Никогда не коснусь виденного во сне
Почти забытые поэты. Григорий Дашевский
Поэт Григорий Дашевский
Фотография: страница Дашевского в Facebook
17.12.2013, 19:48 | Отдел культуры
Поэт, переводчик, журналист и критик Григорий Дашевский скончался после тяжелой болезни на 50-м году жизни. «Газета.Ru» попросила поэтов, писателей и литературных критиков рассказать о своем современнике.
В биографии Григория Дашевского практически нет неожиданных поворотов: выпускник классического отделения филфака МГУ, читал лекции на родном факультете, потом перешел в РГГУ, где преподавал до последнего времени. Дашевский был известен как замечательный переводчик — в его переводах вышли в России произведения Трумана Капоте, Роберта Пенна Уоррена, Олдоса Хаксли, а также произведения Владимира Набокова и эссе Иосифа Бродского, написанные на английском. Сам писал стихи — в 2000 году сборник «Генрих и Семен» вошел в шорт-лист поэтической номинации премии Андрея Белого. Также работал в газете «Коммерсантъ», редактировал журнал «Неприкосновенный запас» издательства «НЛО», сотрудничал с «Коммерсантъ-Weekend» — и успевал всё.
Григорий Дашевский родился в 1964 году в Москве, учился в Московском государственном университете на филологическом факультете. В начале 1990-х годов Дашевский жил во Франции, после вернулся в Россию, где стал преподавать латинский язык в школе и древнеримскую литературу в МГУ. С 1993 по 2013 год работал на кафедре классической филологии РГГУ. Дашевский также занимался переводами, несколько лет работал литературным критиком в «Коммерсанте». Кроме того, как критик он сотрудничал с журналами «Неприкосновенный запас» и «Citizen K».
Первый поэтический сборник «Папье-маше» Дашевский выпустил в 1989 году. После он опубликовал еще три книги: в 1997 году вышла «Перемена поз», в 2000-м — «Генрих и Семен», а спустя еще год — «Дума иван-чая».
Григорий Дашевский занимался переводами философской и художественной литературы. В частности, среди его переводов есть книги французского философа Рене Жирара — «Насилие и священное» и «Козел отпущения». За перевод последней работы Дашевский в 2010 году удостоился премии Мориса Ваксмахера. Спустя год ему присудили премию Андрея Белого в номинации «Перевод».
Одним из последних стихов, который переводил Дашевский, стал перевод стихотворения «Остановившись у леса снежным вечером» Роберта Фроста. Перевод Дашевского появился в номере журнала «Коммерсантъ Weekend» от 4 ноября. Согласно рейтингу радиопередачи «Poetry Please», стих Фроста является самым популярным в Великобритании — за 35 лет, что идет передача, это произведение заказывали чаще других.
Склоненный к ограде стеклянной
не знает: останки ли зданий,
кусты, пустота ли глазам
его не видны. Из тумана
сгущаются клинья сиянья
и тянутся к фонарям.
Незримые вещи покорны
тому, кто тоскует по ним,
тумана оконною гранью
в кресте переплета храним.
Их облика скрытые корни
туда протянулись, где рано
раздавшийся стон заглушен,
к зарытому в воздух покою,
который и им все родней.
Но тает тайник и с собою
тот клад, что в нем был заключен,
уносит за ряд огней.
Найти бы, сиянию вторя,
источник и счастья и горя.
Но жизнью всегда загражден
взгляд встречный, страданье чужое —
прозрачною, прочной, своей.
Ноябрь 1984
«Остановившись у леса снежным вечером» Роберта Фроста. Перевод Г.Дашевского
Остановившись у леса снежным вечером
Чей лес, мне кажется, я знаю:
в селе живет его хозяин.
Он не увидит, как на снежный
я лес его стою взираю.
В недоуменье конь, конечно,
зачем в ночи за год темнейшей
мы стали там, где нет жилья,
у леса с озером замерзшим.
Он, бубенцом слегка звеня,
как будто бы корит меня,
да веет слабый ветерок,
пушистым снегом шелестя.
Лес сладок, темен и глубок,
но в путь пора мне — долг есть долг.
И ехать долго — сон далек,
и ехать долго — сон далек.
Никогда не коснусь виденного во сне
Он умер ровно 4 года назад.
