка. «Спасай евреев из России, — напомнил он себе. — Получишь ценные призы».

Образцы товаров лежали в багажнике, но сегодня они ему не понадобятся. Нет, сегодня они ему совсем ни к чему. Он взял с заднего сиденья портфель и чемодан, за­хлопнул дверь, затем надавил на черную кнопку пульта. Она запирала все двери машины сразу. Красная включа­ла сигнализацию. Ею пользовались, когда существовала вероятность ограбления. Но Альфи никогда не грабили. Он подозревал, что это относилось и ко всем остальным немногочисленным торговцам деликатесными продукта­ми, особенно здесь, в этих краях. Вы можете не поверить, но рынок деликатесных продуктов существовал в Небрас­ке, Айове, Оклахоме и Канзасе, даже в Дакоте. И Альфи вполне преуспевал, особенно последние два года, хоть и понимал: сфера его деятельности куда как уже, чем, до­пустим, тот же рынок удобрений. Даже сейчас ветер, ле­денящий его щеки, приносил с заснеженных полей запах удобрений. А щеки у Альфи раскраснелись еще больше и приобрели свекольный оттенок.

Он постоял у машины еще с полминуты, ожидая, ког­да уляжется ветер. И вот он стих, и вдалеке снова замер­цали огоньки. Ферма. Возможно, там, в этом доме, жена фермера как раз подогревает сейчас кастрюлю с «Фасо­левым супом» марки «Дачник»? Или же ставит в микроволновку «Пастуший пирог» или «Цыплят по-француз­ски»? Возможно. Еще как возможно, черт побери. А ее муж, скинув башмаки и поставив ноги в толстых носках на пуфик, смотрит первый выпуск вечерних новостей. А наверху, на втором этаже, их сын играет в какую-нибудь видеоигру, а дочь нежится в этот момент в ванной, до под­бородка погрузившись в ароматную пену. Волосы у нее подхвачены на затылке ленточкой, и она читает «Золо­той компас» Филипа Пульмана или же одну из книжек про Гарри Поттера, которыми так увлекалась дочь Альфи Карлин. Все, что происходило там, вдали, где мерца­ли огоньки, было понятно и близко сердцу Альфи, хоть его отделяли от этого уютного семейного гнездышка доб­рые полторы мили белого заснеженного поля, убегающе­го вдаль под низко нависшим серым коматозным небом. И Альфи очень живо представил, как шагает по этому полю в городских туфлях, с портфелем в одной руке и чемоданом в другой, пробирается через заносы, поминут­но проваливается в сугробы, оскальзывается и вот нако­нец добирается до двери и стучит. Дверь тут же распахи­вается, и в ноздри ему ударяет запах фасолевого супа, такой густой, ароматный, такой домашний. И он слышит доносящийся из соседней комнаты голос метеоролога, вещающего по ТВ: «А теперь взглянем на этот циклон, область низкого давления, что надвигается на нас со сто­роны Скалистых гор».

Но что скажет он, Альфи, жене фермера? Что просто заглянул к ним на обед? Посоветует ей спасать евреев из России и получать ценные призы? Начнет ли разговор со следующих слов: «Знаете, мэм, буквально на днях узнал из одного источника, что то, что ты любил когда-то, вет­ром унесет»? А что, очень даже неплохое начало для беседы и уж наверняка заинтригует жену фермера, особен­но если она услышит эти слова от странника, прошагав­шего через огромное заснеженное поле, чтобы посту­чаться к ним в дверь. И когда она пригласит его войти, он наговорит ей еще целую кучу разных разностей, по­том откроет портфель и продемонстрирует пару катало­гов с образцами товара. И скажет, что раз она уже откры­ла для себя все прелести замороженных продуктов «Дачник», возможно, ей стоит перейти на новую, выс­шую ступень и ознакомиться с более утонченными пре­лестями продуктов фирмы «Моя матушка»? И кстати, как она относится к икре? Многим очень нравится. Даже здесь, в Небраске.

Боже, до чего же холодно! Простоишь здесь еще се­кунду и вконец окоченеешь.

