ненайденная дверь темная башня
Ненайденная дверь темная башня
Если вам понравилась книга, вы можете купить ее электронную версию на litres.ru
Он закончил трапезу и отшвырнул то, что осталось от ушастика-путаника — а осталось немного — на пол. Ранее он точно так же поступил и с крысами. Найджел, помощник по дому, призванный следить за чистотой, убрал их останки. Мордред знал, что теперь робот подберет и останки зверька. Но Найджел стоял, не издавая ни звука, хотя Мордред снова и снова верещал: «Найджел, ты мне нужен». Идущий от робота запах горящего пластика настолько усилился, что включились потолочные вентиляторы. DNK 45932 стоял, повернув лишившееся глаз лицо влево. И создавалось впечатление, что на лице застыло любопытство, словно умер Найджел в тот самый момент, когда собрался задать важный вопрос: «В чем смысл жизни?» или, возможно, «Кто пописал в рыбный суп миссис Мерфи?» Так или иначе, но его короткая карьера ловца крыс и ушастиков-путаников завершилась.
На какое-то время Мордред запасся энергией, отлично закусил свежатинкой, но надолго энергии этой хватить не могло. И останься он пауком, расходовалась бы она максимально быстро. А вновь превратившись в младенца, он не смог бы ни слезть со стула, на котором сидел, ни даже надеть подгузник, слетевший с него при превращении в паука. Но ему не оставалось ничего другого, как сменить ипостась, потому что паук не мог ясно мыслить. Какие уж там дедукция и индукция. Паукам такого не требовалось.
Белый нарост на спине закрыл человеческие глаза, а черное тело под ним полыхнуло красным. Лапки втянулись в тело и исчезли. Нарост начал расти, превращаясь в голову младенца, тело стало обретать человеческие очертания. Голубые глаза ребенка, глаза воина, глаза стрелка, сверкнули. Трансформация близилась к завершению, и он чувствовал, что сил у него по-прежнему много, спасибо крови и мясу ушастика-путаника, но немалая часть запасенной энергии уже растратилась (как пена опадает на кружке пива). И растратилась она не только на сам процесс превращения из одной ипостаси в другую. Мордред еще и рос с устрашающей скоростью. Такой рост требовал постоянного питания, а вот подходящей ему пищи на Экспериментальной станции 16-го сектора Дуги было чертовски мало. И в Федике, если уж на то пошло, тоже. Да, конечно, консервов, готовых блюд в вакуумной упаковке, напитков в банках и порошков для приготовления напитков хватало, но такие еда и питье ему не годились. Ему требовалось свежее мясо и, даже в большей степени, чем мясо, свежая кровь. Причем кровь животных могла поддерживать его лавинообразный рост лишь до определенной степени. Очень скоро ему потребовалась бы человеческая кровь, иначе его рост замедлился бы, а потом остановился. Пришла бы голодная боль, но боль эта, безжалостно буравящая внутренности, не смогла бы сравниться с душевной болью, которую он испытывал в тот момент, наблюдая за ними на различных экранах: все еще живыми, объединенными своей дружбой, единством цели.
Болью, которую вызывал один только его вид. Роланда из Гилеада.
Откуда, задавался вопросом Мордред, он так много знал? От своей матери? Частично — да, он почувствовал, как миллион мыслей и воспоминаний Миа (многие почерпнутые у Сюзанны) проносился сквозь него, когда он ее пожирал. Но знать, что именно так кормятся Праотцы, откуда взялись эти знания? Как он мог знать, что вампир-немец, напившись крови француза, мог говорить на французском неделю или десять дней, говорить так, будто французский — его родной язык, а потом эта способность, как и воспоминания жертвы, начинали уходить…
Откуда он мог такое знать?
Да какое это имело значение?
Теперь он наблюдал, как они спят. Мальчишка Джейк проснулся, но лишь на короткое время. Ранее Мордред наблюдал, как они едят: четверо дураков и ушастик-путаник, полные крови, полные энергии, обедали, сидя кружком. Они всегда садились кружком, даже на тропе, если останавливались отдохнуть на пять минут, садились кружком, не отдавая себе в этом отчета, создавали внутренний круг, оставляя остальной мир за его пределами. У Мордреда такого круга не было. Он только что вошел в этот мир, но уже понимал, что находиться вне любого круга — его ка, точно так же, как ка зимнего ветра — мотаться взад-вперед только по половине круга, от севера до востока, потом от востока через север до запада, и обратно. Он принимал такое положение дел, но все равно смотрел на них с ненавистью постороннего, зная, что может причинить им боль и месть его будет жестокой. В нем сходились два мира, предсказанное слияние Прим и Ам, гадоша и годоша, Гана и Гилеада. В некотором смысле он был, как Иисус Христос, только сути своей соответствовал даже больше, чем овечий бог-человек, ибо у овечьего бога-человека был только один настоящий отец, с гипотетических небес, и приемный, который жил на Земле. Бедный старичок Иосиф, которого оброгатил сам Господь Бог.