Григорий Михайлович ДАШЕВСКИЙ
(25.02.1964 — 17.12.2013)
—————————————————————
(замечательный латинист, поэт, литературный критик и переводчик,
в частности, эссе И.А.Бродского «Набережная неисцелимых»)
«Я страшно скучаю по Грише — и по той его способности улыбаться, говоря о самом страшном, которая в его стихах навсегда запечатлена. И ещё — по абсолютной чистоте голоса, абсолютной ясности мысли — и по возможности обратиться к нему как к совершенному, безупречному моральному камертону. А теперь только к его стихам и остаётся за этим обращаться.»
Линор Горалик,
израильская писательница и поэтесса, исследователь современной культуры
«Впервые столкнувшемуся с его поэзией человеку свойственна некая расстеряность и ошеломление, как ожег сердца холодом упавшей снежинки или солнечного луча. Сквозь внешнее бесстрастие, есть любовная, обжигающая страстность, на грани отчаяния последнего мига жизни. И есть мудрость Горация и Катулла, с мудрым прищуром: «Все пройдет. все проходит. «
Светлана Дашевская
о стихах Григория Дашевского «Бессмертие сквозь снег»
Повтори: для этих бедных звуков
снова прозвучать и есть воскреснуть.
Ведь твоё измученное сердце —
это им обещанное небо.
Пожалей их, повтори, помилуй.
Холодно и людно. Сказав прощай,
некуда уйти. Перемена поз —
вот и вся разлука. Перенимай
призрака привычку глядеть без слёз
(всё равно невидимых, лей – не лей)
в те глаза, где сам он не отражен:
только лица чужих и живых людей,
неподвижный поезд, скользкий перрон.
Счастлив говорящий своему горю,
раскрывая издалека объятья:
подойди ко мне, мы с тобою братья,
радостно рыданью твоему вторю.
Сторонится моё и глаза прячет,
а в мои не смотрит, будто их нету.
Чем тебя я вижу? И нет ответа,
только тех и слышит, кто и сам плачет.
Справа невидимая река.
Улицы гул по левую руку.
И муравей проползает по буквам
фразы: и царь, объезжая войска,
видел. Кленовая тень легла,
прорези неба легли на страницу.
Шелест послышится, и шевелится
плоский узор добра и зла,
спрятанный в книгу, если сквозь строк
поступь проникнет сандалий узких
в чередованье прозрачной и тусклой,
в шорох листвы о жесткий песок.
Склоненный к ограде стеклянной
не знает: останки ли зданий,
кусты, пустота ли глазам
его не видны. Из тумана
сгущаются клинья сиянья
и тянутся к фонарям.
Незримые вещи покорны
тому, кто тоскует по ним,
тумана оконною гранью
в кресте переплета храним.
Их облика скрытые корни
туда протянулись, где рано
раздавшийся стон заглушен,
к зарытому в воздух покою,
который и им все родней.
Но тает тайник и с собою
тот клад, что в нем был заключен,
уносит за ряд огней.
Найти бы, сиянию вторя,
источник и счастья и горя.
Но жизнью всегда загражден
взгляд встречный, страданье чужое —
прозрачною, прочной, своей.
ОДИССЕЙ У КАЛИПСО (1)
Близкий голос во мгле: Одиссей.
Он кивает, молчит.
Его руки как будто слабей
темноты. Он укрыт
темнотою, текущей из глаз
чьих-то вниз, из глазниц
в узкий и поддающийся паз
там, поблизости. Лиц
не видать, незаметен пробел
между нею и им,
словно издали кто-то глядел
на стан статуи, грим
света снявшей и спящей в тоске
с тенью, с тенью своей.
И наутро, когда вдалеке –
моря шум, Одиссей
клонит голову вниз, потому
что вчера зачерпнул
утлым черепом мглы и ему
скучен пристальный гул.
ОДИССЕЙ У КАЛИПСО (2)
Он шел, влача сухою пылью
останки тонкой тени, кроме
которой только холод тыльный
остался утром от проема
ночного в пустоту, как будто
в укрытую от света смерти
плоть, застланную телом, гнутым
согласно снившимся отверстьям
уст, лона, бедрам, ребрам, шее,
ключицам, – так и тень хромая
к суставам праха льнула млея,
души лишь контур сохраняя.
