Воробьев седой тополь о чем

Краткое содержание рассказа «Седой тополь» Константина Воробьева

Станция Саласпилс, Латвия, 1942 год, лагерь для советских командиров-военнопленных «Долина смерти». К весне из 2 тысяч человек осталось 500. Среди еще живых: 20-летний лейтенант Сергей Климов, полковник с орденом, капитан, младший лейтенант Иван Воронов. «Посреди лагеря стоит тополь – огромный, прямой, старый». Его кора до высоты человеческого роста объедена людьми. В день на 12 мужчин выдают 1 буханку «эрзац-хлеба» (выжимки свеклы, опилки и отруби), 1 черпак баланды из костяной муки и 2 черпака воды. Голод и тоска по Родине «сильнее тифа и ран».

На поверке эсэсовцы просят отозваться владельца найденного у тополя ордена Красного Знамени. Обещают почет герою. Климов и Воронов выходят из строя. А потом полковник. Орден – его. Его увели, а весь строй, наверно, завидовал. Но избитые Климов с Вороновым знали: они вышли не за пайкой, а за смертью от пули. Полковнику не жить. Этот случай сблизил Климова и Воронова. Раньше он Ваню недолюбливал: тот часто плакал.

Пленные нарушают негласный запрет: вспоминают, что ели до войны. А утром им не дают хлеба. А потом баланды. «Акция!» Видимо, очередная карательно-воспитательная акция. Ослабевший Климов полдня сидит под тополем. А на закате всем велят строиться, раздают на 5 дней по буханке на двоих. И ведут из лагеря к вагону. Климов падает с другом на спине. Один раз, упав на колени, Климов прокричал целившемуся конвоиру: «Стреляй, бандит. Русские люди всегда и всюду… умели… стреляй, подлюга… паук серый!» И тот выстрелил поверх головы. Во тьме едва ли не последнего вагона, ехавшего на запад, Климов ощупал буханку: практически цела. А ему весь день казалось, что друг ее в одиночку ест. Буханку съели, не оставляя на завтра.

И Климов увидал окошечко под потолком. Он отбил колючую сетку под замечания пленных: «Ты уйдешь, а нас расстреляют!» И ответил им: «Все вылезем!» Вначале он безуспешно пытается протолкнуть в окно Воронова, потом лезет сам, подталкиваемый руками пленных. Они и сами хотят бежать. В момент прыжка луна над Климовым будто рассыпается на тысячи осколков, похожих на седую тополиную листву.

Читательский дневник по рассказу «Седой тополь» Воробьева

Сюжет

1942 год, война. В бараке лагеря для военнопленных Саласпилс «Долина смерти» никто не борется за жизнь, кроме старого тополя с корой, объеденной людьми, посреди лагеря. 20-летний лейтенант Сергей Климов хотел притвориться мертвым, чтоб сбежать из могилы – раскусили. Немцы ищут хозяина оброненного ордена. Из строя выходят Климов и младший лейтенант Иван Воронов. И третий – полковник, владелец ордена. Шанс Климова и Воронова умереть от пули утерян. Но тополь зеленеет – и Климов берет с него пример. Он опекает доходягу Воронова, отдает ему пайку хлеба, носит на спине. В ночь переезда куда-то на запад Климов видит в вагоне узкое окошко под потолком. Первым он пытается вытолкнуть друга, но тот уже без сил, тогда Климов сам бежит на волю, его примеру следуют другие.

Отзыв

Автор назвал свой рассказ быль. Он дважды бежал из таких лагерей. Почему тополь седой? Во-первых, обратная сторона и молодая листва серебристого тополя белая, «седая». Во-вторых, это метафора. Тополь «поседел» от окружающего его человеческого горя. В-третьих, это символ выживания, надежды. Старый тополь многое перевидал на своем веку, а все живет. И человек должен так. Тополь и сам жив, и поддерживает силы людей. Два яруса нар – еще один символ. Как и окошко вагона. И осколки луны, похожие на листочки седого тополя, в ночь спасения.

Рассказ заставил задуматься о хрупкости человеческой жизни, о том, как легко (и сложно!) растоптать в человеке личность. О том, как умеет забывать о человеколюбии «цивилизованный, современный» мир. Тема войны, равнодушия, разобщенности, расчеловечения, отчаяния, внутренней свободы и несвободы. Тема выживания, взаимовыручки, дружбы, сострадания. Рассказ учит в любых условиях оставаться человеком, не опускать руки, бороться за жизнь.

Источник

Константин Воробьев — Седой тополь:
Краткое содержание

Станция Саласпилс, Латвия, 1942 год, лагерь для советских командиров-военнопленных «Долина смерти». К весне из 2 тысяч человек осталось 500. Среди еще живых: 20-летний лейтенант Сергей Климов, полковник с орденом, капитан, младший лейтенант Иван Воронов. «Посреди лагеря стоит тополь – огромный, прямой, старый». Его кора до высоты человеческого роста объедена людьми. В день на 12 мужчин выдают 1 буханку «эрзац-хлеба» (выжимки свеклы, опилки и отруби), 1 черпак баланды из костяной муки и 2 черпака воды. Голод и тоска по Родине «сильнее тифа и ран».

На поверке эсэсовцы просят отозваться владельца найденного у тополя ордена Красного Знамени. Обещают почет герою. Климов и Воронов выходят из строя. А потом полковник. Орден – его. Его увели, а весь строй, наверно, завидовал. Но избитые Климов с Вороновым знали: они вышли не за пайкой, а за смертью от пули. Полковнику не жить. Этот случай сблизил Климова и Воронова. Раньше он Ваню недолюбливал: тот часто плакал.

Пленные нарушают негласный запрет: вспоминают, что ели до войны. А утром им не дают хлеба. А потом баланды. «Акция!» Видимо, очередная карательно-воспитательная акция. Ослабевший Климов полдня сидит под тополем. А на закате всем велят строиться, раздают на 5 дней по буханке на двоих. И ведут из лагеря к вагону. Климов падает с другом на спине. Один раз, упав на колени, Климов прокричал целившемуся конвоиру: «Стреляй, бандит. Русские люди всегда и всюду… умели… стреляй, подлюга… паук серый!» И тот выстрелил поверх головы. Во тьме едва ли не последнего вагона, ехавшего на запад, Климов ощупал буханку: практически цела. А ему весь день казалось, что друг ее в одиночку ест. Буханку съели, не оставляя на завтра.

И Климов увидал окошечко под потолком. Он отбил колючую сетку под замечания пленных: «Ты уйдешь, а нас расстреляют!» И ответил им: «Все вылезем!» Вначале он безуспешно пытается протолкнуть в окно Воронова, потом лезет сам, подталкиваемый руками пленных. Они и сами хотят бежать. В момент прыжка луна над Климовым будто рассыпается на тысячи осколков, похожих на седую тополиную листву.