С другой стороны, у Мордреда Дискейна были два настоящих отца. Одного из них он видел спящим на экране, который висел перед ним.
«Ты стар, отец», — думал он. И такие мысли приносили ему гаденькое наслаждение. Но при этом напоминали ему, что он сам — маленький и жалкий, не больше… ну, не больше паука, который смотрит сверху вниз на людей из своей паутины. Мордред являл собой близнецов, и ему предстояло оставаться близнецами, пока не умер бы Роланд Эльдский и не развалился бы последний ка-тет. А как же тихий голос, который говорил ему: пойди к Роланду, назови его отцом? Назвать Эдди и Джейка своими братьями, Сюзанну — сестрой? То был переполненный чувством вины голос матери. Да они убили бы его прежде, чем он успел бы произнести хоть одно слово (при условии, что дорос бы до той стадии человеческого развития, когда дети не только гукают). Они отрезали бы ему яйца и скормили ушастику-путанику. Они похоронили бы его кастрированный труп, справили большую нужду на могиле и пошли дальше.
Наконец-то ты состарился, отец, хромаешь при ходьбе, а на закате дня я видел, как ты потирал бедро рукой, которая начала чуть-чуть подрагивать.
Смотрите, если можете. Вот сидит младенец, розовая кожа которого перемазана кровью. Вот сидит младенец, из глаз которого катятся молчаливые слезы. Вот сидит младенец, который знает слишком много и слишком мало, и хотя нам следует держать пальцы подальше от его рта (он кусается, этот младенец, кусается, как детеныш крокодила), мы вправе немного пожалеть его. Если ка — поезд (а это так, огромный, летящий со скоростью ветра моно, может, в здравом уме, может — и нет), тогда этот маленький скверный ликантроп [От ликантропии — способности превращаться в волка или какое-то существо, в нашем случае — в паука.] — несчастный обреченный заложник, привязанный не к рельсам, как маленькая Нелл [Маленькая Нелл — героиня мультфильма 1960-х годов «Дадли Правильный» (Dudley Do-Right). В 1999 г. на экраны вышел полнометражный фильм с тем же названием и героями.], а к прожектору локомотива.
Он может говорить себе, что у него два отца, и в этом, возможно, есть доля правды, но сейчас-то рядом с ним нет ни одного из них и нет матери. Он съел свою мать живьем, вы говорите правильно, съел ее практически без остатка, она стала его первой трапезой, но разве у него был выбор? Он — последнее чудо, сотворенное все еще стоящей Темной Башней, в которой соединилось рациональное и иррациональное, естественное и сверхъестественное, и, однако, он здесь один, и он постоянно голоден. Судьба, возможно, уготовила ему роль правителя миров (а может, их сокрушителя), но пока ему удалось поставить под свое начало лишь одного старого робота, помощника по дому, который теперь шагнул на пустошь в конце тропы.
Он смотрит на спящего стрелка с любовью и ненавистью, его тянет к стрелку и стрелок ему противен. Но, допустим, он пошел бы к ним, и его бы не убили? Встретили бы с распростертыми объятиями? Нелепая идея, но почему не допустить такого, пусть даже теоретически? Но тогда ему придется поставить Роланда выше себя, признать своим дином, а вот на это он не пойдет никогда, никогда, никогда.
— Ты наблюдал за ними. — Мягкий, смеющийся голос. А потом последовали воркующие фразы, которые Роланд, возможно, слышал в далеком детстве. — «Монетка ли, камешек, как интересно. И надобно все рассмотреть непременно! Такой он, мой маленький милый бей-бо». Тебе понравилось то, что ты увидел перед тем, как уснул? Ты заметил, как они ушли вместе со сдвинувшимся миром?
Улыбающийся незнакомец, который словно выпрыгнул из пола, поднес свободную руку к капюшону и вывернул край наизнанку. Мордред увидел блеск металла. В подкладку капюшона вплели проволоку.
— Я называю это моей «думалкой», — пояснил незнакомец. — Я не могу слышать твои мысли, это недостаток, но и ты не можешь залезть мне в голову, а вот это…
(уже несомненное преимущество, ты согласен)
— …уже несомненное преимущество, ты согласен?