«. противоположность вынужденного, испуганного молчания —
это не столько рассказывание, сколько молчание по собственному выбору, молчание вольное.» Г.Д.
О WHAT IS THIS SOUND *
(из Уистана Одена)
– Что это за звук, за дробь рассыпная
гремит в долине так рано, рано?
– Просто солдаты идут, дорогая,
бьют барабаны.
– Что это за свет, так больно сверкая,
вспыхивает всё ярче, ярче?
– Просто штыки блестят, дорогая,
блестят на марше.
– Смотри: одна колонна, вторая –
зачем собралось их так много, так много?
– Просто ученья идут, дорогая,
а может – тревога.
– Зачем они взяли дорогой другою,
слышишь: шаги их всё четче, четче?
– Наверно, приказ. Почему, дорогая,
ты шепчешь Отче!
– Они поворачивают, забирая
к доктору в дом, правда же, правда?
– Нет: ведь не ранен никто, дорогая,
из их отряда.
– Им нужен священник, я догадалась,
именно он – я права ли, права ли?
– Нет: ведь они и его, дорогая,
дом миновали.
– Значит, к соседу, живущему с края
нашего сада, нашего сада!
– Нет: они входят уже, дорогая,
в нашу ограду.
– Куда ты? Останься со мной, умоляю,
клятву нарушить нельзя ведь, нельзя ведь!
– Я клялся любить тебя, дорогая,
но должен оставить.
К дверям подходят, замок сломали,
по коридору скрипит кирза,
половицы гнутся под сапогами,
горят глаза.
«У стихов нет своего сообщения: нельзя сказать, что они говорят что-то такое, чего не говорит никто другой, потому что, в конечном счёте, о чём они говорят — решаешь ты.»
Григорий Дашевский. «Стихотворения и переводы»
«Я долго писал стихи с чувством того, что я отличаюсь от других. Это было не постоянное ощущение, но когда я писал, я испытывал романтическое чувство, что я не совсем похож на других. Тогда пишут с ощущением, что ты чист, невинен, с чувством, что другие ошибаются, в то время как ты не делаешь ничего плохого. Как в любовных отношениях, когда ты по-настоящему любишь, а тебя не любят… Я писал в этой перспективе.
Когда мне было примерно тридцать лет, я прочитал Жирара и понял, что я тоже являюсь гонителем, что я не жертва, что я должен избавиться от иллюзий. Когда я это понял, я увидел ситуацию с двух сторон.
Это освободительное и нелепое чувство, что стихи, написанные после этого прозрения, ближе моему сердцу, в то время как те, что я писал до этого, являются необходимой иллюзией: мы нуждаемся в очень сильной иллюзии, чтобы после прозрения использовать высвобождение энергии собственной глупости, чтобы писать. Конечно, невозможно всегда оставаться на пике прозрения, так как всегда думаешь, что ты прав, но, тем не менее, знаешь, что есть вероятность заблуждения.»
Григорий Дашевский
(из интервью французской газете «Le Courier de Russie»)
Не говоря уже о том, что сам «размер подлинника» всегда имеет лишь условное отношение к форме оригинала, которое каждый раз надо продумывать заново. Когда это условное отношение принимают за естественное равенство, стихотворный перевод превращается в бездумную и лживую (хотя часто и виртуозную) рутину.» Г.Д.
Роберт Ли ФРОС
«Остановившись у леса снежным вечером»
(Перевод Григория Дашевского.
Этот шедевр Григорий Михайлович создал буквально за месяц
до смерти — в октябре 2013 года.)
Чей лес, мне кажется, я знаю:
в селе живет его хозяин.
Он не увидит, как на снежный
я лес его стою взираю.
В недоуменье конь, конечно,
зачем в ночи за год темнейшей
мы стали там, где нет жилья,
у леса с озером замерзшим.
Он, бубенцом слегка звеня,
как будто бы корит меня,
да веет слабый ветерок,
пушистым снегом шелестя.
Лес сладок, темен и глубок,
но в путь пора мне — долг есть долг.
И ехать долго — сон далек,
и ехать долго — сон далек.
