Впереди что то смутно чернеет среди бегущего тумана я пробираюсь
Перевал
Ночь давно, а я все еще бреду по горам к перевалу, бреду под ветром, среди холодного тумана, и безнадежно, но покорно идет за мной в поводу мокрая, усталая лошадь, звякая пустыми стременами.
«Скоро перевал, — говорил я себе. — Скоро я буду в затишье, за горами, в светлом, людном доме…»
Впереди что-то смутно чернеет среди бегущего тумана… какие-то темные холмы, похожие на спящих медведей. Я пробираюсь по ним, с одного камня на другой, лошадь, срываясь и лязгая подковами по мокрым голышам, с трудом влезает за мною, — и вдруг я замечаю, что дорога снова начинает медленно подниматься в гору! Тогда я останавливаюсь, и меня охватывает отчаяние. Я весь дрожу от напряжения и усталости, одежда моя вся промокла от снега, а ветер так и пронизывает ее насквозь. Не крикнуть ли? Но теперь даже чабаны забились в свои гомеровские хижины вместе с козами и овцами — кто услышит меня? И я с ужасом озираюсь:
— Боже мой! Неужели я заблудился?
Поздно. Бор глухо и сонно гудит в отдалении. Ночь становится все таинственнее, и я чувствую это, хотя не знаю ни времени, ни места. Теперь погас последний огонек в глубоких долинах, и седой туман воцаряется над ними, зная, что пришел его час, долгий час, когда кажется, что все вымерло на земле и уже никогда не настанет утро, а будут только возрастать туманы, окутывая величавые в своей полночной страже горы, будут глухо гудеть леса по горам и все гуще лететь снег на пустынном перевале.
Закрываясь от ветра, я поворачиваюсь к лошади. Единственное живое существо, оставшееся со мною! Но лошадь не глядит на меня. Мокрая, озябшая, сгорбившись под высоким седлом, которое неуклюже торчит на ее спине, она стоит, покорно опустив голову с прижатыми ушами. И я злобно дергаю повод, и снова подставляю лицо мокрому снегу и ветру, и снова упорно иду навстречу им. Когда я пытаюсь разглядеть то, что окружает меня, я вижу только седую бегущую мглу, которая слепит снегом. Когда я вслушиваюсь, я различаю только свист ветра в уши и однообразное позвякивание за спиною: это стучат стремена, сталкиваясь друг с другом…
Но странно — мое отчаяние начинает укреплять меня! Я начинаю шагать смелее, и злобный укор кому-то за все, что я выношу, радует меня. Он уже переходит в ту мрачную и стойкую покорность всему, что надо вынести, при которой сладостна безнадежность…
Вот наконец и перевал. Но мне уже все равно. Я иду по ровной и плоской степи, ветер несет туман длинными космами и валит меня с ног, но я не обращаю на него внимания. Уже по одному свисту ветра и по туману чувствуется, как глубоко овладела поздняя ночь горами, — уже давным-давно спят в долинах, в своих маленьких хижинах маленькие люди; но я не тороплюсь, я иду, стиснув зубы, и бормочу, обращаясь к лошади:
— Иди, иди. Будем брести, пока не свалимся. Сколько уже было в моей жизни этих трудных и одиноких перевалов! Как ночь, надвигались на меня горести, страдания, болезни, измены любимых и горькие обиды дружбы — и наступил час разлуки со всем, с чем сроднился. И, скрепивши сердце, опять брал я в руки свой страннический посох. А подъемы к новому счастью были высоки и трудны, ночь, туман и буря встречали меня на высоте, жуткое одиночество охватывало на перевалах… Но — идем, идем!
Спотыкаясь, я бреду как во сне. До утра далеко. Целую ночь придется спускаться к долинам и только на заре удастся, может быть, уснуть где-нибудь мертвым сном, — сжаться и чувствовать только одно — сладость тепла после холода.
День опять обрадует меня людьми и солнцем и опять надолго обманет меня… Где-то упаду я и уже навсегда останусь среди ночи и вьюги на голых и от века пустынных горах?