На куртке Мордред заметил две нашивки. Одна — с надписью «Армия США» и головой птицы, орла, а не ух-ух. Вторая — с именем и фамилией: «РЭНДАЛЛ ФЛЕГГ». Мордред понял (опять же его это не удивило), что умеет читать.
— Потому что, если в тебе есть что-то от отца, я про красного отца, тогда человеческие органы чувств — малая толика твоего арсенала. — Мужчина в куртке засмеялся. Он не хотел, чтобы Мордред почувствовал его страх. А может, убедил себя, что не боится, что пришел сюда по своей воле. Может, и пришел. Для Мордреда это не имело ровно никакого значения. Не волновали его и мысли мужчины, касающихся планов на будущее, которые толкались в голове и текли, как густой суп. Неужели мужчина верил, что «думалка» закрывала доступ к его мыслям? Мордред напрягся, заглянул глубже и увидел: ответ положительный. Очень удобно.
Незнакомец, который на самом деле таковым не был, рассмеялся. Мордред сидел на стуле и наблюдал за ним. На щеке младенца розовело пятно: он спал, положив щечку на маленькую ручку.
— Я думаю, общаться мы сможем без проблем, — продолжил мужчина, — если я буду говорить, а ты кивать, если соглашаешься, и мотать головой, если возражаешь. Стукни по стулу, если тебе будет что-то непонятно. Все просто. Ты согласен?
Мордред кивнул. Мужчину тревожил немигающий взгляд голубых глаз, tres [Tres — очень (фр.).] тревожил, но он старался этого не показывать. Вновь задался вопросом: а правильно ли поступил, придя сюда, но он шел по следу Миа с того самого момента, как она забеременела, и для чего, если не для этого? Да, он затеял опасную игру, спорить тут не о чем, но теперь остались только два существа, которые могли открыть дверь в Темную Башню, прежде чем она рухнет… что произойдет, и очень скоро, потому что писателю осталось жить в своем мире считанные дни, а последние «Книги Башни», три, оставались ненаписанными. В последней из книг цикла, которые он написал в ключевом мире, ка-тет Роланда вышиб сэя Флегга из призрачного дворца, стоявшего на автостраде, дворца, который для Эдди, Сюзанны и Джейка выглядел, как дворец Оза, великого и ужасного (Оза — Зеленого Короля, если вам угодно). Они едва не убили плохого старого чародея Уолтера о’Дима, чем, по мнению многих, могли обеспечить книге счастливую концовку. Но после страницы 696 «Колдуна и кристалла» [Стр. 696 (последняя) перевода романа С. Кинга «Колдун и кристалл», вышедшего в переплете в издательстве АСТ, Москва, 2004 г., серия «Мировая классика» соответствует указанной в оригинале стр. 676 романа «Wizard and Glass», вышедшего в переплете в издательстве «DONALD M. GRANT, PUBLISHER, INC.», США.] Стивен Кинг не написал ни слова о Роланде и Темной Башне, и вот это Уолтер полагал действительно счастливой концовкой. Жители Кальи Брин Стерджис, дети-рунты, Миа и малой Миа, все это и многое другое пребывало в зачаточном состоянии в подсознании писателя; существа, томящиеся взаперти за Ненайденной дверью. Теперь же, по мнению Уолтера, освободить их не было никакой возможности. И пусть Кинг всегда писал чертовски быстро, потрясающе талантливый писатель, превративший себя в разбрасывающегося по мелочам (но богатого) уличного художника, эдакого Алджернона Суинберна [Суинберн Алджернон Чарльз (1837–1909) — один из наиболее плодовитых и разносторонних английских поэтов. Между 1866 и 1904 гг. опубликовал 14 поэтических книг.] прозы, если вам угодно, даже он не мог за отпущенное ему время написать больше пятисот страниц оставшейся части саги, работая и днем, и ночью.
Слишком поздно. Выбор-то у писателя был, и Уолтер это прекрасно знал: он побывал в «Ле кас руа рюс» и видел это в магическом кристалле, которым все еще владел Красный Старикан (хотя теперь, тут сомнений у Уолтера не было, кристалл этот, всеми забытый, валялся в каком-нибудь дальнем углу замка). К лету 1997 года Кинг знал историю Волков, близнецов и летающих тарелок, которые назывались орисами. Но как писатель он решил, что эта книга — очень тяжелая работа. И вместо нее взялся за сборник связанных между собой историй, который назвал «Сердца в Атлантиде», и даже теперь, в своем доме на Тэтлбек-лейн (где он ни разу не видел даже одного приходящего), писатель тратил остатки своей жизни на книгу о мире, любви и Вьетнаме. Не следовало, конечно, отрицать, что один из персонажей книги, которой предстояло стать последней из написанных Кингом, сыграл определенную роль в истории Темной Башни, но этот господин, старик, мозг которого обладал удивительными способностями, уже не мог произнести действительно важные слова. Писатель лишил его такой возможности. Прекрасно, не так ли?