Читательский дневник по рассказу «Седой тополь» Воробьева

Сюжет

1942 год, война. В бараке лагеря для военнопленных Саласпилс «Долина смерти» никто не борется за жизнь, кроме старого тополя с корой, объеденной людьми, посреди лагеря. 20-летний лейтенант Сергей Климов хотел притвориться мертвым, чтоб сбежать из могилы – раскусили. Немцы ищут хозяина оброненного ордена. Из строя выходят Климов и младший лейтенант Иван Воронов. И третий – полковник, владелец ордена. Шанс Климова и Воронова умереть от пули утерян. Но тополь зеленеет – и Климов берет с него пример. Он опекает доходягу Воронова, отдает ему пайку хлеба, носит на спине. В ночь переезда куда-то на запад Климов видит в вагоне узкое окошко под потолком. Первым он пытается вытолкнуть друга, но тот уже без сил, тогда Климов сам бежит на волю, его примеру следуют другие.

Отзыв

Автор назвал свой рассказ быль. Он дважды бежал из таких лагерей. Почему тополь седой? Во-первых, обратная сторона и молодая листва серебристого тополя белая, «седая». Во-вторых, это метафора. Тополь «поседел» от окружающего его человеческого горя. В-третьих, это символ выживания, надежды. Старый тополь многое перевидал на своем веку, а все живет. И человек должен так. Тополь и сам жив, и поддерживает силы людей. Два яруса нар – еще один символ. Как и окошко вагона. И осколки луны, похожие на листочки седого тополя, в ночь спасения.

Рассказ заставил задуматься о хрупкости человеческой жизни, о том, как легко (и сложно!) растоптать в человеке личность. О том, как умеет забывать о человеколюбии «цивилизованный, современный» мир. Тема войны, равнодушия, разобщенности, расчеловечения, отчаяния, внутренней свободы и несвободы. Тема выживания, взаимовыручки, дружбы, сострадания. Рассказ учит в любых условиях оставаться человеком, не опускать руки, бороться за жизнь.

Источник

Воробьев «Седой тополь»: краткий пересказ своими словами как сделать?

Как сделать краткий пересказ «Седой тополь» Воробьева.

К.Воробьев «Седой тополь» пересказ своими словами кратко.

Пересказ этого произведения (его краткое содержание своими словами) может быть таким:

Климов от отчаяния пытается сделать вид, что он умер, но актер из него никудышный. Но это к лучшему: фашисты практикуют так сказать «контрольный выстрел».

После этого во дворе кто-то обронил орден. Немцы всех выстроили и стали то угрожать, то упрашивать, то обещания всякие «сладкие» раздавать, чтоб хозяин награды признался. Главный герой Климов и еще один лейтенант Воронов начинают наперебой доказывать, что это их вещь. Кроме жестоких ударов за свое вранье они ничего не получают. Поскольку немцы узнают, что это принадлежит полковнику, они его расстреливают.

С грустными раздумьями Климов садится в вагон с другими узниками. Их везут на работу. И тут в нем возникают решимость и надежда. От отчаяния он протискивается сквозь окно, рискуя жизнью спрыгивает.

План рассказа Воробьева смотрите тут на БВ.

Легенда об Арионе. Краткий пересказ.

Арион родился и жил в Менфинах, увлекался игрой на кифаре и считался одним из лучших музыкантов.

Однажды он отправился в Италию и Сицилию в поисках новых впечатлений. Там он разбогател и купил корабль, чтобы вернуться домой со своими богатствами.

Тогда, Арион, переодевшись в одеяния певца, спел свою песню, подыгрывая на кифаре и бросился в океан.

Его спас, приплывший на звуки песни, дельфин и доставил к Тенару. Оттуда, Арион направился в Коринф и рассказал о случившемся правителю Периандру. Периандр, не поверил ему и заключил в темницу, а сам начал следить за мореходами.

Мореходы, вначале отпирались, но увидев Ариона, рассказали правду.

Вот такая легенда об Арионе, существует среди корифян.

Чтобы сделать краткий пересказ, сначала набросаем небольшой план по тексту, например такой:

Далее записываем коротко пересказ произведения Пришвина «Выскочка».

Источник

Воробьев седой тополь о чем

Урок родной литературы на тему «К.Д. Воробьев «Седой тополь»: неизведанными дорогами войны» рассчитан на два часа.

Цель занятия – познакомить шестиклассников с былью К.Д. Воробьева «Седой тополь», рассказать о немецких концлагерях, о жестоком обращении с пленными. Урок построен с использованием технологии творческих мастерских. На уроке школьники совершают заочную экскурсию в Саласпилс и вместе с героями текста «проживают» страшные минуты в стенах немецкого концлагеря.

Планируемые результаты:

личностные: совершенствовать духовно-нравственные качества личности ребенка; формировать уважительное отношение к литературе Курского края;

метапредметные: формировать умение самостоятельно структурировать материал; подбирать аргументы для подтверждения собственной позиции; выделять причинно-следственные связи в устных и письменных высказываниях, формулировать выводы; формировать умение самостоятельно организовывать собственную деятельность, оценивать ее, определять сферу своих интересов;

коммуникативные: воспринимать на слух текст литературного произведения; развивать навыки осмысленного чтения и адекватного восприятия; умение пересказывать прозаический текст; создавать устные монологические высказывания разного типа, уметь вести диалог;

предметные: понимать ключевые проблемы изучаемого произведения; понимать авторскую позицию и формулировать свое отношение к ней; понимать связь литературного произведения с эпохой его написания; определять в произведении элементы сюжета, композиции, изобразительно-выразительные средства языка, понимать их роль в раскрытии идейно-художественного содержания произведения; владеть литературоведческой терминологией при анализе литературного произведения; уметь анализировать литературное произведение: определять его принадлежность к одному из литературных родов и жанров; понимать и формулировать тему, характеризовать героев.

Оборудование: портрет писателя К. Воробьева; презентация «Концлагеря», выставка книг писателя Константина Воробьева, тексты рассказа «Седой тополь», «Реквием» Моцарта, «Бухенвальдский набат» в исполнении Муслима Магомаева, «Минута молчания», видеосюжет «Немецкие лагеря для военнопленных», мультимедийный проектор, ноутбук.

Урок с элементами технологии мастерских

Ход урока

Жандарм! Ты глуп, как тысяча ослов!

Меня ты не поймешь, напрасно разум силя:

Как это я из всех на свете слов

Милей не знаю, чем – Россия!

К.Д. Воробьев «Это мы, Господи!»

I. Оргмомент.

II. Мотивация учебной деятельности.

На доске карта Латвии, на которой указана территория Саласпилса.

Звучит песня в исполнении М. Магомаева «Бухенвальдский набат». Просмотр видеосюжета «Немецкие лагеря для военнопленных».