Он повернулся спиной к полю и мерцающим вдалеке огонькам и зашагал к мотелю, слегка враскоряку, мелки­ми утиными шажками, чтобы, не дай бог, не грохнуться на льду. Ему доводилось проделывать это и прежде, Гос­подь свидетель. Оп-па! Черт его знает сколько раз, на по­лусотне стоянок у мотелей. И ничего, обходилось, до сих пор жив и здоров.

Вдоль дверей тянулся навес, тут снега было немного. Он вошел. Автомат по продаже кока-колы с табличкой «ИСПОЛЬЗОВАТЬ ТОЛЬКО МОНЕТЫ УКАЗАН­НОГО ЗДЕСЬ ДОСТОИНСТВА». Автомат по продаже мороженого, автомат по продаже плиточного шоколада и пакетиков с чипсами, виднеющихся за стеклянной пане­лью, среди металлических пружин. На последнем автома­те таблички с надписью «ИСПОЛЬЗОВАТЬ ТОЛЬКО МОНЕТЫ УКАЗАННОГО ЗДЕСЬ ДОСТОИНСТВА» не было. Из номера, соседнего с тем, где Альфи собирал­ся свести счеты с жизнью, доносился голос диктора, ве­дущего первый выпуск вечерних новостей. Но Альфи по­чему-то был уверен, что там, через поле, в фермерском доме, звук у телевизора лучше. На улице гудел и завывал ветер, Альфи потопал, сбивая снег с туфель, и вошел в номер. Выключатель находился справа. Он включил свет и захлопнул за собой дверь.

Он знал эту комнату вдоль и поперек. Не комната, а мечта коммивояжера. Квадратная. Стены белые. На од­ной картина: маленький мальчик в соломенной шляпе задремал с удочкой в руках на берегу реки. На полу зеле­ный коврик из какой-то узловатой синтетической ткани. Пока что в комнате холодно, но если включить калори­фер под окном, прогреется она быстро. Даже, может, еще и жарко будет. Вдоль стены тянулся столик-прилавок. На нем стоял телевизор. На телевизоре карточка с надписью «ВИДЕОФИЛЬМЫ ЗА ОТДЕЛЬНУЮ ПЛАТУ!».

Две двуспальные кровати, на каждой — ярко-золоти­стое покрывало, подвернутое под подушку, а потом натя­нутое на нее; так что каждая подушка напоминала трупик младенца. Между кроватями размещался столик. На нем лежала Библия издательства «Гидеон», телевизионная программа на неделю, а также телесного цвета телефон­ный аппарат. За второй кроватью виднелась дверь в ван­ную. Стоило включить там свет, как тут же, автоматичес­ки, включался фен. Короче, если вам нужен был свет, вы получали и работающий фен в придачу. Иначе никак. Свет флюоресцентный, внутри голубоватых стеклянных трубочек просматривались засохшие трупики мух. На по­лочке рядом с раковиной электрочайник фирмы «Про­ктор-Сайлекс», а также коробочка с пакетиками раство­римого кофе. И еще здесь стоял специфический запах. Резко и кисло пахло каким-то моющим средством, а шторка в душе попахивала плесенью. О, как же хорошо знакомо было это все Альфи! Даже снилось по ночам, каждая мелочь и деталь, вплоть до зеленого коврика на полу, но никакого продолжения этот сон не имел, хоть и кошмаром, пожалуй, назвать его было нельзя. Он хотел было включить калорифер, но тут же раздумал. Будет тарахтеть и щелкать, да и какой смысл.

Альфи расстегнул пальто, потом поставил чемодан на пол, рядом с кроватью, той, что ближе к ванной. Опустил портфель на золотистое покрывало. И тяжело сел, при этом полы его пальто распахнулись и стали походить на раскинутую юбку дамского платья. Затем он открыл пор­тфель, пошарил среди брошюр, каталогов и бланков за­казов. И извлек на свет божий свою пушку. Револьвер «Смит-и-Вессон» 38-го калибра. Он положил его на подуш­ку в изголовье кровати.