—————————————————————
«Григорий Дашевский умер, Царствие ему небесное. Я не хотел бы давать оценки его творчеству. Мне кажется, что те, кто сейчас называют Григория Дашевского великим поэтом, на самом деле оказывают ему довольно дурную услугу. Я больше ценю его, как переводчика и как литературного критика. Я знаю, что он очень меня не любил. А может быть, он вообще до меня не снисходил. Может быть, он вообще обо мне не думал. Ну, как-то он обо мне отзывался очень пренебрежительно. Может быть, он был прав. Видите ли, я не могу, к сожалению… Он не мог всерьёз рассматривать такую поэзию, как моя, а я не могу всерьёз рассматривать такую поэзию, как его, поэтому я здесь плохой консультант. «
Дмитрий Быков
( Интервью передаче » Один» Радио «Эхо Москвы»)
Григорий Михайлович Дашевский родился в 1964 году в Москве, окончил классическое отделение филологического факультета МГУ (1988), преподавал латинский язык в школе (1990–1992), читал курс «История римской литературы» на классическом отделении филологического факультета МГУ (1993–1994), в 1993–2013 годах работал на кафедре классической филологии РГГУ.
В 1995–1996 годах был литературным обозревателем газеты «Коммерсантъ», в 1998–1999 годах — редактором журнала «Неприкосновенный запас», с 2007 года был литературным обозревателем еженедельника «Коммерсантъ-Weekend», также печатался в изданиях «Русский телеграф», «Время», «Индекс/Досье на цензуру», «Ситизен К», «Критическая масса», «НЛО».
По мнению экспертов, Григорий Дашевский был одним из наиболее значительных современных русских поэтов. Автор книг стихов «Папье-маше» (1989), «Перемена поз» (1997), «Генрих и Семен» (2000), «Дума иван-чая» (2001).
Григорий Дашевский переводил с английского, французского, немецкого языков филологическую, философскую, художественную литературу. В его переводах публиковались рассказы и эссе Трумана Капоте, Роберта Пенна Уоррена, Раймонда Карвера, Иосифа Бродского, Владимира Набокова, книги Олдоса Хаксли, Фрэнсис Йейтс, Рене Жирара, Дитриха Бонхёффера, Карла Барта, Ханны Арендт, Зигмунта Баумана.
Лауреат премии Мориса Ваксмахера (2010) и премии Андрея Белого в номинации «Перевод» (2011).
Григорий Дашевский. ЗРИТЕЛЮ СНА
Склоненный к ограде стеклянной
не знает: останки ли зданий,
кусты, пустота ли глазам
его не видны. Из тумана
сгущаются клинья сиянья
и тянутся к фонарям.
Незримые вещи покорны
тому, кто тоскует по ним,
тумана оконною гранью
в кресте переплета храним.
Их облика скрытые корни
туда протянулись, где рано
раздавшийся стон заглушен,
к зарытому в воздух покою,
который и им все родней.
Но тает тайник и с собою
тот клад, что в нем был заключен,
уносит за ряд огней.
Найти бы, сиянию вторя,
источник и счастья и горя.
Но жизнью всегда загражден
взгляд встречный, страданье чужое —
прозрачною, прочной, своей.
Никогда не коснусь
виденного во сне.
И опять засыпаю.
Волосам тяжек груз
рук и воздуха. Падает снег.
Я наружу гляжу из сарая.
Сквозь проем мне видна
белая и без окон стена,
и в ней есть
ниша, чья глубина
неясна зрителю сна,
потому что для зрячего света
плоскими стали предметы.
В этой нише висит вверх ногами
мальчик. Мальчика твердое тело
слито с известью белой,
будто слабое пламя –
образец его казни. Я знаю:
через час,
этим мальчиком став, закрывая
умирающий глаз,
ты исчезнешь. И не уклониться
от рисунка на острой странице,
если только я сам
не раскрашу его. Волосам
тяжек груз посветлевшего воздуха. Блюдце
с высохшей кожурой мандарина
потускнело. Проснуться
и увидеть: окно не светлей
смятых простынь и делится длинной
полосой населенных камней.
Бледный блеск их неровных отверстий
неподвижен под утренней твердью.
Осыпается снег с ее белого края.
И опять засыпаю.
И, по пояс в реке
теплой стоя,
наклонившись туда, где река,
в темных складках песка
тебя вижу живую
и такую же кожу плеча своего я,
просыпаясь, целую.