Учитель. Бухенвальд (Германия), Аушвиц-Биркенау (Освенцим – Польша), Дахау (Германия), Львов (Львовское гетто в Украине), Цитадель (Львов, Украина), Саласпилс (Латвия)… Это список нацистских концентрационных лагерей… На карте, которую Вы видите, красной линией обозначена территория Саласпилса – трудового лагеря, созданного в годы Второй мировой войны на территории оккупированной нацистской Германией Латвии. Этот лагерь предназначался для массового уничтожения людей, среди которых были советские военнопленные. Он существовал в 18 километрах от Риги рядом с городом Саласпилс с октября 1941 года до конца лета 1944 года.

В декабре 1941 год Константин Дмитриевич Воробьев попал в плен и находился в Клинском, Ржевском, Смоленском, Каунасском, Саласпилсском, Шяуляйском лагерях военнопленных (1941-1943), он дважды бежал из плена. Только 24 сентября 1942 года побег увенчается успехом, и Воробьев считал этот день своим вторым рождением. В 1943-1944 годах он был командиром партизанской группы из бывших военнопленных в составе действовавшего в Литве партизанского отряда под Шяуляем.

III. Постановка цели и задач урока.

Озвучивание темы урока. Запись в тетради.

— Какую цель можно поставить перед собой сегодня?

Давайте спланируем деятельность на уроке. (Обсуждение плана работы) Я предлагаю сегодня идти вслед за автором рассказа: мы будем читать текст, вести диалог, обсуждая важные проблемы, создавать иллюстрации к произведению, давать характеристики героям.

IV. Работа над темой урока.

— В Курске на площади Перекальского есть памятник писателю, созданный скульптором В. Бартеневым в 2009 году. Вот фотография памятника. Что изобразил скульптор? (рассматривание скульптуры на фотографии, прием словесного описания)

— За спиной писателя дерево. Это тополь. Какие прилагательные мы можем подобрать к существительному тополь? (Рассматривание фотографии цветущего тополя)

— У Константина Дмитриевича Воробьева он седой. Почему? (Предположения обучающихся)

— За ответом на этот вопрос мы и обратимся к рассказу «Седой тополь». Автор указал, что перед нами не простой рассказ, а быль. Что значит быль?

— Обратимся к тексту.

Заранее подготовленный ученик читает наизусть начало рассказа К.Д. Воробьева «Седой тополь»: «Тысяча девятьсот сорок второй год. Весна. Латвийская станция Саласпилс – чистая, скромная и тихая, будто зачарованная…»

— Мы на территории Саласпилса. В 1941-1942 годах здесь в числе военнопленных был сам писатель. Во дворе концлагеря, рассказывал К.Д. Воробьев, рос тополь. Пленные, которые содержались в лагере, съели практически всю его кору, так как их морили голодом. Тем не менее, каждую весну на этом седом тополе – а именно так его называл Воробьев, вырастали новые зеленые листья.

— Найдите в тексте рассказа описание седого тополя. (Выразительное чтение описания)

— Как Вы считаете, почему не засыхает тополь и «листья на нем не жухнут»?

— Можем ли мы назвать тополь одним из героев произведения? (Мы можем назвать его немым героем, который наблюдает за происходящим)

— Автор начинает свое повествование с обозначения времени и места действия рассказа (1942 год, латвийская станция Саласпилс, лагерь военнопленных «Долина смерти»), за ним следует описание седого тополя. Чем можно объяснить такое начало?

— Почему рассказ называется «Седой тополь»? К этому вопросу мы еще не раз вернемся на уроке.

Чтение отрывка от слов «На станции известно…» до слов «что делать и как жить» по цепочке (один ученик исправляет ошибки при чтении).

Работа в группах.

Обсуждение результатов работы групп.

Учитель. Военнопленные в концлагерях не жили, а существовали. Давайте обсудим, как ведет себя Сергей Климов, смиряется ли он с судьбой или решает бороться, что дает ему надежду на спасение? Обратимся к тексту.

Чтение отрывка со слов «Однажды вечером Климов…» до слов «наступит долгая сверлящая боль в затылке и обморок».

— Согласны ли Вы с Сергеем Климовым в том, что необходимо совершить побег, несмотря на то, что во время побега все погибнут?.

Чтение фрагмента со слов «Климов забился в угол…» до слов «Сволочь. »

— Но герой все-таки не сдается и ищет способ бежать из плена. Каким Вы представляете себе героя рассказа Сергея Климова? Какие черты характера присущи ему? Докажите.

Предлагаю составить кластер (коллективная работа).

Прием «Предсказание». Как Вы считаете, удастся ли Сергею Климову совершить побег? Почему Вы так думаете?

Чтение отрывка «Потом в неясном свете барака» до слов «Не буду…».

— Что случилось с полковником? (Его расстреляли)

— Как Вы понимаете слова Воронова: «Давай им скажем, что мы не для «этого» вышли… что мы… ну ты же знаешь почему! Давай скажем!»

— В чем хотел оправдаться Воронов? Почему, на Ваш взгляд, Климов не поддержал его? Как это характеризует героя?

— Был ли Климов одинок в лагере?

— Смог ли он найти себе друга?

Обратимся за ответом к рассказу. Чтение отрывка со слов «Воронов сдавал на глазах…» до слов «Климов промолчал».

— Можно ли назвать друзьями Воронова и Климова? Почему?

— Какова роль тополя в этом эпизоде? (Образ тополя символичен. Именно тополь, растущий в центре лагеря, вселил в Климова веру в спасение, в то, что эту страшную «долину смерти» может победить жизнь)

— Найдите в тексте слова, которые подтверждают эту мысль. («Одно непостижимое разумом обстоятельство изгнало из сердца Климова неизбывный страх первоярусника, что на заре он умрет – тополь. Нет, никто не рыл там подземного хода и никто не сверлил его кряж, чтобы появиться в лагере с автоматом. Тополь просто лопнул сухой умершей древесиной в том месте, где его кору объели пленные, и в расщелине выперла и взбухла бледно-зеленая новая кора!»… «на его глазах впервые в лагере свершилось попрание смерти жизнью, но только Климов понял вдруг, что он не умрет на первом ярусе! Он не знал, что случится с ним и что он сделает, но вера эта крепла, и он хотел, чтобы Воронов ощутил то же»).

Прослушивание аудиозаписи со слов «В положенный час утра в барак не принесли хлеб» до конца рассказа.

— Удается ли Сергею Климову бежать? Что движет Сергеем Климовы? Почему он, понимая, что может погибнуть, все же совершает побег?

— Как Вы относитесь к герою?

— Каково авторское отношение к герою? Чем герой близок К. Воробьеву?

— Давайте обратимся к эпиграфу нашего урока. (Чтение эпиграфа) Действительно, любовь к Родине сильнее страха смерти.

Творческое задание. Написать письмо родным от имени главного героя Климова (или Воронова).

V. Подведение итогов.

Задание. Расположите пункты плана в соответствие с содержанием произведения.

Карточка для обучающихся.