Закурил сигарету, потянулся к телефону, но тут вспомнил про записную книжку. Сунул руку в правый карман пальто и достал ее. Книжка была старенькая и довольно истрепанная, странички едва держались на спи­рали, а куплена она была за один бакс и сорок девять цен­тов в каком-то заплеванном магазинчике на окраине то ли Омахи, то ли Сиу-Сити, а может, даже в городке под названием Джубили, штат Канзас. Обложка засаленная, все буквы на ней стерлись, что там было прежде написано, уже не разобрать. Некоторые странички почти совсем оторвались от спирали, но ни одна не затерялась. Альфи постоянно носил эту книжку с собой, вот уже лет семь, еще с тех времен, когда торговал универсальными считы­вателями кодов фирмы «Симонекс».

На столике рядом с телефоном стояла пепельница. Здесь, в глубинке, администрация до сих пор исправно снабжает пепельницами все номера мотелей, даже для некурящих. Альфи придвинул пепельницу к себе, поло­жил недокуренную сигарету в желобок и открыл запис­ную книжку. Начал перелистывать странички, исписан­ные сотней разноцветных шариковых ручек (и несколькими карандашами). Время от времени останав­ливался и читал очередное изречение. К примеру, одно из них гласило: «Я сосал член Джима Моррисона своими пухлыми мальчишескими губками» (ЛОУРЕНС КАНЗ.). Туалеты дешевых гостиниц и мотелей просто пестрят граффити на гомосексуальную тему, по большей части однообразными и неинтересными, но «пухлые мальчишеские губки» — в этом определенно что-то было. Надпись ниже гласила: «Альберт Гор — пидер и вор!»

Три четверти книжки были уже исписаны, на после­дней странице красовались два изречения: «Не жуй «Тро­янскую» ты жвачку, похожа будешь на мудачку» (ЭЙВОКА АЙОВА). И вот еще: «Здесь я сидел и долго плакал, что мало ел, но много какал» (ПАПИЙОН НЕБР). Аль­фи был просто без ума от этого последнего перла. Какая совершенная форма изложения, какая безупречная риф­ма! Какой трагизм самой ситуации! Так и видишь перед собой эту трогательную картину. И потом, если разобраться, в самой этой ситуации нет ничего смешного. Че­ловек мало ел, разве это не прискорбно? Но игривость изложения, некая скрытая ухмылочка над самим собой все равно остается. И Альфи казалось, что здесь чувству­ется вызов обществу, эдакий бунтарский дух, присущий поэзии э.э. каммингса.

Альфи пошарил во внутреннем кармане пальто. На­щупал там какие-то бумажки, счет за междугородный телефонный разговор, пузырек с таблетками — он их принимал — и вот наконец нашел перьевую авторуч­ку, которая вечно норовила спрятаться от него в каком-то хламе. Самое время записать сегодняшние поступ­ления. Оба изречения, вполне симпатичные, были почерпнуты им в мотелях одного и того же района. Первое было выведено над бачком туалета, которым он пользовался; второе выцарапано каким-то острым предметом рядом с автоматом «Хэв-э-Байт» по торгов­ле шоколадками и закусками (фирма «Снэкс», по мне­нию Альфи, торговала куда лучшими продуктами, не­жели «Хэв-э-Байт», но по некой неизвестной ему причине года четыре назад лишилась лицензии на по­ставку автоматов в районах, прилегающих к 80-й авто­страде федерального значения). Сегодня Альфи мог на­ходиться в разъездах две недели кряду и преодолеть три тысячи миль, так и не увидев ничего новенького, даже достойная вариация на старую тему попадалась редко. А тут сразу две за один день. Две в последний его день. Прямо как знак свыше.

На ручке рядом с логотипом фирмы (хижина под тро­стниковой кровлей, из кривой трубы вьется дымок) было выведено золотыми буквами: ПРОДУКТЫ «ДАЧНИК» — ХОРОШАЯ ШТУКА!

Сидя на кровати, все еще в пальто, Альфи прилежно склонился над старенькой записной книжкой, пристро­ился так, чтобы тень от головы не падала на страницу. И написал под «Не жуй «Троянскую» ты жвачку» и «Я здесь сидел и долго плакал» следующее: «Спасай евреев из Рос­сии, получишь ценные призы» (УОЛТОН НЕБ.) и «Все, что ты любил когда-то, ветром унесет» (УОЛТОН НЕБ.). Потом ручка нерешительно зависла над бумагой. Он ред­ко добавлял комментарии, всегда стремился к тому, что­бы каждое изречение красовалось на отдельной странич­ке. Нет, конечно, объяснения придавали определенную экзотику (так, во всяком случае, ему казалось; в ранние годы, начав собирать «перлы», он куда охотнее сопровож­дал их пространными примечаниями), и порой они каза­лись даже более занятными, чем само изречение, но осо­бой ясности не вносили.