В единственном мире, который влиял на судьбы всех остальных миров, истинном мире, где время никогда не обращается вспять и не бывает второго шанса (ты говоришь правильно), наступило 12 июня 1999 года. Писателю оставалось жить менее 200 часов.
Уолтер о’Дим знал, что до Темной Башни ему нужно добраться быстрее: время (как и обмен веществ неких пауков) в этом мире отличалось большей скоростью. Скажем, за пять дней. Максимум за пять с половиной. Именно такой отрезок времени был в его распоряжении, чтобы прийти к Башне, неся в сумке отрезанную ступню Мордреда Дискейна, ту, что с родимым пятном… открыть дверь в нижнем ярусе… подняться по шепчущим ступеням… обойти сидящего взаперти Алого Короля…
Если бы он мог найти транспортное средство… Или нужную дверь…
Еще не поздно стать Всеобщим Богом?
Возможно, и нет. Так почему не попытаться?
Уолтер о’Дим долго странствовал по свету под сотней разных имен, но Башня всегда оставалась его заветной целью. Как Роланд, он хотел подняться на нее и посмотреть, что живет на вершине. Если там что-то жило.
Он не принадлежал ни к одному из культов, группировок, религий или клик, которые возникали в смутные годы, после того как зашаталась Башня, хотя вставал под их знамена, если его устраивало. На этот период пришлась его служба Алому Королю, как и служба Джону Фарсону, Доброму Человеку, который свалил Гилеад, последний бастион цивилизации, волной крови и убийств. В этих убийствах была и лепта Уолтера, который своей долгой жизнью, конечно же, отличался от простых смертных. Он стал свидетелем гибели, как он верил, последнего ка-тета Роланда на Иерихонском холме. Свидетелем? Тут он поскромничал, клянусь всеми богами и рыбами! Под именем Рудина Филаро он участвовал в этой битве, с разрисованным синим лицом, кричал и шел в атаку вместе с остальными вонючими варварами, и собственноручно сразил Катберта Оллгуда, послав стрелу точно в глаз. Но при этом он никогда не забывал про Башню. Возможно, именно из-за этого чертов стрелок (когда солнце завершило свой трудовой день, в живых остался только Роланд из Гилеада) смог удрать, спрятавшись на дне телеги, заваленной трупами, и на рассвете выбравшись из погребального костра до того, как его подожгли.
Но при этом, пока Роланд не составил ему пару, возможно, подвигнув на большее, чем уготовила ему судьба, Уолтер о’Дим мало чем отличался от странника, пережившего далекое прошлое, от наемника, который тешил свое честолюбие стремлением попасть в Темную Башню до того, как она рухнет. Не это ли прежде всего и привело Уолтера к Алому Королю? Да, это. И не его вина, что великий король-паук свихнулся.
Не важно. Перед ним его сын, с той же отметиной на пятке, Уолтер видел ее в этот самый момент, и все вернулось на круги своя. Разумеется, от него требуется осторожность. Существо на стуле выглядело беспомощным, может, даже полагало себя беспомощным, но не стоило недооценивать его из-за внешнего сходства с человеческим дитятей.
— Хайл, Мордред Дискейн, сын Роланда из Гилеада, который был, и Алого Короля, имя которого когда-то гремело от Крайнего мира до Внешнего. Хайл, сын двух отцов, ведущих свой род от Артура Эльдского, первого короля, взошедшего на престол после отхода Прима, и Хранителя Темной Башни.
На мгновение ничего не произошло. В Центральном посту царили тишина и запах сгоревшей электронной начинки Найджела.
Потом младенец разжал пухлые кулачки и поднял ручонки: Встань, вассал, и подойди ко мне.
— В любом случае тебе лучше всего не «светиться мыслями». — Мужчина подошел ближе. — Они знают, что ты здесь, а Роланд божественно умен; триг-делах, вот кто он. Однажды он настиг меня, ты знаешь, и я подумал, что мне конец. Действительно подумал. — Мужчина, который иногда называл себя Флеггом (под этим именем на другом уровне Башни он погубил целый мир), достал из сумки ореховое масло и крекеры. Спросил разрешения у своего нового дина, и ребенок, хотя ему самому ужасно хотелось есть, величественно кивнул. И теперь Уолтер сидел на полу, быстро ел, чувствуя себя в полной безопасности, благодаря думалке на голове, не подозревая, что под нее забрался незваный гость и тащит все подряд. Да, он мог полагать себя в безопасности — пока продолжался грабеж, но вот потом…
Ненайденная дверь темная башня
Когда Роланд выходил из этой комнаты, ощущение дежа-вю еще более усилилось. Как и ощущение того, что он вошел в тело самого Гана.