Задание. Расположите пункты плана в соответствие с содержанием произведения.

Перевозка пленных и побег Климова.

Мысли Климова о спасении.

Попытка Климова притвориться мертвым и так спастись.

Лагерь «Долина смерти» и старый тополь на его территории.

— По цепочке (по одному предложению) перескажите текст рассказа.

— В заключение еще раз обратимся к вопросу: «Почему рассказ называется «Седой тополь»?»

VI. Рефлексия.

Звучит стихотворение Р. Рождественского.

Составление кластера на тему «Война».

Учитель. Сегодня мы открыли еще одну сторону войны. Мы побывали в немецком лагере Саласпилсе и узнали о том, как выживали военнопленные. Однако известность Саласпилс получил из-за жестокого содержания детей. Их держали отдельно от родителей. Некоторых продавали для «трудового использования». Ослабевших детей расстреливали. Врачи концлагеря использовали детей-заключенных для проведения медицинских опытов, например испытания различных ядов. Об этом нужно сказать сегодня, но особое внимание произведениям о детях войны мы уделим в дальнейшем на уроках внеклассного чтения.

— Наблюдая за тем, что происходит в концлагере, «немой» тополь мог быть только седым, не старым, не мудрым, а седым, изменившим цвет своей кроны от боли, обиды, жестокости немецких солдат…

Учитель. Еще один вопрос, ответ на который хотелось бы получить: узники концлагерей – герои или предатели? Но об этом мы поговорим в старших классах при изучении повести К. Воробьева «Это мы, Господи!».

Домашнее задание. Напишите сочинение-миниатюру «Над чем меня заставил задуматься рассказ К. Воробьева «Седой тополь»?» Прочитать еще одно произведение писателя.

Источник

Константин Воробьев — Седой тополь: Рассказ

Тысяча девятьсот сорок второй год. Весна. Латвийская станция Саласпилс — чистая, скромная и тихая, будто зачарованная. За ее невысокими строениями, на запад, к морю, стелется луг. На нем — первый в том году зной, желтые гусенята и старые задумчивые козы железнодорожников. Это сразу. А дальше шесть тяжких серых бараков, обнесенных пятью рядами колючей проволоки и восьмью сторожевыми вышками. Это лагерь военнопленных «Долина смерти». Кто его назвал так — неизвестно, но люди с воли знают, что осенью немцы привезли туда две тысячи раненых советских командиров,— железнодорожники считали на станции, чтобы знать и запомнить. А теперь пленных осталось пятьсот человек, не больше…

На станции известно, что по утрам пленным выдается черпак воды на каждого и буханка эрзац-хлеба на двенадцать человек. Днем тот же черпак сизой мути — баланды из костяной муки, а вечером снова вода.

И еще знают на станции, что голод и тоска в лагере — сильнее тифа и тяжелее ран, потому что и в предсмертном бреду пленные не забывают о хлебе и Родине…

Дрожащей сиреневой дымкой весна окутала залагерные дали, а к пленным не прошла,— запуталась в колючих проволочных изгородях зелеными космами травы и огневой россыпью одуванчиков, и в ветреные дни они порошили гулкий ток черного лагерного квадрата теплым белесым пухом. Прихода ветреных дней этих в лагере ждали жадно. Все пятьсот человек, оставшиеся от двух тысяч, верили, что одуваний пух хранит в себе много калорий, если его размочить в воде.

Верил в это и лейтенант Сергей Климов, коротавший свою двадцать первую весну на втором ярусе нар в третьем бараке — самом емком в лагере: осенью барак вместил триста пятьдесят пленных. Теперь в нем оставался шестьдесят один человек, и лежали они на нарах далеко друг от друга — обжились каждый на своем месте.

По утрам лагерный полицейский приносил в барак пять буханок хлеба. Он кидал их на нары, отходил к дверям и оттуда наблюдал дележку. В пяти дюжинах пленных был один лишний. На него не выходило пайки, и все шестьдесят один стремились попасть в первый ряд своей дюжины.

— Гос-спода офицеры…— с бесконечным презрением цедил полицейский и ударом ноги открывал дверь.

В два часа дня тот же полицейский вносил в барак ведро баланды. Тогда все шестьдесят один медлили, чтобы оказаться в очереди последним,— на дне ведра могла оказаться гуща.

На голове Сергея Климова пилотка с опущенными полями, закрывшими шею, лоб и уши. Штанины ватных брюк достают только до икр, а пальцы босых ног распираются врозь затвердевшей между ними грязью. В бумажном мешке с жирным черным орлом и надписью «Фельдпост» Климов прокусил три дырки — одну, чтобы просунуть голову, а две для рук. Подвязанная обрывком красного телефонного кабеля с его острого плеча свешивается каска,— в нее он получает баланду. При ходьбе левая нога Климова издает сухой треск, похожий на холостой щелк курка нагана,— неправильно срослась щиколотка. Заросшее нетвердой негустой щетиной лицо покрыто лишаями и струпьями. Волосы его русы и длинны, концы их свисают из-под пилотки на плечи и вьются. От всего себя Климов сохранил только голос — резкий, четкий, прежний. Непонятно, почему охранники до сих пор не прибили Климова,— они ведь особенно ненавидят высоких, крутолобых и сероглазых пленных. Не прибили, видно, потому, что в своей орлатой рубахе Климов развлекал скучавших эсэсовцев унизительным зрелищем своей нелепой наружности.

По ночам в душу Климова всегда входила невероятная мечта: утром кто-то из своих, из русских, но непохожий ни на одного из обитателей лагеря, появится здесь и скажет, что делать и как жить.

Но этот «кто-то» не появлялся, и в тающем теле Климова росла непонятная обида, почти ненависть к себе и ко всем своим собратьям по бараку. Он ненавидел себя за то, что должен погибнуть молча, а умирающих за то, что они жалуются и стонут. Он не раздумывал над источником своего чувства. Оно росло в нем по мере того, как иссякали его силы. Его бесило собственное неумение не только что-то сделать для своего освобождения, но просто что-нибудь для этого придумать.

Однажды вечером Климов прикрикнул на умирающего, чтобы он перестал стонать. Тот мгновенно притих, а сосед Климова, седой старик, приподнялся на локте и прошептал:

— Правильно! Это надо делать молча, раз мы оказались неспособными отвечать за себя, за судьбу родины, за судьбу мира… К черту! Надо хоть умереть по-человечески.

Тогда Климову показалось, что он открыл сильного друга, который знал название его чувству и испытывал его сам. Из книг же ему было известно, что люди, готовые «по-человечески» умереть, бывают способны на смелые поступки в жизни. Притаив в душе смутную надежду, он уснул, а утром его разбудил крик:

Седоголовый сплюнул на руки Климова пену, спрятал поясок за пазуху и молча отполз на свое место.

— Что вам? — не поднимая головы, шепотом спросил пленный.