Он смотрел на второе: «Все, что ты любил когда-то, ветром унесет» (УОЛТОН НЕБ.), потом провел внизу две жирные линии и.

И сунул ручку обратно в карман, задаваясь одной про­стой мыслью: к чему ему или же кому-то другому продол­жать все это, раз так или иначе конец один? Ответа на вопрос не было. Нет, конечно, ты все еще дышишь, а ста­ло быть, пока тебе не конец. И без грубого хирургическо­го вмешательства тут не обойтись.

На улице завывал ветер. Альфи покосился в сторону окна за задернутой занавеской (тоже зеленая, только не­множко другого тона, чем ковер). Если отодвинуть ее, ста­нет видна цепочка огоньков, ползущих по 80-й автостра­де федерального значения, и каждая эта яркая бусинка отмечает место, где находится в пути живое, думающее и чувствующее человеческое существо. Потом он снова пе­ревел взгляд на записную книжку. Нет, он твердо наме­рен осуществить задуманное. Это было. это было просто мгновение.

— Я просто дышал, — произнес он вслух и улыбнул­ся. Взял из пепельницы сигарету, глубоко затянулся, по­том вернул ее в желобок пепельницы и снова принялся перелистывать записную книжку. При взгляде на эти за­писи вспоминались тысячи придорожных стоянок, заку­сочных, торгующих жареными цыплятами, дешевых мо­телей. В точности так же какая-нибудь песенка, случайно услышанная по радио, вдруг со всей ясностью и остротой позволит вспомнить место, где ты ее слышал, человека, с которым тогда был, напомнит, что тогда пили, о чем го­ворили и думали.

«Вот сижу я на толчке и гляжу я букою, не получится покакать, от души попукаю». Все знают это популярней­шее изречение, но под ним красовалась еще более зани­мательная, даже философская его вариация, обнаружен­ная Альфи в закусочной «Дабл Д Стикс» в Хукере, штат Оклахома: «Вот сижу я на толчке с мордой перекошен­ной. Кто сказал, что жизнь прекрасна? Ничего хорошего!» А вот еще, из Кейси, штат Айова, со стоянки, где шоссе 25 пересекалось с 80-й федеральной автострадой: «Это мать сделала меня шлюхой». Ниже другим, более твер­дым мужским почерком было приписано: «Черкни адре­сок, пусть спроворит мне еще одну».

Или вот эта, уже старенькая: «Вот сижу я на толчке и готовлюсь к бою, просто я родить хочу техасского ков­боя». Написана ямбом, правда, в конце есть сбой в разме­ре, но это не суть важно и не смертельно. Скорее даже на­против — сбой придает пикантности, оттенок эдакого залихватского выверта незамысловатому шедевру. Альфи не раз подумывал, что неплохо было бы поступить в какой-нибудь колледж или на курсы и вызубрить назубок все эти рифмы, размеры и прочую мутоту. Надо твер­до знать, с чем имеет дело, когда попадается новое любо­пытное изречение, а не блуждать во мраке собственного невежества, руководствуясь лишь интуицией. Но со школьной скамьи почему-то запомнился лишь пятистоп­ный ямб: «Быть или не быть, вот в чем вопрос». Некогда в мужском туалете на 70-й автостраде федерального зна­чения он увидел выцарапанные на стене знаменитые строки Шекспира, под которыми кто-то приписал каран­дашом: «Вопрос не в том. Вопрос в том, откуда берутся такие кретины, урод!»

Ну взять, к примеру, хотя бы эти триплеты. Как их правильно называть? Хореические, что ли. Он не знал. Но факт, что он так никогда этого и не узнает, уже не ка­зался столь важным. Хотя если захотеть. да, конечно, можно узнать. Другие люди смогли этому научиться, так что не такая уж это и трудность.