Журн. «Русская мысль», М., 1901, N58, август, вместе с рассказами «Костер» и «В августе» под общим заголовком «Три рассказа». Печатается по тексту Полного собрания сочинений.
«Перевал» датирован 1892—1898 гг.; очевидно, были ранние редакции рассказа, не дошедшие до нас.
Бунин долго не публиковал этот рассказ. До него уже были изданы сборники «На край света», «Стихи и рассказы», «Полевые цветы», в периодике появилось немало очерков и рассказов писателя. Сопоставляя «Перевал» с произведениями Бунина, опубликованными раньше, критика усмотрела в нем определенный рубеж в творчестве писателя: «Неизвестно, случайно ли в новом сборнике рассказов г. Бунина первым поставлен рассказ „Перевал“, — писал И. Джонсон. — Во всяком случае, было бы уместно перенести это название и на весь сборник. Именно, кажется, что творчество нашего автора проходит в настоящее время какой-то перевал… Прежний г. Бунин представлялся по преимуществу писателем обиженных и угнетенных, занимался общественными явлениями… Теперь у писателя на первом плане только его настроение, теперь для него другие люди — только повод высказать свои чувства, мысли, ощущения» (журн. «Образование», СПб., 1902, № 12, декабрь). И. Джонсон был не одинок в своих суждениях о «Перевале» как определенном рубеже в раннем творчестве Бунина. А. Басаргин в рецензии на журнальную публикацию трех рассказов Бунина (в том числе и «Перевала») писал, что рассказы передают «жизнь настроения» и лишены «жизни идей». Критик усматривал в этом своеобразный импрессионизм: «… беллетристы „настроения“… делают своего рода нажимы… на свою чувствительность, на свою „художественную“ фантазию, чтобы через них вызвать желательное настроение: впечатление такое — одно настроение, другое впечатление — и настроение другое… в „рассказах“ г. Бунина перед нами какая-то отрывочная и неустановившаяся жизнь… Не человек строит свою судьбу, но судьба… через случайные впечатления, которым она подвергает человека, бросает его то в одну, то в другую сторону, заставлял посменно переживать самые разнообразные настроения…» (газ. «Московские ведомости», 1901, N0 240, 1 сентября). Ник. Ашешов находил, что у Бунина «реальная жизнь вытесняется… вечным раздумьем автора… раздумьем, не лишенным пессимистических нот, ясно звучащих в его душе, и постоянным анализом ощущений, неожиданно всплывающих и обычно исчезающих бесследно» (журн. «Вестник и Библиотека самообразования», СПб., 1903, № 13).
Одновременно критики отмечали и своеобразие художественной манеры Бунина, особенно явственно проявившейся именно в «Перевале». И. Джонсон писал: «…художественная манера г. Бунина напоминает мопассановскую. Таково, например, в рассказе „Перевал“ описание ощущений одинокого путника, застигнутого непогодою ночью на трудном и долгом переходе через горный кряж… Оно так и вызывает в памяти мопассановское описание ощущений человека, заблудившегося в парижских улицах глухою и темною ночью».
При переизданиях Бунин почти не изменял текста. Лишь в третьем от конца абзаце, в словах: «Будем брести, пока не свалимся. Дойдем — хорошо, не дойдем — все равно», в издании 1902 года и последующих снята последняя фраза, возможно в связи с критическим выступлением А. Басаргина, который по поводу этой фразы в своей рецензии писал: «Ничего, будем брести, пока бредется! Не большое утешение и не слишком глубокая философия жизни».
Бунин дорожил «Перевалом», многократно включал его в сборники, по заглавию рассказа было дано название сборнику, вышедшему в 1912 г. В Полном собрании сочинений «Перевалом» начинался первый том прозы.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Том 2. Произведения 1887-1909
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Иван Алексеевич Бунин
Собрание сочинений в шести томах
Том 2. Произведения 1887-1909
Ночь давно, а я все еще бреду по горам к перевалу, бреду под ветром, среди холодного тумана, и безнадежно, но покорно идет за мной в поводу мокрая, усталая лошадь, звякая пустыми стременами.