— Товарищ полковник,— сказал Климов,— нас около пятисот человек…

— Уже меньше,— выдохнул полковник.

— Все равно… Но если мы со всех сторон полезем на проволоку, то…

— В одну минуту восемь пулеметов выбрасывают семнадцать тысяч шестьсот пуль… В среднем тридцать четыре пули на каждого… Всего нужно перелезть тридцать метров проволоки, не считая мотков «Бруно». Каждый метр — три ступеньки… В минуту шесть ступенек, значит — пятнадцать минут. Следовательно, пятьсот десять пуль на каждого…

Откинув за спину каску, Климов побрел от тополя, но через несколько шагов остановился, медленно обернулся к полковнику и с горечью, тоской и злобой сказал:

— Дохляк! — Он видел, как побелел рваный рубец раны на впалой груди старика.— Облезлый заяц. Орден в гашнике штанов прячешь… Ответа за него боишься, жить хочешь — а как? Как?

Полковник беззвучно шевелил синими полосками губ и все ниже и ниже склонялся головой к своим остро высторченным коленям. С минуту Климов ненавидяще разглядывал его желтую спину и вдруг качнулся вбок и пошел от тополя к бараку, как по канату через пропасть: расставив руки и приседая. Перед его глазами со звоном плыл и дрожал густой багровый сумрак, и Климов знал, что если он упадет, то наступит долгая сверлящая боль в затылке и обморок.

В тот вечер Климов впервые не осилил подъем на второй ярус нар и впервые за время плена заплакал. С этой минуты он считался «доходягой» и оставался на первом ярусе, где лежали те, кому до смерти были считанные часы.

И вот на полу к нему и явился тот «кто-то», кого он все время ждал для своего освобождения, и этот «кто-то» был он сам, Климов. Все было настолько внезапным, простым и осуществимым, что радость Климова перешла в испуг — плен его кончался через несколько часов, на рассвете, и надо было лишь не сойти с ума от этого!

Он влез на свое место, вытянулся, уложив ступни ног так, как стоят они у мертвых — деревянно-прямо, торчком. Не у всякого доходяги остаются полуоткрытыми веки, многие перед концом крепко зажмуриваются, а кончик носа у Климова уже давно не по-живому был острым и раздвоенным. Оставалось дыхание, но Климов попробовал надолго притаить его — и смог!

Вот и все, что было нужно сделать давным-давно и оказаться на воле и, может быть, уже в бою! Утром в барак придут «крючники» — похоронная команда из пленных. Веревками с железным якорем на конце они зацепят мертвяка за ногу, сдернут его с нар и поволокут из барака во двор лагеря, к повозке. Туда его закинут с ходу и утрамбуют с другими мертвяками. В повозку впрягутся «крючники», сзади пойдут два конвоира с винтовками, а за лагерем, в желтом буруне, трупы сбросят в яму и присыпят песком — всего лишь на одну пядь, не больше. В братской могиле надо прожить день до вечера,— выпростать руку на волю, прижать к плечу рот и дышать…

Секунды рассвета казались Климову столетиями. С ночными потемками исчезала бездонная глухота барака, и он становился гулким и пусто-сторожким. Прямо на Климова в разбитое окно текла утренняя прохлада, и от этого ощутимей был запах кислой прели шинелей, прогорклой крысоедины и противно-сладковатая вонь чьих-то незаживших ран.

На втором ярусе нар кто-то громким сухим шепотом выругался в бога, а кто-то крепко зажал зубами стон, но он выбился наружу — длинный, прямой и, как струна, тонкий.

Климов лежал недвижный, и как только раздался ржавый скрип дверей, перестал дышать. Нелегкими шагами «крючники» прошли мимо него в глубь барака, и кто-то из них сказал: «В мешке готов». У Климова в горле быстро рос тошнотворный ком удушья, а высоко в груди, под самой шеей, гулко и редко толкалось сердце. Оно сразу опало и забилось ровнее, как только он украл для него глоток воздуха, и снова больно подскочило вверх, когда он замер, услыхав нарастающий скрежет каблуков по цементному полу барака.

Тот, кому предстояло сделать это, неторопливо присел на край нар у ног Климова и начал долго простуженно чихать, голодно сглатывая слюну. «Сейчас у меня разорвется грудь»,— подумал Климов, и тогда же крючок пронизал на нем штанину выше левого колена.

— Он жив,— сказал над Климовым «крючник» и принялся чихать снова, а второй, старший, видно, обозленно выкрикнул:

— Да волоки ты, ну тебя с ним к черту! Не дойдет дорогой — там прикончат…

— Собака!— не сразу и потерянно отозвался чихавший.— Как будто тебя самого не сволокут туда… шакал с помойки! Давай положим на место. Бери за ноги.

На нары Климов лез сам, а минут через двадцать к нему подполз знакомый капитан, такой же, как и он, доходяга с первого яруса. Глядя в сумрак угла поверх глаз Климова, он сказал прерывисто, будто чему-то радуясь:

— Разве ты не знаешь, что «их» стреляют там… Перед тем, как зарыть?

— Мертвых? — спросил Климов.— Зачем?

— Не ты первый захотел воскреснуть… Кто-то бежал уже так из шестого… Попался и выдал!

— Сволочь! — опустошенно сказал Климов.— Сволочь.

Расставив колени и локти, капитан пополз от Климова, волоча тело по нарам, но вдруг качнулся в сторону, проделал круглый поворот и вернулся. Он не рассчитал расстояния, когда выкинул руку для очередного шага, уперся ею в каску Климова и упал на бок. И лежа, оскалив белые десны, яростно зашептал:

— Нет! Он не сволочь… Он такой же, как и ты — раб! Раб, который мечтал въехать на санях в Берлин… Малой кровью… Могучим ударом… На чужой территории… Мировую революцию… Но вот он издали увидел врагов своих, новых викингов…

— Ну?! — таким же яростным шепотом спросил Климов, кося глаза на впалый, блестевший высохшей кожей висок соседа.

— А леса? А реки? А все наше? Где все это будет? — едва выдохнул Климов.— Где все?

— Что все? — злобно выкрикнул сосед его.

— Все!— угрожающе повторил Климов.— Пусть нас, людей, не останется… Пусть! А Россия-то будет? Будет? Куда же она денется?!

Очень долго они молча и враждебно дышали, потом капитан привстал и проговорил за два раза:

— Я тебя… гад вшивый… Я тебя сейчас…

У него хватило еще сил снять с плеча каску, вскинуть ее и бросить в уползавшего капитана. Тот припал к нарам, и нельзя было понять, рыдает он или хохочет…

Потом в неясном свете барака потянулась неприкаянная, злая и длинная жизнь до вечера: черпак воды, тяжелый маленький кусок хлеба, баланда на дне каски и непроходящее с начала плена могучее желание есть.

Перед вечером в барак вошли трое эсэсовцев и пятеро лагерных полицейских.