Тот храбрей Сильвестра Сталлоне или
его фотокарточки над подушкой,
кто в глаза медсестрам серые смотрит
без просьб и страха,
а мы ищем в этих зрачках диагноз
и не верим, что под крахмальной робой
ничего почти что, что там от силы
лифчик с трусами.
Тихий час, о мальчики, вас измучил,
в тихий час грызете пододеяльник,
в тихий час мы тщательней проверяем
в окнах решетки.
Счастлив говорящий своему горю,
раскрывая издалека объятья:
подойди ко мне, мы с тобою братья,
радостно рыданью твоему вторю.
Сторонится мое и глаза прячет,
а в мои не смотрит, будто их нету.
Чем тебя я вижу? И нет ответа,
только тех и слышит, кто и сам плачет.
О WHAT IS THIS SOUND
(из Уистана Одена)
– Что это за звук, за дробь рассыпная
гремит в долине так рано, рано?
– Просто солдаты идут, дорогая,
бьют барабаны.
– Что это за свет, так больно сверкая,
вспыхивает всё ярче, ярче?
– Просто штыки блестят, дорогая,
блестят на марше.
– Смотри: одна колонна, вторая –
зачем собралось их так много, так много?
– Просто ученья идут, дорогая,
а может – тревога.
– Зачем они взяли дорогой другою,
слышишь: шаги их всё четче, четче?
– Наверно, приказ. Почему, дорогая,
ты шепчешь Отче!
– Они поворачивают, забирая
к доктору в дом, правда же, правда?
– Нет: ведь не ранен никто, дорогая,
из их отряда.
– Им нужен священник, я догадалась,
именно он – я права ли, права ли?
– Нет: ведь они и его, дорогая,
дом миновали.
– Значит, к соседу, живущему с края
нашего сада, нашего сада!
– Нет: они входят уже, дорогая,
в нашу ограду.
– Куда ты? Останься со мной, умоляю,
клятву нарушить нельзя ведь, нельзя ведь!
– Я клялся любить тебя, дорогая,
но должен оставить.
К дверям подходят, замок сломали,
по коридору скрипит кирза,
половицы гнутся под сапогами,
горят глаза.
«Давай, ты умер» – «Да сколько раз
уже в покойника и невесту» –
«Нет, по-другому: умер давно.
Пожалуйста, ляг на ковер, замри.
Нету креста, бурьян, но я
бываю и приношу букет.
Вот чей-то шелест – не твой ли дух:
я плачу, шепчу ему в ответ» –
– «Лучше я буду крапива, лопух:
они лодыжки гладят и щиплют.
Новое снизу твое лицо –
шея да ноздри да челка веером».
SUNT ALIQUID MANES
Из Проперция
Вот что я видел:
ко мне на кровать
Цинтия прилегла –
Цинтию похоронили на днях
за оживленным шоссе.
Я думал о похоронах подруги,
я засыпал,
я жалел, что настала зима в стране постели моей.
Те же волосы, с какими ушла,
те же глаза; платье прожжено на боку;
огонь объел любимое кольцо с бериллом;
жидкостью Леты трачено лицо.
Вздохнула, заговорила,
ломая слабые руки:
«Сволочь ты. жалко ту, кто тебе поверит.
Быстро же ты уснул.
Быстро же ты забыл
номера в Субурском квартале,
мой подоконник забыл:
подоконник веревкой истерт.
По этой, помнишь, веревке
я съезжала тебе на плечи.
Помнишь, гостил наш роман
на обочинах, в парках.
Клетки грудные сплетя,
мы грели дорогу сквозь плащ.
Клятвам безмолвным хана:
сырой невнимательный норд
наше вранье разорвал.
Я закрывала глаза:
никто мне очей не окликнул.
Раздайся твое погоди,
я бы помедлила день.
Ладно.
Но разве потом
видел кто, что ты скорчен от горя?
Что сыра от теплых от слез
траурная пола?
Лень было загород?
Так приказал бы потише
мой тащить катафалк.
Вот чего даже не смог:
грошовых купить гиацинтов,
кинуть ко мне на золу.
Лакею – лицо подпали!
Кухарке – утюг на живот!
Поздно я поняла, что вино бледно-мутно от яда.