«Скоро перевал, — говорил я себе. — Скоро я буду в затишье, за горами, в светлом, людном доме…»
Впереди что-то смутно чернеет среди бегущего тумана… какие-то темные холмы, похожие на спящих медведей. Я пробираюсь по ним, с одного камня на другой, лошадь, срываясь и лязгая подковами по мокрым голышам, с трудом влезает за мною, — и вдруг я замечаю, что дорога снова начинает медленно подниматься в гору! Тогда я останавливаюсь, и меня охватывает отчаяние. Я весь дрожу от напряжения и усталости, одежда моя вся промокла от снега, а ветер так и пронизывает ее насквозь. Не крикнуть ли? Но теперь даже чабаны забились в свои гомеровские хижины вместе с козами и овцами — кто услышит меня? И я с ужасом озираюсь:
— Боже мой! Неужели я заблудился?
Поздно. Бор глухо и сонно гудит в отдалении. Ночь становится все таинственнее, и я чувствую это, хотя не знаю ни времени, ни места. Теперь погас последний огонек в глубоких долинах, и седой туман воцаряется над ними, зная, что пришел его час, долгий час, когда кажется, что все вымерло на земле и уже никогда не настанет утро, а будут только возрастать туманы, окутывая величавые в своей полночной страже горы, будут глухо гудеть леса по горам и все гуще лететь снег на пустынном перевале.
Закрываясь от ветра, я поворачиваюсь к лошади. Единственное живое существо, оставшееся со мною! Но лошадь не глядит на меня. Мокрая, озябшая, сгорбившись под высоким седлом, которое неуклюже торчит на ее спине, она стоит, покорно опустив голову с прижатыми ушами. И я злобно дергаю повод, и снова подставляю лицо мокрому снегу и ветру, и снова упорно иду навстречу им. Когда я пытаюсь разглядеть то, что окружает меня, я вижу только седую бегущую мглу, которая слепит снегом. Когда я вслушиваюсь, я различаю только свист ветра в уши и однообразное позвякивание за спиною: это стучат стремена, сталкиваясь друг с другом…
Но странно — мое отчаяние начинает укреплять меня! Я начинаю шагать смелее, и злобный укор кому-то за все, что я выношу, радует меня. Он уже переходит в ту мрачную и стойкую покорность всему, что надо вынести, при которой сладостна безнадежность…
Вот наконец и перевал. Но мне уже все равно. Я иду по ровной и плоской степи, ветер несет туман длинными космами и валит меня с ног, но я не обращаю на него внимания. Уже по одному свисту ветра и по туману чувствуется, как глубоко овладела поздняя ночь горами, — уже давным-давно спят в долинах, в своих маленьких хижинах маленькие люди; но я не тороплюсь, я иду, стиснув зубы, и бормочу, обращаясь к лошади:
— Иди, иди. Будем брести, пока не свалимся. Сколько уже было в моей жизни этих трудных и одиноких перевалов! Как ночь, надвигались на меня горести, страдания, болезни, измены любимых и горькие обиды дружбы — и наступил час разлуки со всем, с чем сроднился. И, скрепивши сердце, опять брал я в руки свой страннический посох. А подъемы к новому счастью были высоки и трудны, ночь, туман и буря встречали меня на высоте, жуткое одиночество охватывало на перевалах… Но — идем, идем!
Спотыкаясь, я бреду как во сне. До утра далеко. Целую ночь придется спускаться к долинам и только на заре удастся, может быть, уснуть где-нибудь мертвым сном, — сжаться и чувствовать только одно — сладость тепла после холода.
День опять обрадует меня людьми и солнцем и опять надолго обманет меня… Где-то упаду я и уже навсегда останусь среди ночи и вьюги на голых и от века пустынных горах?
Таньке стало холодно, и она проснулась.