— Алле раус! — оглядев нары, сказал немец, а полицейские вразнобой закричали:

— Выходи строиться! Ходячим взять лежачих! Быстро.

Строились неровным полукругом недалеко от барака. Климов оказался замыкающим. Он сел, прислонясь спиной к тополю. Тополь был теплый и тихий, но в нем, в глубине кряжа, ощущалось кипение жизни. Не слухом, а телом Климов чуял мягкое замедленное потрескивание тополиного ствола, будто его изнутри украдкой сверлил кто-то. «А что, если это подкоп с воли? — вспыхнула обжигающая надежда в мозгу…— Что, если это тот освободитель, кого он все время ждал? Да-да! Он ведь может явиться через тополь — и с автоматами. »

Так начинался бред, и Климов понимал, что это бред.

Он поднял голову. Переводчик уже давно говорил что-то перед строем. Неподалеку от Климова стояли эсэсовцы и презрительно посматривали на серую массу пленных. «Викинги»,— вспомнил Климов и стал глазами искать капитана. Он искал долго, отдавая этому все свое внимание, и оттого смысл слов переводчика не достигал его сознания.

А капитан стоял третьим от Климова, и на его запрокинутом лице застыло необычное, настороженно-взволнованное выражение. Климов долго смотрел на него и наконец разглядел на лице капитана оттенок насмешки. «Над чем это он?»

Климов прислушался к словам переводчика и понял, о чем тот разглагольствует вот уже полчаса. Оказывается, у тополя найден орден Красного Знамени. Немецкое командование хочет создать его хозяину лучшие условия, потому что оно уважает героев и рыцарей…

Но в строю молчали. Молчали, стоя на правом фланге, молчали, лежа и сидя на левом, и, не меняя положения головы, намертво закрепил свою усмешку капитан, вперив глаза в черные кобуры эсэсовских «Вальтеров». Чужие кобуры по-чужому были и подвешены — на животы, отсвечивали кровавой чернотой, потому что садилось солнце, и плясали на животах, потому что «викинги» смеялись…

Климов заплакал. Но ему не хотелось, чтобы в строю видели это. Он спрятал глаза и сказал:

— Орден мой! — Оттого, что голова была опущена, никто не слыхал его признания, и тогда он поднялся на ноги.— Мой орден!

Он пошел к притихшим эсэсовцам зигзагами, глядя поверх голов их. Туда же из середины строя двигался маленький ссохшийся пленный в артиллерийской фуражке без козырька и в длинной гимнастерке с оторванными рукавами. Он шел ребячьей подпрыгивающей походкой и остреньким голоском выкрикивал под левую ногу:

Это был второярусник младший лейтенант Иван Воронов. Климов не любил его за то, что по ночам тот часто и подолгу плакал. Они сошлись, не дойдя до эсэсовцев шагов пяти, столкнулись и остановились, дыша тяжело, с хрипом.

Худой длинный эсэсовец лающе крикнул что-то переводчику. Тот почтительно произнес «яволь» и, подойдя к Климову, спросил:

Климов понял, что поверят ему, а не Воронову. За рост, за голос, за его глаза и лоб поверят. Но в это время на правом фланге строя кто-то сказал спокойно и четко:

— Орден Красного Знамени мой!

Климов и Воронов оглянулись разом. Из строя на шаг вперед вышел полковник. Он стал по команде смирно.

— Могу назвать его номер. Я утерял его вчера… вот здесь. И я готов за него ответить!

…Воронова били полицейские вдвоем, а Климова — трое. Мимо, на выход из лагеря, шел полковник, окруженный эсэсовцами.

То, что думали о Климове и Воронове полицейские, думал о них и весь строй: ложным признанием они хотели улучшить условия своей жизни…

Климов лежал под тополем. Воронов оказался рядом. Климов сказал:

— Не вышло у нас… зато полковнику хорошо теперь…

— Мучить только станут… перед расстрелом,— согласным шепотом отозвался Воронов.— И пусть! И пускай знают, гады, что мы… что у нас тоже…

Климов порывисто обвил рукой тонкую шею Воронова и с какой-то свирепой радостью и гневной обидой крикнул:
— Перестань плакать! Ну!

Они не скоро дотащили друг друга в барак. В ту ночь в нем впервые был нарушен закон «Долины смерти», не позволявший людям произносить больше тридцати слов в сутки, шевелиться или как-нибудь еще расходовать силы. И тогда впервые Климов почувствовал всю лютую горечь унизительных оскорблений, брошенных человеку человеком не в запальчивом крике, а произнесенных тихим, размеренным шепотом, полным убеждения и веры.

— Давай им скажем, что мы не для «этого» вышли,— просил и плакал Воронов,— что мы… ну ты же знаешь почему! Давай скажем!

— Не надо. Они подумают, что мы оправдываемся… Перестань плакать! Замолчи!! — свирепел Климов.

К середине ночи барак умолк. С правой, восточной, его стороны в небе взошла маленькая чистая луна, и на первом ярусе, от окна, под которым лежали Климов и Воронов, далеко в глубь нар пролегла узкая световая тропинка. Климов не спал. Тесно прижав спину к его животу и подтянув колени к подбородку, лежал Воронов. Лунная тропа начиналась на его лице, и дыбком вставший на щеке пух светился тихой блеклой зеленью. «Как у гусенка»,— сравнил Климов. Не меняя положения тела, он стал искать глазами фуражку Воронова, чтобы прикрыть ему лицо, и недалеко от своего места, на световой тропе, увидел капитана.

— Сейчас,— сказал капитан.

Он сел на краю лунной дороги, протянув ноги в темноту, будто свесил их над обрывом. Потом молча расстегнул брюки, залез в них обеими руками и принялся что-то делать там, закрыв глаза.

— Ты что возишься там? — испугался чего-то Климов.— Вынь руки!

Воронов сонно вскрикнул и стал приподнимать голову, но капитан протянул над ним свои ладони, и Климов различил на них темный, узкий и продолговатый предмет.

— Это соль… в мешочке…— поперхнулся душным шепотом капитан.— За лагерем ее нет, слышишь? Ничего там нет… А мне конец… к утру. Ну бери… пригодится!

— Не надо! Ты сам ешь… с водой!— почти прокричал Климов.

Жил капитан еще полные сутки и все время, лежа между Климовым и Вороновым, пытался просвистеть какую-то забытую мелодию.— Фии-фию… фить-фить!— выдыхал он сквозь помертвелые губы и крутил над ними указательным пальцем — желтым, узловатым и длинным.

Воронов сдавал на глазах. По утрам, проглотив свою пайку хлеба, Климов подтаскивал его к краю нар, слезал сам на пол и подставлял другу спину.

— Не надо, Сергей… Иди один,— просил Воронов.

— Лезь! — пригнувшись, командовал Климов. Сидя на нем, перехватив ему живот ногами, а руками обвив шею, Воронов продолжал плакать.