Утюг раскали добела –
расколется хитрая Нома,
про гнусную химию скажет.
А нынешняя твоя:
только что за гроши
давала ночные уроки
анатомии собственной – нынче
золотой бахромой балахона штрихует себе тротуар.
Горничная сболтнет, что я-то была покрасивей,
или сходит ко мне
на могилу, положит букет –
за волосы к потолку,
и секут – молодую, старуху.
Ладно, хоть ты заслужил, больше не буду ругать.
Все-таки долго царицей
я была в стране твоих книг.
Песней Рока клянусь, у которой не сменишь мотива!
Пусть облает меня наш загробный трехглавый урод,
пусть гадюка засвищет над косточками над моими,
если сейчас я вру:
я любила только тебя.
Послушай: там сделано так:
мерзкая наша река поделена пополам:
берег гулящих один, у честных – берег другой,
и на лодках катают – на разных.
В одной – Клитеместра-дрянь
и эта, которая с Крита,
с дощатой куклой коровы.
Так вот: я в лодке другой – для честных.
Теперь ты мне веришь?
А лодка в гирляндах, в цветах.
Там блаженная гладит прохлада,
Елисейские гладит розы.
Нас там много, мы не скучаем:
танцуем в тюрбанах, трещотки, смычки.
Знаешь, я познакомилась с Андромедой и Гиперместрой,
они ведь с мужьями по совести жили.
Рассказывают про себя.
Андромеда, бедная, говорит:
видите синяки на руках?
Это от маминых наручников.
А скала была прямо лед.
А Гиперместра говорит:
сестры ужас на что решились,
а у меня духу не хватило –
не могу, и всё.
Так мы и лечим
посмертным плачем
прижизненную любовь.
А я молчу о твоих изменах.
Скоро пора уходить. Вот тебе порученья,
если ты не совсем от новой своей ошалел.
Первое: обеспечь мою дряхлую сводню
(она, между прочим, могла
тебя разорить – пожалела).
Дальше: пусть этой твоей
моя фаворитка не держит
зеркала, чтоб не пришлось
ахать: как хороша!
Главное: те, что мне,
ты стихи уничтожь:
хватит мной щеголять.
И наконец:
на кладбище, где Анио волной
деревьям ветви моет, где светла
слоновья кость в часовне Геркулеса
(да, прежде выполи плющ:
скрученной, жесткой лозой
он связал мои нежные кости)
– итак, ты на надгробьи выбей надпись,
достойную, но краткую – такую,
чтобы с шоссе ездок успел прочесть:
Цинтии златой
здесь схоронен прах,
Анио-река,
у тебя в гостях.
И не смейся над сном,
с того света сквозь честную дверь прилетевшим.
Сон, который сквозь честную, точен.
Ночью мы бродим кто где,
ночью – отпуск теням-арестанткам,
даже трехглавый урод спущен с загробной цепи.
А рассветет – и пора
обратно к летейским болотам.
Такой распорядок у нас.
И паромщик сверяет по списку
поголовье лодки своей.
Будь покуда чей хочешь: скоро достанешься мне,
только мне. И тогда
тесно кости с костями сплетем».
После этих обид и упреков
сквозь объятья мои
вырвалась тень.
Благодарю вас ширококрылые орлы.
Мчась в глубочайшие небесные углы,
ломаете вы перья клювы крылья,
вы гибнете за эскадрильей эскадрилья,
выламывая из несокрушимых небесных сот
льда хоть крупицу человеку в рот —
и он еще одно мгновение живет.
Об авторе: ГРИГОРИЙ ДАШЕВСКИЙ
(1964-2013) Родился в Москве. Окончил классическое отделение филологического факультета МГУ. Преподавал латинский язык в школе, древнеримскую литературу в МГУ, а затем 20 лет был сотрудником кафедры классической филологии РГГУ, работал редактором в журнале «Неприкосновенный запас” (с 1998). Переводил с английского, французского, немецкого языков филологическую, философскую, художественную литературу. Автор ряда публицистических статей. Печатался в журналах и альманахах «Огонек” (1994, № 5), «Знамя” (1994, № 9; 1998, № 5), «Окрестности”.