Высвободив руку из попонки, в которую она неловко закуталась ночью, Танька вытянулась, глубоко вздохнула и опять сжалась. Но все-таки было холодно. Она подкатилась под самую «голову» печи и прижала к ней Ваську. Тот открыл глаза и взглянул так светло, как смотрят со сна только здоровые дети. Потом повернулся на бок и затих. Танька тоже стала задремывать. Но в избе стукнула дверь: мать, шурша, протаскивала из сенец охапку соломы
— Холодно, тетка? — спросил странник, лежа на конике.
— Нет, — ответила Марья, — туман. А собаки валяются, — беспременно к метели.
Она искала спичек и гремела ухватами. Странник спустил ноги с коника, зевал и обувался. В окна брезжил синеватый холодный свет утра, под лавкой шипел и крякал проснувшийся хромой селезень. Теленок поднялся на слабые растопыренные ножки, судорожно вытянул хвост и так глупо и отрывисто мякнул, что странник засмеялся и сказал:
— Сиротка! Корову-то прогусарили?
Танька раскрыла глаза.
Продажа лошади особенно врезалась ей в память «Когда еще картохи копали», в сухой, ветреный день, мать на поле полудновала, плакала и говорила, что ей «кусок в горло не идет», и Танька все смотрела
Перевал (Бунин)/ПСС 1915 (ВТ:Ё)
| Точность | Выборочно проверено |
Ночь давно, а я всё ещё бреду по горам к перевалу, бреду под ветром, среди холодного тумана, и безнадёжно, но покорно идёт за мной в поводу мокрая, усталая лошадь, звякая пустыми стременами.
«Скоро перевал, — говорил я себе. — Скоро я буду в затишье, за горами, в светлом, людном доме…»
Впереди что-то смутно чернеет среди бегущего тумана… какие-то тёмные холмы, похожие на спящих медведей. Я пробираюсь по ним, с одного камня на другой, лошадь, срываясь и лязгая подковами по мокрым голышам, с трудом влезает за мною, — и вдруг я замечаю, что дорога снова начинает медленно подниматься в гору! Тогда я останавливаюсь, и меня охватывает отчаяние. Я весь дрожу от напряжения и усталости, одежда моя вся промокла от снега, а ветер так и пронизывает её насквозь. Не крикнуть ли? Но теперь даже чабаны забились в свои гомеровские хижины вместе с козами и овцами, — кто услышит меня? И я с ужасом озираюсь:
— Боже мой! Неужели я заблудился?
Поздно. Бор глухо и сонно гудит в отдалении. Ночь становится всё таинственнее, и я чувствую это, хотя не знаю ни времени ни места. Теперь погас последний огонёк в глубоких долинах, и седой туман воцаряется над ними, зная, что пришёл его час, долгий час, когда кажется, что всё вымерло на земле и уже никогда не настанет утро, а будут только возрастать туманы, окутывая величавые в своей полночной страже горы, будут глухо гудеть леса по горам и всё гуще лететь снег на пустынном перевале.
Закрываясь от ветра, я поворачиваюсь к лошади. Единственное живое существо, оставшееся со мною! Но лошадь не глядит на меня. Мокрая, озябшая, сгорбившись под высоким седлом, которое неуклюже торчит на её спине, она стоит, покорно опустив голову с прижатыми ушами. И я злобно дёргаю повод и снова подставляю лицо мокрому снегу и ветру, и снова упорно иду навстречу им. Когда я пытаюсь разглядеть то, что окружает меня, я вижу только седую бегущую мглу, которая слепит снегом. Когда я вслушиваюсь, я различаю только свист ветра в уши и однообразное позвякивание за спиною: это стучат стремена, сталкиваясь друг с другом… [5]
Но, странно — моё отчаяние начинает укреплять меня! Я начинаю шагать смелее, и злобный укор кому-то за всё, что я выношу, радует меня. Он уже переходит в ту мрачную и стойкую покорность всему, что надо вынести, при которой сладостна безнадежность…
Вот наконец и перевал. Но мне уже всё равно. Я иду по ровной и плоской степи, ветер несёт туман длинными космами и валит меня с ног, но я не обращаю на него внимания. Уже по одному свисту ветра и по туману чувствуется, как глубоко овладела поздняя ночь горами, — уже давным-давно спят в долинах, в своих маленьких хижинах маленькие люди; но я не тороплюсь, я иду, стиснув зубы, и бормочу, обращаясь к лошади:
— Иди, иди. Будем брести, пока не свалимся. Сколько уже было в моей жизни этих трудных и одиноких перевалов! Как ночь, надвигались на меня горести, страдания, болезни, измены любимых и горькие обиды дружбы — и наступал час разлуки со всем, с чем сроднился. И, скрепивши сердце, опять брал я в руки свой страннический посох. А подъёмы к новому счастью были высоки и трудны, ночь, туман и буря встречали меня на высоте, жуткое одиночество охватывало на перевалах… Но — идём, идём!