— Замолчи, а то сброшу!— грозил Климов.— Сейчас сброшу!

— Ну и бросай! Бросай! — соглашался между всхлипами Воронов и пытался разжать свои пальцы на шее Климова, но тот намертво зажимал их обеими руками.

На второй день после того как эсэсовцы увели полковника, а полицейские лишили Воронова последних сил, у Климова появилась в руках крепость, и он влез на второй ярус нар, чтобы взять там забытую Вороновым консервную банку под баланду и воду.

Одно непостижимое разумом обстоятельство изгнало из сердца Климова неизбывный страх первоярусняка, что на заре он умрет: — тополь. Нет, никто не рыл там подземного хода и никто не сверлил его кряж, чтобы появиться в лагере с автоматом. Тополь просто лопнул сухой умершей древесиной в том месте, где его кору объели пленные, и в расщелину выперла и взбухла бледно-зеленая новая кора!

Оттого ли, что кора пахла горьковато-остро и чисто,— весной и лугом, или потому, что на его глазах впервые в лагере свершилось попрание смерти жизнью, но только Климов понял вдруг, что он не умрет на первом ярусе! Он не знал, что случится с ним и что он сделает, но вера эта крепла, и он хотел, чтобы Воронов ощутил то же.

— Ты прижмись щекой к дереву. Щекой! — почти суеверно говорил Климов, и Воронов прижимался, но не мог удержать голову.

— На воздухе я все куда-то падаю…— признавался он.— Пойдем домой, в барак, а?

В тот день Климов отдал Воронову свою пайку хлеба; отдал не легко и не сразу. Целый день он носил теплый и по-живому упругий квадратик за спиной под «рубахой», и целый день хлеб кричал, что его надо съесть. И только ночью, когда глаза ничего не видели, Климов вынул из-под мешка хлеб и поднес его ко рту Воронова.
— Ешь, скорей только!

Климову хотелось всем телом, чтобы на пути этого пыльного чудовища возникла зеленая пушка с необъятным солнечным жерлом и выстрелила, и разнесла вдребезги этого чертова погубителя Земли.

Лунный луч отодвигался все дальше и дальше в глубину нар, отыскивая по пути серые притихшие фигурки пленных, будто прощально целуя их. По-детски обиженно вздыхая, лежал Воронов. Изредка он сладко чмокал ртом, тихонько стонал и шевелился. Климов потеснее придвинулся к нему.

— Сейчас бы картошки печеной, правда, Сережа? — отчетливо проговорил вдруг Воронов и судорожно сглотнул слюну.

— Или молока! Топленого… аж коричневого… с пенкой… из погреба!

Прямо над головой Воронова, на втором ярусе нар, кто-то ответил ему заглушённым голосом — лежал вниз лицом,видно:

— Молоко что! Вот горячие лепешки, на сковороде…

— Товарищи! Неужели нельзя молча думать об этом? — прошелестел чей-то умоляющий голос.— Думать — и все. Ведь с ума сойдешь.

Но было уже поздно. Негромко и торопливо, будто опасаясь, что ему не поверят, кто-то рассказывал в полузабытье:

— Бывало, встанешь, а на кухне уже слышно: тщщщии.

— А я по утрам не ел! Не ел… Понимаете вы? Не ел! — с обидой твердил кто-то из угла второго яруса.

— Почему? Слушайте, майор, это вы? Почему не ели, а?

— Не хотел… Привык к определенному режиму…

— А, бросьте! Какой там, к черту, режим был. Просто вы дурак были… Дурак — и все!

Потом на нарах вспыхнула и не скоро погасла ссора — многие не поверили кому-то, что всего лишь за день до войны он ел гуся с черносливом.

— Врешь! Этого с тобой не было!

— Нет, было! Было! Я ведь сам ел. Почему же не было?

— Потому что так надо. Так легче! Замолчи!

В положенный час утра в барак не принесли хлеб. Воронов бредил едой, не поднимал голову, и Климов пришел к тополю один. На дымной тополиной вершине звонко плескались листья, и Климов верил, что если б сорвать хоть пять штук их для Воронова, он бы выжил. Нечем было и наковырять коры, которая стала теперь плотной, литой.

До полудня Климов просидел под тополем. Над лагерем сияло солнце, кусками пышного теста проплывали облака, а с толевых крыш бараков каплями сочной патоки стекала разогретая смола. Весь видимый Климовым мир не стоял на месте, все уплывало куда-то в сторону и вбок: черные бараки, черные вышки с черными эсэсовцами, черная земля, и, может быть, поэтому расстояние между тополем и бараком увеличилось теперь почти вдвое,— на обратном пути Климов упал дважды.

В бараке стыла сумрачная тишина. Воронов сидел на краю нар и одной рукой обнимал станину, а второй ловил что-то в воздухе. В широко раскрытых глазах его не было зрачков; глаза были тусклые, большие и белые, и, повинуясь какому-то мгновенному безымянному чувству, Климов вскинул к его лицу руку и коротко ударил ладонью по щеке. Воронов вздрогнул и зажмурился, но Климов ударил снова и закричал:

Когда Воронов открыл веки, зрачки оказались на месте. Он глядел удивленно, силясь что-то понять и сказать, но Климов притянул его голову к себе, отыскав на ней ртом холодную раковину уха.

— Не спи! Слышишь? Сейчас принесут баланду… Ты съешь и мою порцию… Не спи!

Но баланду не принесли… По нарам беззвучно запрыгало слово — акция! Это значит — ни крошки пищи. Это значит — ни капли воды. Может, только день. Может, два. А может, пять! Акция — чужое слово, но знакомый смысл: серый комок смерти, выплодок лагерей и эсэсовцев.

А перед заходом солнца явились полицейские.

— Ходячим строиться! С вещами! Быстро!

С вещами? Это значит — взять с собой котелки. Или банки из-под консервов. Или каски, как у Климова. Ходячим? Это значит — на отправку. Может, в Германию. В шахты…

Климов подтянул ноги и притих, обняв Воронова. В бараке поднялась вялая суета и послышались звонкие, как пистолетные выстрелы, удары: вдвое сложенными ремнями с пряжками на концах полицейские ускоряли сборы.

— Эй ты, в мешке! Орденоносец. Целыми днями по лагерю шакалишь, а как на работу… сволочь! А ну, вылазь!

Климов понял, что это ему. Он привстал и повесил на плечо каску. Лица Воронова не было видно — на нем косо лежала фуражка, и Климов поправил ее, уложив прямо. Он уже полез с нар, когда его настиг шепот:

— Сергей… не бросай… вместе…

Под хохот полицейских он усадил Воронова к себе на спину. Тот заученно обхватил его шею руками, не выпуская банку, и Климов вдыхал из нее знакомый запах баланды…

К центру лагеря из всех бараков стекались люди. Там стоял крытый «Опель-блиц», несколько эсэсовцев и полвзвода солдат-конвойных.