Или эта вариация, Альфи она попадалась в самых раз­ных уголках страны. «Здесь сижу и не тужу, море по ко­лено, поднатужусь и рожу десантника из Мэна». И все­гда почему-то Мэн, не важно, в каком штате ты оказался, вечно этот десантник из Мэна! Интересно, почему. На­верное, просто потому, что названия всех остальных шта­тов длиннее и не вписываются в размер. Мэн — един­ственный из пятидесяти штатов, который состоит всего из одного слога. «Здесь сижу и не тужу. »

А уж тем более теперь. теперь.

Альфи еще раз глубоко затянулся сигаретой, раздавил окурок в пепельнице и набрал номер своего домашнего телефона. Он не ожидал застать Майру, так и оказалось, ее дома не было. Ответил его собственный, записанный на автоответчик голос. В конце — телефон мобильника. Что теперь толку от этого мобильника, лежит сломанный в багажнике «шевроле». С аппаратурой ему никогда не везло, вечно ломалась.

После гудка он заговорил в трубку: «Привет, это я. Я в Линкольне. Здесь идет снег. Не забудь передать моей маме кастрюлю из жаропрочного материала. Она ждет. И еще она просила этикетки от «Ред Булл». Тебе смешно, а для нее занятие. Она же старенькая, так что отнеси ей, до­ставь удовольствие, о’кей? Скажи Карлин, что папа пере­дает ей привет. — Тут он сделал паузу, а затем впервые за пять лет добавил: — Я люблю тебя».

Альфи положил трубку, потом подумал, не выкурить ли еще сигаретку — на рак легких плевать, теперь это не важно, — но затем решил, что все же не стоит. Положил записную книжку, открытую на последней странице, ря­дом с телефоном. Взял револьвер и крутанул барабан. За­ряжен, полностью. Затем легким движением пальца спу­стил с предохранителя, взвел курок и сунул дуло в рот. Почувствовал вкус металла и смазки. Подумал: «Вот сижу я на толчке с мордой перекошенной». И усмехнул­ся, не выпуская дула изо рта. Это ужасно. Не следовало записывать этого в книжку.

Тут вдруг в голову пришла другая мысль, он вынул дуло изо рта и положил револьвер в ложбинку на подуш­ке. Придвинул к себе телефон и снова набрал домашний номер. И снова услышал свой голос по автоответчику, а когда закончился номер мобильника, бросил в трубку:

«Это опять я. Не забудь, Рэмбо на завтра назначено к ве­теринару. И не забывай давать ему на ночь сухарики с морской капустой, о’кей? Она очень полезна для костей. Пока».

Он опустил трубку и снова взял револьвер. Но не ус­пел вставить дуло в рот — глаза заметили книжку. Откры­та на последней странице, и там целых четыре новых по­ступления. Первое, что заметят вошедшие сюда после выстрела люди, — тело, распростертое поперек кровати, той, что ближе к двери в ванную, голова свисает, на зеле­ном узлистом ковре лужа крови. Второе, что они непре­менно заметят, — записную книжку с потрепанными ли­стками на спиральке, открытую на последней странице.

Альфи представил себе копа, эдакого простоватого провинциального парня из Небраски. Такой никогда и ни за что не будет писать на стенках туалетов — воспитание и дисциплина не позволят. И вот он увидит последнюю страничку, прочтет последние изречения, а возможно, даже примется перелистывать книжку кончиком авторуч­ки. И прочтет первые три: «Троянская жвачка», «Я здесь сиделки долго плакал», а также «Спаси евреев из России». И придет в ужас или просто сочтет все это бредом сумас­шедшего. А потом прочтет и последнюю строчку: «Все, что ты любил когда-то, ветром унесет». И решит, что по­койник, должно быть, лишь в самом конце жизни обрел толику здравого смысла, которого ему хватило, чтобы со­чинить подобие предсмертной записки.