Спотыкаясь, я бреду, как во сне. До утра далеко. Целую ночь придётся спускаться к долинам и только на заре удастся, может быть, уснуть где-нибудь мёртвым сном, — сжаться и чувствовать только одно — сладость тепла после холода.
День опять обрадует меня людьми и солнцем, и опять надолго обманет меня… Где-то упаду я и уже навсегда останусь среди ночи и вьюги на голых и от века пустынных горах?
Перевал (Бунин)/ПСС 1915 (ДО)
| Точность | Выборочно проверено |
Ночь давно, а я все еще бреду по горамъ къ перевалу, бреду подъ вѣтромъ, среди холоднаго тумана, и безнадежно, но покорно идетъ за мной въ поводу мокрая, усталая лошадь, звякая пустыми стременами.
„Скоро перевалъ, — говорилъ я себѣ. — Скоро я буду въ затишьѣ, за горами, въ свѣтломъ, людномъ домѣ…“
Впереди что-то смутно чернѣетъ среди бѣгущаго тумана… какіе-то темные холмы, похожіе на спящихъ медвѣдей. Я пробираюсь по нимъ, съ одного камня на другой, лошадь, срываясь и лязгая подковами по мокрымъ голышамъ, съ трудомъ влѣзаетъ за мною, — и вдругъ я замѣчаю, что дорога снова начинаетъ медленно подниматься въ гору! Тогда я останавливаюсь, и меня охватываетъ отчаяніе. Я весь дрожу отъ напряженія и усталости, одежда моя вся промокла отъ снѣга, а вѣтеръ такъ и пронизываетъ ее насквозь. Не крикнуть ли? Но теперь даже чабаны забились въ свои гомеровскія хижины вмѣстѣ съ козами и овцами, — кто услышитъ меня? И я съ ужасомъ озираюсь:
— Боже мой! Неужели я заблудился?
Поздно. Боръ глухо и сонно гудитъ въ отдаленіи. Ночь становится все таинственнѣе, и я чувствую это, хотя не знаю ни времени ни мѣста. Теперь погасъ послѣдній огонекъ въ глубокихъ долинахъ, и сѣдой туманъ воцаряется надъ ними, зная, что пришелъ его часъ, долгій часъ, когда кажется, что все вымерло на землѣ и уже никогда не настанетъ утро, а будутъ только возрастать туманы, окутывая величавыя въ своей полночной стражѣ горы, будутъ глухо гудѣть лѣса по горамъ и все гуще летѣть снѣгъ на пустынномъ перевалѣ.