Он повернулся к лестнице и продолжил подъем.
Следующие девятнадцать ступенек привели его на вторую лестничную площадку и ко второй комнате. Здесь на круглом полу валялось множество клочков ткани. Роланд не сомневался, что все они — от детской пеленки, изорванной злобным незваным гостем, который потом прошел на балкон, чтобы взглянуть на поле роз, и обнаружил, что вернуться в комнату возможности у него нет. Он был невообразимо хитер, злобен и мудр… но в конце концов допустил ошибку, и теперь ему суждено расплачиваться за нее до скончания веков.
Если он хотел только взглянуть на поле роз, чего потащил с собой весь боезапас, когда выходил на балкон?
Потому что это было его снаряжение, которое он всегда носил на спине, — прошептало одно из лиц, высеченных на изогнутой стене. Лицо Мордреда. Теперь Роланд не видел в нем ненависти, только печаль и тоску брошенного ребенка. И одиночеством лицо это соперничало с паровозным гудком в безлунной ночи. Никто не прикреплял скобу к пупку Мордреда, когда тот вошел в этот мир, а свою мать он сожрал в первую же трапезу. Никакой скобы, никогда в жизни, ибо Мордред никогда не был членом тета Гана. Нет, только не он.
Мой Алый Отец никуда не ходил безоружным, — прошептало каменное лицо. — Особенно если находился вдали от своего замка. Он был безумен, но не до такой степени.
В этой комнате пахло тальком, который сыпала его мать, когда он лежал голенький на полотенце, после ванны, и играл только что открытыми для себя пальцами ног. Она присыпала тальком раздражение на коже, напевая при этом:
Этот запах исчез так же быстро, как и появился.
Роланд подошел к маленькому окошку, переступая через обрывки пеленки, и заглянул в него. Лишенные тела глаза почувствовали присутствие стрелка и тяжело перевернулись к нему. Во взгляде читались ярость и чувство утраты.
Выходи, Роланд! Выходи, чтобы мы могли встретиться лицом к лицу! Как мужчина с мужчиной! Глаз в глаз, если тебя это устроит!
— Думаю, нет, — ответил Роланд, — потому что я не закончил свои дела. Осталось немного, но я их еще не закончил.
То было последнее слово, сказанное им Алому Королю. Хотя безумец осыпал его мыслями-криками, старался он напрасно, потому что Роланд более ни разу не оглянулся. Ему нужно было подниматься по лестнице, заглядывать в другие комнаты, прежде чем достичь той, что ждала его на вершине.
На третьей лестничной площадке он заглянул в дверь и увидел бархатное одеяние, которое он, несомненно, носил в один годик. Среди лиц на этой стене он увидел своего отца, только гораздо более молодого. Позже в его лице прибавилось жестокости, причиной тому стали события и ответственность. Но не здесь. Здесь по лицу Стивена Дискейна читалось: нет в мире ничего другого, способного доставить ему большее удовольствие в сравнении с тем, что сейчас у него перед глазами. В комнате стоял сладковатый, приятный запах, который он узнал: запах отцовского мыла для бритья. Голос-призрак прошептал: Посмотри, Габби, посмотри сама! Он улыбается! Улыбается мне! И у него новый зуб!
На полу четвертой комнаты лежал ошейник его первой собаки, Ринг-А-Левио. Сокращенно Ринго. Он умер, когда Роланду не исполнилось и четырех, и этим сделал ему подарок. Потому что трехлетнему ребенку разрешалось плакать над ушедшим домашним любимцем, даже мальчику, в жилах которого текла кровь Эльда. В этой комнате до ноздрей Роланда долетел чудесный запах, у которого, правда, не было названия, но он знал: это запах солнца на Полную Землю в шерсти Ринго.
Возможно, двумя десятками этажей выше комнаты Ринго, в такой же комнате на полу лежали хлебные крошки и покрытое перьями изуродованное тельце, которое когда-то принадлежало соколу Давиду, не домашнему любимцу, а, конечно же, другу. Первому из тех многих, кем пожертвовал Роланд на пути к Темной Башне. Здесь, на стене Роланд увидел Давида, запечатленного в полете: расправив короткие крылья, он кружил над придворными Гилеада (Мартена-волшебника среди них не было). Еще раз Давида высекли в камне слева от двери, ведущей на балкон. Тут он сложил крылья и падал на Корта, как слепая пуля, не обращая внимания на поднятую палку Корта.