Последнее, чего хотелось Альфи, так это чтоб кто-то счел его сумасшедшим (при дальнейшем просмотре книжки может обнаружиться, к примеру, информация, что «Меджер Иверс жив, здоров и в Диснейленде», она лишь подтвердила бы подозрения на этот счет). Сумас­шедшим он не был, да и изречения, собранные здесь за долгие годы, тоже не свидетельствовали о безумии. Он был просто убежден в этом. А если даже и ошибался, если все написанное здесь казалось полным бредом, все же, пожалуй, стоило приглядеться повнимательнее. Взять, к примеру, хотя бы запись «Глаз не поднимать, иначе опи­саешь туфли», это что, юмор? А может, вопль отчаяния.

Секунду-другую он размышлял над тем, что, может, лучше вообще взять проклятую записную книжку и спу­стить в унитаз. Но затем покачал головой. В результате он будет сидеть рядом с унитазом на корточках и, засу­чив рукава, выуживать эту чертову книжку. А фен будет гудеть, и над головой будет мигать флюоресцентная лам­па. И хоть частично чернила расплывутся, все записи не сотрутся, это ясно. Так что проку почти никакого. Кроме того, эта записная книжка была с ним так долго, проеха­ла в его кармане столько миль по безлюдным просторам Среднего Запада. Ему просто претила мысль, что придет­ся выуживать ее из унитаза.

Альфи взглянул на часы. Где сейчас Карлин? Ах, ну да, конечно, Карлин сейчас на баскетбольном матче школьной юниорской команды. И ее подружки по коман­де будут говорить то же самое, что и дамочки в супермар­кете, только уже где-нибудь в раздевалке, и все эти раз­говоры будут сопровождаться мерзкими и ехидными девчоночьими смешками. А в глазах — ужас и радостное возбуждение одновременно. Разве это честно по отноше­нию к ребенку? Нет, конечно, нет, но ведь и с ним тоже жизнь поступила несправедливо. Иногда, проезжая по шоссе, видишь сваленные вдоль обочины старые и рва­ные резиновые покрышки. Вот какой чувствовал себя сейчас — старой, никому не нужной, выброшенной по­крышкой. А от таблеток становилось еще хуже. Они лишь просветляли сознание, и ты с еще большей ясностью и отчетливостью начинал понимать, в какое жуткое дерь­мо угодил.

— И все равно я не сумасшедший, — произнес он вслух. — Все это вовсе не означает, что я сумасшедший.

Нет. Но, может, быть сумасшедшим даже лучше.

Альфи снова взял записную книжку, быстро перели­стал ее, примерно тем же жестом, каким крутанул барабан револьвера. А потом довольно долго сидел, похлопы­вая книжкой по колену. Нет, это просто нелепо, смехот­ворно!

Сжечь ее тогда, что ли? Не получится — в номере ав­томатически включится это треклятое противопожарное устройство.

Или спрятать за картинкой на стене? Картинкой, на которой изображен маленький мальчик в соломенной шляпе и с удочкой?

Так, значит, за картину.

И Альфи уже находился на полпути к ней, как вдруг вспомнил о таблетках в кармане пальто. А в бардачке ма­шины лежали еще, другие, но от той же хворобы. Таблет­ки эти выписывали только по рецепту. Но они вовсе не принадлежали к разряду снадобий, которыми потчует тебя врач, когда ты. ну, скажем, немного на взводе. Так что копы наверняка будут обыскивать комнату в поисках других таблеток и непременно заглянут под картину, а из-под нее выпадет на зеленый ковер записная книжка. И тогда все будет выглядеть еще хуже, во всяком случае, гораздо подозрительнее, поскольку они сразу поймут, что сумасшедший прятал свидетельство своего безумия.

И примут последние строчки за предсмертную запис­ку, хотя бы просто потому, что они последние. Не важно, где он оставит или спрячет книжку, так оно и будет. Точ­но и наверняка, как палка в задницу этой гребаной Аме­рике — так написал некий неизвестный ему лирик из Во­сточного Техаса.

— Если, конечно, они ее найдут, — пробормотал он. И тут его осенило.

И еще в некоторых мотелях беспрестанно передавали по радио прогноз погоды, и голос диктора казался Альфи каким-то нереальным, призрачным. Голос привиде­ния, с трудом пробивающийся через голосовые связки трупа. В Кэнди, штат Канзас, в платном сортире на шос­се 283 кто-то написал: «Ку-ку! Стою у двери и стучу». А ниже красовалась приписка: «Если ты не из компании ассенизаторов, пошел прочь, паршивец и педераст!»