Закрываясь отъ вѣтра, я поворачиваюсь къ лошади. Единственное живое существо, оставшееся со мною! Но лошадь не глядитъ на меня. Мокрая, озябшая, сгорбившись подъ высокимъ сѣдломъ, которое неуклюже торчитъ на ея спинѣ, она стоитъ, покорно опустивъ голову съ прижатыми ушами. И я злобно дергаю поводъ и снова подставляю лицо мокрому снѣгу и вѣтру, и снова упорно иду навстрѣчу имъ. Когда я пытаюсь разглядѣть то, что окружаетъ меня, я вижу только сѣдую бѣгущую мглу, которая слѣпитъ снѣгомъ. Когда я вслушиваюсь, я различаю только свистъ вѣтра въ уши и однообразное позвякиваніе за спиною: это стучатъ стремена, сталкиваясь другъ съ другомъ… [5]
Но, странно — мое отчаяніе начинаетъ укрѣплять меня! Я начинаю шагать смѣлѣе, и злобный укоръ кому-то за все, что̀ я выношу, радуетъ меня. Онъ уже переходитъ въ ту мрачную и стойкую покорность всему, что надо вынести, при которой сладостна безнадежность…
Вотъ наконецъ и перевалъ. Но мнѣ уже все равно. Я иду по ровной и плоской степи, вѣтеръ несетъ туманъ длинными космами и валитъ меня съ ногъ, но я не обращаю на него вниманія. Уже по одному свисту вѣтра и по туману чувствуется, какъ глубоко овладѣла поздняя ночь горами, — уже давнымъ-давно спятъ въ долинахъ, въ своихъ маленькихъ хижинахъ маленькіе люди; но я не тороплюсь, я иду, стиснувъ зубы, и бормочу, обращаясь къ лошади:
— Иди, иди. Будемъ брести, пока не свалимся. Сколько уже было въ моей жизни этихъ трудныхъ и одинокихъ переваловъ! Какъ ночь, надвигались на меня горести, страданія, болѣзни, измѣны любимыхъ и горькія обиды дружбы — и наступалъ часъ разлуки со всѣмъ, съ чѣмъ сроднился. И, скрѣпивши сердце, опять бралъ я въ руки свой странническій посохъ. А подъемы къ новому счастью были высоки и трудны, ночь, туманъ и буря встрѣчали меня на высотѣ, жуткое одиночество охватывало на перевалахъ… Но — идемъ, идемъ!
Спотыкаясь, я бреду, какъ во снѣ. До утра далеко. Цѣлую ночь придется спускаться къ долинамъ и только на зарѣ удастся, можетъ-быть, уснуть гдѣ-нибудь мертвымъ сномъ, — сжаться и чувствовать только одно — сладость тепла послѣ холода.
День опять обрадуетъ меня людьми и солнцемъ, и опять надолго обманетъ меня… Гдѣ-то упаду я и уже навсегда останусь среди ночи и вьюги на голыхъ и отъ вѣка пустынныхъ горахъ?
Страница:Полное собрание сочинений И. А. Бунина. Т. 2 (1915).djvu/4
сосновые лѣса, давно прошли низкорослые, искривленные кустарники, и я начинаю уставать и дрогнуть. Мнѣ вспоминается нѣсколько могилъ среди сосенъ недалеко отъ перевала, гдѣ похоронены какіе-то дровосѣки, сброшенные съ горъ зимней бурей. Я чувствую, на какой дикой и безлюдной высотѣ я нахожусь, чувствую, что вокругъ меня только туманъ, обрывы, и думаю: какъ, пройду я мимо одинокихъ камней-памятниковъ, когда они, какъ человѣческія фигуры, зачернѣютъ среди тумана? хватитъ ли у меня силъ спуститься съ горъ, когда я уже и теперь теряю представленіе о времени и мѣстѣ?
Впереди что-то смутно чернѣетъ среди бѣгущаго тумана… какіе-то темные холмы, похожіе на спящихъ медвѣдей. Я пробираюсь по нимъ, съ одного камня на другой, лошадь, срываясь и лязгая подковами по мокрымъ голышамъ, съ трудомъ влѣзаетъ за мною, — и вдругъ я замѣчаю, что дорога снова начинаетъ медленно подниматься въ гору! Тогда я останавливаюсь, и меня охватываетъ отчаяніе. Я весь дрожу отъ напряженія и усталости, одежда моя вся промокла отъ снѣга, а вѣтеръ такъ и пронизываетъ ее насквозь. Не крикнуть ли? Но теперь даже чабаны забились въ свои гомеровскія хижины вмѣстѣ съ козами и овцами, — кто услышитъ меня? И я съ ужасомъ озираюсь:
— Боже мой! Неужели я заблудился?