Библиография:
Папье маше. М., «Весть”, 1989;
Перемена поз. Лейпциг, 1997 (тираж уничтожен по постановлению Берлинского суда);
Генрих и Семен. М., Клуб «Проект ОГИ”, 2000;
Дума иван-чая. М., «НЛО”, 2001.
Лауреат Премии имени Ваксмахера (2010) и специальной Премии Андрея Белого (2011) за перевод книги Рене Жирара «Козел отпущения». Шорт-лист Премии Андрея Белого (2000) в поэтической номинации.скачать dle 12.1
Стихотворения и переводы
Книга представляет собой наиболее полное собрание стихотворений и переводов поэта, филолога и критика Григория Дашевского (1964–2013).
Оглавление
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Стихотворения и переводы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Стихи первого раздела — лирические, то есть написаны от имени некоего идола — от имени невинного и особенного «я». Невинность и особенность поэта остались от времени, когда он был служитель высшего или иного, то есть когда эти свойства были свойствами сана, роли, — но служение, утратив свой прежний предмет, обращается в идолопоклонство — и идол обычно похож на ризы прежних служителей.
Служение этому идолу почти всегда невольно и бессознательно; в него включаешься, начиная писать «просто стихи».
«Я» стоит за спиной пишущего и присваивает себе то, что он пишет; сам же он может думать, что пишет «просто стихи», что пишет их от собственного имени (что на самом деле — очень трудно и потому редко) или по-прежнему от имени какой-то высшей силы («язык» и пр.). Примерно так: выходит дама и объявляет: «Петр!
Ильич! Чайковской! Ария Гремина! Исполняет имярек». — И все, что после этого будет сказано или спето, хочет того имярек или нет, слышал он это объявление или нет, будет арией Гремина — в нашем случае арией «я». «Человеческое я» участвует здесь как во всяком исполнительстве — внешностью, тембром, манерой; не отменяя сюжета оперы, программы концерта.
Лирическая иллюзия собственной невинности и особенности поддерживается и внепоэтически — во-первых, фарисейством любого самосознания; во-вторых (в русском языке), тем, что про себя как целое, как страну люди здесь думают — «мы особенные и невинные; хуже, чем себе, мы никому не сделали». В этом смысле можно сказать, что здесь любые лирические стихи — одновременно и гражданские.
Все «я», взятые изнутри и поодиночке, невинны и особенны, а взятые извне и скопом — виноваты и одинаковы. Естественно, само это сознание своей невинности и особенности — необходимый результат действия тупого и жестокого механизма, в который как детали эти «я» включены и который из них только и состоит. Твердые винтики и должны считать себя незаслуженно страдающими цветочками (механизм же имеется уже там, где есть хотя бы двое — а двое есть всегда). Лучшее, что можно сделать, — от этого идола просто отойти. (Но при этом есть риск, что «я» окажется в зоне священного умолчания; так происходит при искусственном конструировании говорящего персонажа — лиричность витает около любых масок, только уже не в многословии, а в благоговейной тишине.) Но отойти может тот, кто не считается с правилами. А правила здесь — такие же, как с икотой: сойди на Федота, с Федота на Якова, с Якова — на всякого.
Соответственно, второй раздел — это переход от отдельного и внутреннего к совместному и внешнему.
Но это переход от иллюзии не к правде, а к «правде», то есть к трезвому рабству у той же иллюзии, потому что все содержание по-прежнему порождается только ею — у «правдивого взгляда» нет другого предмета, кроме предыдущего тумана. Здесь говорится не: «за этим туманом вот что на самом деле», — а: «это всего лишь туман, он плотный, редкий, серый, розовый и пр., и вот почему на нем мерещатся картинки». То есть по-прежнему изображается только видимость, но теперь как видимость, а не как реальность.
Образцом здесь служат одномерные слова и фразы вроде «здравствуйте» или «спасибо» — но именно образцом, а не предметом обыгрывания или разоблачения, поскольку обыгрывать или разоблачать здесь нечего — все и так видно. Они же — общие слова, то есть те, которые заведомо принадлежат всем и которые поэтому одинаково смешно и ставить в кавычки, и считать своими собственными. Их лучше всех знают дети, у которых взрослые спрашивают: «Что сейчас надо сказать?» или «Как это называется?». И эти же слова — то немногое правильное, которое уже есть у каждого и которое поэтому можно не придумывать и не искать.