Альфи стоял на краю тротуара и даже задыхался не­много — уж больно холоден и насыщен снегом был воз­дух. Стоял и сжимал в левой руке записную книжку — так крепко, что она согнулась пополам. Уничтожать ее нет ни­какого смысла. Он просто забросит ее на поле фермера, здесь, на окраине Линкольна, забросит как можно даль­ше от дороги. И в этом ему поможет ветер. Книжка мо­жет пролететь футов двадцать, а там ветер подхватит ее и понесет еще дальше, пока она не зацепится за кочку или сугроб и останется лежать там. И ее заметет снегом.

Книжка пролежит там всю зиму, еще долго после того, как тело его отправят домой родственникам. А весной фер­мер Джон проедет по полю на своем тракторе, и в кабин­ке у него будет звучать веселая музыка, и наедет он плу­гом на его любимую записную книжку. И зароет ее глубоко-глубоко в землю, где она и останется лежать на­веки, постепенно превращаясь в другую материю. Всегда почему-то хочется думать, что ничто на свете не исчезает бесследно, лишь переходит в другую субстанцию. «Не на­прягайся, все вернется на круги своя», — накорябал некто на стенке телефона-автомата на автостраде 35, неподале­ку от городка под названием Кеймерон, штат Миссури.

Альфи размахнулся, чтобы бросить книжку, но потом вдруг опустил руку. Ему жутко не хотелось с ней расста­ваться, вот в чем вся штука. Есть предел человеческому терпению, так почему-то принято думать. И у него дела обстоят просто хуже некуда. Он снова поднял руку, по­том опять опустил. От отчаяния и нерешительности за­плакал, хоть и не замечал своих слез. Кругом завывал ле­дяной ветер, словно подталкивал его на этом пути в никуда. Он просто больше не может жить так, как живет сейчас, — вот что главное. Не выдержит больше и дня. Выстрелить себе в рот из револьвера куда как легче, чем продолжать всю эту канитель, он это твердо знал. Куда как легче, чем, допустим, написать книгу, которую про­чтут несколько человек (это еще в лучшем случае). Он снова поднял руку, слегка отвел ее, поднес к уху ладонь с зажатой в ней записной книжкой — так делает питчер перед броском — и застыл. Ему пришла в голову новая мысль. Надо досчитать до шестидесяти. Если во время счета блеснут вдали огоньки фермы, он все же попробует написать книгу.

А начать такую книгу, подумал он, следует с разгово­ра, как измерять расстояние в милях на карте зеленым маркером, не только расстояние, но и саму необъятность Земли. С описания, как свистит и завывает ветер, когда выходишь из машины возле одного из мотелей где-ни­будь в Оклахоме или Северной Дакоте. Он звучит совер­шенно особенно, этот ветер, он словно нашептывает тебе слова. Не забыть также описать тишину, и что в туалете всегда попахивает мочой и газами съехавших постояль­цев, и что в тишине стены мотеля вдруг начинают гово­рить их голосами. Голосами тех, кто оставил все эти над­писи, а потом уехал. И писать об этом будет больно, но если вдруг ветер стихнет и вдали замерцают огоньки фер­мы, он напишет эту книгу, чего бы это ни стоило.

А если так и не увидит огоньков, то забросит запис­ную книжку в поле, вернется в мотель, в свою комнату под номером 190 (первая дверь слева от автомата), и застре­лится, как собирался.

Одно из двух. Одно из двух.

Альфи стоял и считал про себя до шестидесяти. Сто­ял и ждал, когда стихнет ветер.

Примечания

Джон Дир (1804—1887) — американский изобретатель и про­мышленник, в 1837 году изобрел новый тип плуга

Э.э. каммингс — Каммингс Эдуард Эстлин (1894—1962) — аме­риканский поэт, во многом близкий европейским футуристам. От­вергал конформизм, снобизм и несвободу людей. Отказался от мно­гих грамматических норм, знаков препинания, заглавных букв, в том числе в написании собственного имени

Источник