Стародавние времена и стародавние преступления.
Тут его член начал набухать от прилива крови, и Роланд в страхе покинул эту комнату.
Закат более не освещал ему путь, теперь светились только окна: стеклянные глаза были живыми, стеклянные глаза смотрели на безоружного пришельца. За стенами Темной Башни розы Кан’-Ка Ноу Рей закрылись до следующего рассвета. Часть разума Роланда еще удивлялась тому, что он все-таки здесь; что одно за другим ему удалось преодолеть все препятствия, которые встретились на тропе, ни на йоту не отступив от первоначального замысла. Я похож на роботов Древних людей, — подумал он. — Они или выполняют задачу, ради которой их создали, или разбиваются в лепешку, стараясь ее выполнить.
И разумеется, я видел эти комнаты прежде! Они, в конце концов, рассказывают мне мою жизнь.
Это место смерти, — думал он, — и не только здесь. Все эти комнаты. Все этажи.
Да, стрелок, — прошептал голос Башни. — Но только потому, что такими их сделала твоя жизнь.
Стоя снаружи, Роланд решил, что высота Башни порядка шестисот футов. Но заглянув в сотую комнату, а потом в двухсотую, подумал, что по шестьсот футов подъема отмерял уже раз восемь, и дистанция, оставленная позади, приближалась к расстоянию, которое его друзья с американской стороны называли милей. Такого количества этажей просто не могло быть, не существовало Башен высотой с милю, но он все поднимался и поднимался, чуть ли не бегом, и совершенно не уставал. Однажды в голову пришла мысль, что до вершины ему не добраться, что высота Башни столь же бесконечна, сколь бесконечно время. Но после короткого размышления отбросил эту мысль: Башня рассказывала его жизнь, она, конечно, выдалась долгой, но ни в коем случае не вечной. И если было начало, отмеченное скобой-защелкой из кедра с привязанной к ней синей ленточкой, то должен быть и конец.
И скорее всего очень скоро.
Свет, который он чувствовал внутри глаз, разгорался все сильнее и более не казался таким синим. Он прошел комнату с Золтаном, птицей из хижины травоеда. Миновал комнату с насосом с атомным приводом, какой стоял на Дорожной станции. Поднимаясь по ступеням, прошел мимо комнаты с дохлым омароподобным чудовищем, и теперь свет, который он чувствовал, все набирал яркость, а от синевы не осталось ничего.
Он уже не сомневался, что это был…
Это был солнечный свет. За стенами Темной Башни царили густые сумерки, если не ночь, над ней сияли Старая Звезда и Древняя Матерь, но Роланд не сомневался, что видит (или чувствует) солнечный свет.
Он поднимался, более не заглядывая в комнаты, не принюхиваясь к запахам прошлого. Лестница сужалась, его плечи уже цепляли изгибающиеся стены. Песни закончились, если только не считать песней ветер, вот его Роланд слышал.
Он миновал последнюю открытую дверь. На полу в крошечной комнатке, что находилась за ней, лежал альбом со стертым лицом. На бумаге остались только два красных, яростно горящих глаза.
Я достиг настоящего. Я до него добрался.
Да, и был солнечный свет, каммала солнечный свет, внутри глаз и ждущий его. Горячий, он обжигал кожу. И ветер тоже усилился, ревел в ушах. Словно не мог чего-то простить. Роланд посмотрел на спиралью уходящие вверх ступени; теперь его плечи терлись о стены, потому что шириной проход не превышал гроба. Еще девятнадцать ступеней, и комната на вершине Темной Башни будет его.
— Я иду! — крикнул он. — Если ты меня слышишь, слушай хорошо. Я иду!
Одну на другой преодолевал он ступени, выпрямив спину, гордо вскинув голову. Другие комнаты встречали его открытой дверью. Путь в эту перегородила дверь из «дерева призраков» с единственным вырезанным на ней словом. И слово это было:
РОЛАНД
Он ухватился за ручку. С выгравированной на ней дикой розой, которая оплела револьвер, один из тех больших древних револьверов, которые принадлежали его отцу и которые он потерял навеки.
Однако они снова станут твоими, — прошептал голос Башни и голос роз: эти два голоса слились в один.
Что ты такое говоришь?
Ответа он не услышал, но ручка повернулась под его пальцами, и, возможно, это был ответ. Роланд открыл дверь на вершине Темной Башни.