Поздно. Боръ глухо и сонно гудитъ въ отдаленіи. Ночь становится все таинственнѣе, и я чувствую это, хотя не знаю ни времени ни мѣста. Теперь погасъ послѣдній огонекъ въ глубокихъ долинахъ, и сѣдой туманъ воцаряется надъ ними, зная, что пришелъ его часъ, долгій часъ, когда кажется, что все вымерло на землѣ и уже никогда не настанетъ утро, а будутъ только возрастать туманы, окутывая величавыя въ своей полночной стражѣ горы, будутъ глухо гудѣть лѣса по горамъ и все гуще летѣть снѣгъ на пустынномъ перевалѣ.
Закрываясь отъ вѣтра, я поворачиваюсь къ лошади. Единственное живое существо, оставшееся со мною! Но лошадь не глядитъ на меня. Мокрая, озябшая, сгорбившись подъ высокимъ сѣдломъ, которое неуклюже торчитъ на ея спинѣ, она стоитъ, покорно опустивъ голову съ прижатыми ушами. И я злобно дергаю поводъ и снова подставляю лицо мокрому снѣгу и вѣтру, и снова упорно иду навстрѣчу имъ. Когда я пытаюсь разглядѣть то, что окружаетъ меня, я вижу только сѣдую бѣгущую мглу, которая слѣпитъ снѣгомъ. Когда я вслушиваюсь, я различаю только свистъ вѣтра въ уши и однообразное позвякиваніе за спиною: это стучатъ стремена, сталкиваясь другъ съ другомъ…
сосновые леса, давно прошли низкорослые, искривл е нные кустарники, и я начинаю уставать и дрогнуть. Мне вспоминается несколько могил среди сосен недалеко от перевала, где похоронены какие-то дровосеки, сброшенные с гор зимней бурей. Я чувствую, на какой дикой и безлюдной высоте я нахожусь, чувствую, что вокруг меня только туман, обрывы, и думаю: как, пройду я мимо одиноких камней-памятников, когда они, как человеческие фигуры, зачернеют среди тумана? хватит ли у меня сил спуститься с гор, когда я уже и теперь теряю представление о времени и месте?
Впереди что-то смутно чернеет среди бегущего тумана… какие-то т е мные холмы, похожие на спящих медведей. Я пробираюсь по ним, с одного камня на другой, лошадь, срываясь и лязгая подковами по мокрым голышам, с трудом влезает за мною, — и вдруг я замечаю, что дорога снова начинает медленно подниматься в гору! Тогда я останавливаюсь, и меня охватывает отчаяние. Я весь дрожу от напряжения и усталости, одежда моя вся промокла от снега, а ветер так и пронизывает е е насквозь. Не крикнуть ли? Но теперь даже чабаны забились в свои гомеровские хижины вместе с козами и овцами, — кто услышит меня? И я с ужасом озираюсь:
— Боже мой! Неужели я заблудился?
Поздно. Бор глухо и сонно гудит в отдалении. Ночь становится вс е таинственнее, и я чувствую это, хотя не знаю ни времени ни места. Теперь погас последний огон е к в глубоких долинах, и седой туман воцаряется над ними, зная, что приш е л его час, долгий час, когда кажется, что вс е вымерло на земле и уже никогда не настанет утро, а будут только возрастать туманы, окутывая величавые в своей полночной страже горы, будут глухо гудеть леса по горам и вс е гуще лететь снег на пустынном перевале.
Закрываясь от ветра, я поворачиваюсь к лошади. Единственное живое существо, оставшееся со мною! Но лошадь не глядит на меня. Мокрая, озябшая, сгорбившись под высоким седлом, которое неуклюже торчит на е е спине, она стоит, покорно опустив голову с прижатыми ушами. И я злобно д е ргаю повод и снова подставляю лицо мокрому снегу и ветру, и снова упорно иду навстречу им. Когда я пытаюсь разглядеть то, что окружает меня, я вижу только седую бегущую мглу, которая слепит снегом. Когда я вслушиваюсь, я различаю только свист ветра в уши и однообразное позвякивание за спиною: это стучат стремена, сталкиваясь друг с другом…