— Разберись по два! По два! — визжали полицейские и стреляли ремнями. Строй возникал быстро, ломанно протягиваясь через весь лагерь, огибая тополь и теряясь хвостом где-то за третьим бараком. Но Климов мог двигаться только к тополю. Там он уронил Воронова и услыхал голоса пленных, в которых билась живая открытая радость, смешанная с тревожным недоумением:

— Хлеб дают! По целой буханке! На двоих. Ощутив в теле раскаленную боль голода, Климов волоком потащил Воронова в середину строя, выкрикивая в его запрокинутое лицо:

— Дают хлеб! На двоих! Буханку!

В строй их впустили не сразу,— хлеб ведь мог кончиться именно на них,— и, зажатый телами, Воронов встал на ноги. Из кузова «Опель-блица» чьи-то красные мясистые руки кидали подходившим пленным тяжкую, как кирпич, буханку, и к ней бросались руки — гибкие, желтые.

— На двоих — на пять дней! На пять дней! — издали предупреждал переводчик.

Брошенный хлебный кирпич поймал Климов, но Воронов тоже протянул к нему руки и выронил банку. Она слабо звякнула, подкатилась к ногам конвоира, и тот ловко сыграл ею в футбол.

— Пусть,— сказал Климов,— будешь держать хлеб…

Уже в сумерках конвоиры построили пленных в колонну по четыре в ряд и вывели из лагеря. За проволокой иные были запахи, иной трепет звезд, иные шумы недалекой станции. Климов все это видел и слышал, двигаясь в хвосте колонны с Вороновым на плечах. Отставший с ними конвоир то и дело пинал прикладом винтовки спину Воронова, и тогда Климов невольно ускорял шаги.

Они падали через каждые десять-двенадцать шагов. Конвоир топал ногами и выкрикивал свои немецкие ругательства. Климов молча вставал, подтягивал на плечо Воронова и шатаясь брел вперед, к станции. До нее оставалось уже мало, не больше, чем было от барака до тополя, когда Климов споткнулся и долго не мог встать. Он видел, как конвоир спешно пошел назад, к лагерю, но через несколько шагов остановился и стал ладить винтовку к плечу.

«Все! Конец!» Климов хотел сказать это Воронову, но тот лежал вниз лицом и ел хлеб, вгрызаясь всем ртом в буханку, давясь и содрогаясь. «Пусть… Я скажу этому…»

— Стреляй, бандит. Стреляй… в душу твою черную… холодную… Русские люди всегда и всюду… умели… Стреляй, подлюга… паук серый.

Климов стоял на коленях, прижав к щекам кулаки, и конвоир, наверно, принял исступленные слова его за молитву и просьбу. Он задержался, визгливо прокричал: «Шнель!» и выстрелил мимо, вверх, в горевший красным огнем Марс…

…Станционный гравий еще излучал дневное тепло. С глухим стуком и скрежетом закрывались двери товарных вагонов, и в пробоины запоров конвоиры вбивали железные болты.

Климов и Воронов погрузились в хвостовой вагон состава последними из колонны. Они долго лежали у дверей, переплетясь руками и ногами. Потом Климов вспомнил о хлебе и стал ощупывать Воронова. Размеренно поднималась и опускалась оголенная грудь его,— он дышал, а под плечом, у самого уха, берег буханку. Осторожными движениями пальцев Климов исследовал ее края. И то, что была она целой, только чуть-чуть объеденной с уголка, вдруг погасило в нем темное, почти враждебное чувство к Воронову, родившееся от мысли, что он съел хлеб один. «В друга не поверил. » Коротким тяжелым словом Климов обругал себя и позвал виновато, страстно:

— Ваня! Друг… Проснись. Давай есть.

Вокруг них лежали и сидели люди. Кто-то у кого-то допытывался, куда их везут, кто-то просил пить, кто-то стонал протяжно и надрывно, будто пел. Временами вагон сотрясался, вздрагивал и раскачивался, а порой почти останавливался,— состав мчался рывками, как убегающий вор.

— Съедим всю… да, Сережа? — невнятно спросил Воронов, когда от буханки оставалось уже меньше половины.

— Всю,— сказал Климов. Он жевал сухой, лишенный запаха и вкуса мякиш и следил за пестрым световым бликом на противоположной стене вагона. Пятно перемещалось вправо и влево, вниз и вверх, наполняя вагон каким-то неживым сыпучим светом. «Луна. Слева по ходу состава. Значит, везут не на восток. Везут на запад».

Вслед за этим открытием Климов, как и в лагере, когда ожидал прихода «крючников», испытал немой и жаркий испуг за свой рассудок,— плен кончался! В вагоне окно!!

Он перекатился через Воронова и, давя чьи-то неподатливые тела, полез туда, откуда падал в вагон световой блик.

Да, окно! Узкое и продолговатое. Под потолком. Снаружи оно опутано неразлучной спутницей пленных — колючей проволокой, оттого и блик на стене пестрый. Внутри над окном — крюк, и не один, а много. Для чего они? Раз и два Климов ударил кулаком в проволочную сетку, потом вытер руки об голову и пошел назад, за каской.

— Иван… друг… Все! Сейчас все! Не спи. Давай руку.

Звон от ударов каской в проволоку был чистый и тонкий, будивший что-то далекое, хорошее и светлое. Климов бил и бил по сетке и, когда она отвалилась, услыхал голоса:

— Товарищ! Что ты задумал. Ты уйдешь, а нас расстреляют…

— Давай, давай, браток.

— Опомнитесь… Других пожалейте! — Давай. Все вылезем.

Воронов сидел на корточках под окном. Климов снял с него ремень, зацепил на крючок и крикнул:

— Вставай! Держись за ремень… Ну?!

Он продел в окно ноги Воронова, потом протолкнул туловище и плечи. Руки Воронова свисали внутрь вагона, голова тоже, и Климов видел его глаза — радостные и бессмысленные.

— Оттолкнись ногами! Ногами. А я выброшу твои руки, ну!

Но Воронов потусторонне улыбался и ничего не делал. Тогда Климов изо всех сил толкнул его от окна и упал сам. Он тут же поднялся, но у окна уже копошились люди, и кто-то немощно подтягивался на ремне.

— По очереди… Сейчас — я! — сказал Климов и властно забрал ремень в свои руки.

Множество чьих-то рук помогли ему подтянуться к окну и протиснуться, и он повис на ремне, глядя вперед, в голову состава. Климов видел его весь сразу — длинный, стремительно изогнувшийся на повороте, освещенный луной. Подобрав ноги, он уперся в прохладную обшивку вагона, оттолкнулся и полетел навзничь, чуть клонясь головой вниз, к земле. Климов глядел в небо и видел, что вместе с ним и на него падали и звезды, и пронзительная луна, рассыпавшаяся на мелкие сверкающие осколки, на лету вдруг ставшие седой тополиной листвой…

Источник