— О нет! — закричал он. — Пожалуйста, только не это! Пожалейте меня! Проявите милосердие!
Руки все равно толкали его вперед. Руки Башни не знали, что есть милосердие.
Они были руками Гана, руками ка, и они не знали, что есть милосердие.
Но не для тебя, стрелок. Для тебя — никогда. Ты ускользаешь. Ты меркнешь. Могу я быть предельно откровенна? Ты продолжаешь свой путь.
И всегда ты забываешь про предыдущий раз. Для тебя всякий раз становится первым.
Он предпринял еще одну попытку попятиться. Бесполезно. Ка была сильнее.
Роланд из Гилеада прошел через последнюю дверь, ту самую, которую всегда искал, ту самую, которую всегда находил. И она мягко закрылась за ним.
Стрелок постоял, покачиваясь из стороны в сторону. Подумал, что едва не отключился. Конечно, виновата жара; эта проклятая жара. Дул ветерок, но такой сухой, что не приносил облегчения. Он достал бурдюк с водой, прикинул по весу. Сколько ее осталось? Понимал, что не стоит пить, не пришло время пить, но все равно сделал глоток.
На мгновение почувствовал, что он совсем в другом месте. Возможно, в самой Башне. Но пустыня коварна и полна миражей. А Темная Башня стоит в тысячах колес. Воспоминание о том, что он только что поднялся по тысячам ступеней, заглянул во многие комнаты, со стен которых на него смотрели многие лица, уже пропадало, таяло.
«Я дойду до нее, — подумал он, щурясь на безжалостное солнце. — Клянусь именем моего отца, дойду».
«И возможно, на этот раз, если ты попадешь туда, все будет иначе», — прошептал голос, разумеется, голос обморочного состояния, до которого так легко может довести пустыня, потому что о каком другом разе могла идти речь? Он здесь, и нигде больше, ни дать ни взять. У него нет чувства юмора, и он не может похвастаться богатым воображением, но он непоколебим. Он — стрелок. И в сердце, пусть и в самой глубине, еще чувствовал горькую романтику своего похода.
Ты из тех, кто никогда не меняется, — как-то сказал ему Корт, и в его голосе, Роланд мог в этом поклясться, звучал страх… хотя с чего Корт мог бояться его, мальчишки, Роланд сказать не мог. — Это станет твоим проклятием, парень. Ты износишь сотню пар сапог на пути в ад.
И Ванни: Те, кто не извлекает уроков из прошлого, обречены повторять его.
И его мать: Роланд, почему ты всегда такой серьезный? Никогда не можешь расслабиться?
Однако голос прошептал это снова
(иначе, на этот раз, может, будет иначе)
и Роланд вроде бы уловил запах, отличный от солончака и бес-травы. Подумал, что это аромат цветов.
Подумал, что это аромат роз.
Он перебросил мешок со снаряжением с одного плеча на другое, коснулся рога, который висел на правом бедре. Древнего рога, в который когда-то трубил Артур Эльдский, так, во всяком случае, говорила история. Роланд отдал его Катберту на Иерихонском холме, а когда Катберт пал, Роланд задержался ровно на столько, чтобы поднять рог и выдуть из него пыль смерти.
«Это твой сигул», — прошептал умолкающий голос, который принес с собой нежно-сладкий аромат роз, запах дома в летний вечер (О, потерянного!); камень, роза, ненайденная дверь; камень, роза, дверь.
Это твоя надежда, что на этот раз все может пойти иначе, Роланд… что тебя может ждать покой. Возможно, даже спасение.
Если ты устоишь. Если не уронишь чести.
Он покачал головой, чтобы прочистить мозги, подумал о том, чтобы еще глотнуть воды, отказался от этой мысли. Вечером. Когда он разожжет костер на кострище Уолтера. Тогда и попьет. А пока…
А пока следовало продолжить путь. Где-то впереди высилась Темная Башня. Но ближе, гораздо ближе был человек (Человек ли? Кто это знал?), который, возможно, мог рассказать ему, как добраться туда. Роланд не сомневался, что поймает его, а когда поймает, человек этот заговорит, да, да, да, говорю это на горе, чтобы ты услышал в долине: Уолтер будет пойман, и Уолтер заговорит.
Роланд вновь прикоснулся к рогу, и прикосновение это странным образом успокаивало, словно он никогда раньше не касался его.
Человек в черном ушел в пустыню, и стрелок двинулся следом.
19 июня 1970 г. — 7 апреля 2004 г. Я говорю Богу: спасибо.
Чайльд-Роланд дошел до Темной Башни [Перевод Наны Эристави.]
Зачем он, с палкой этой, здесь вдали
Покинут? Только чтоб сбивать с дороги
Тех странников, что до него дошли!
Как череп ухмылялся… вспомнят ли
Меня — среди оставшихся в пыли
Им посланных на гибель — слишком многих?
Он говорил — я должен повернуть
На ту дорогу, что, как всем известно,
Откроет к Темной Башне трудный путь…
Я понял поневоле: это — суть.
О гордости забыть и цепь замкнуть…
Конец — и прах, и нет надеждам места.
Я странствовал по тропам всей земли,
И в призрак обратился отсвет цели,
Искал — и годы под ноги легли…
Успеха нет, преграды столь же злы,
И осознанье горче, чем полынь,
И майским сном желанья отлетели.
Я — как больной, что смерти обречен,
Что жив, увы, последние мгновенья.
Уже с друзьями распрощался он,
Уже его не слышен жалкий стон…
(Свободой умиранья усыплен,
Одет далекой скорбью, словно тенью…)
«А есть ли место средь иных могил?»
«А кладбище, по счастью, недалеко?»
Обрядов грустных час уж избран был —
А он еще живет, он слух открыл,
Пытается ответить — нету сил!
И нет стыда у смертного порога.
Я — странник. Я страдал. Я видел зло,
Пророчества, оставшиеся ложью.
О, мой Отряд! Вас столько полегло!
Смерть — с каждым шагом, гибель — за углом,
Умолкли клятвы, как весенний гром…
Дорога к Темной Башне — бездорожье.
Тих, как само отчаянье, свернул
На путь, что указал уродец старый.
День ужасом кромешным промелькнул,
Тоской закат сквозь сумерки взглянул,
И луч кровавый отблеском сверкнул —
К равнине, полной лживого угара.
Но — к цели! Оказался вскоре я
На пустоши, бурьяна полной злого.
Смотрю назад — дорога и поля.
Здесь — мертвая бесплодная земля
До горизонта утомляет взгляд.
Идти вперед — нет для меня иного!
И я иду. Увы, мне никогда
Пейзаж столь безотрадный не встречался…
Цветов иль просто трав — нет и следа,
Лишь сорняков и терний череда,
Что землю захватила без стыда…
Здесь свежий лист бы чудом показался!
Уродство, безнадежность, нищета —
Печален сей удел земли несчастной.
Речет Природа: «Глянь, избывши страх,
Иль отвернись… вокруг — лишь пустота.
Покуда Суд Последний не настал,
Не проявлю ни малого участья!»
Уныло стебли тянутся сквозь грязь,
Как волосы сраженного чумою.
Земля — кроваво-слизистая мразь.
Здесь конь слепой стоит не шевелясь…
Откуда? Словно дьявол, веселясь,
Из адских бездн привел его с собою!
Он жив? О нет! Он мертв уж сотни лет.
Пусты глазницы, ветер спутал гриву,
И плоть гниет, и обнажен скелет.
Уродств таких, я мнил когда-то, нет!
Он, верно, стал причиной многих бед,
Чтоб отомстили местью — столь глумливой!
Закрыв глаза, в себя я загляну…
Так перед боем кубок выпивают!
Я к светлым дням прошедшего взываю,
Чтоб будущее не влекло ко дну.
Подумай и сразись… я вспоминаю,
Я хмель былого радостно сглотну!
Зачем явился Катберта мне лик,
С улыбкою, что радостно светила?
Почти что въяве он во мгле возник,
И засмеялся звонко, как привык,
И обнял крепко на единый миг…
Но ночь печали друга поглотила!
Вот Джайлс — и я отважней не встречал.
Не знал сомнений, страха и упрека,
Был беспощадней острого меча…
Но предал он — и руки палача
В позоре оборвали жизнь до срока.
И весь Отряд с презреньем промолчал!
XVIII
Нет — я вернусь на свой ужасный путь.
Ушедшего тоска еще печальней!
Ни шороха, ни звука… не взглянуть.
Хоть мыши бы летучей здесь мелькнуть…
Отчаянье мою сдавило грудь —
Но… видно что-то на дороге дальней.
Из ниоткуда — узкая река.
Тиха и незаметна, как гадюка,
Почти бездвижна. В тине берега.
Здесь демоны — мне истина порукой —
От крови отмывают, верно, руки,
И гладь воды взрезают их рога.
Я вброд пошел — о Боже, я вот-вот
Ступлю ногой на чей-то череп стылый!
Копье — опора. Омуты — могилы,
В них плоть, живая некогда, гниет.
Крик крысы водяной — и нету силы,
Ведь он, как детский плач, меня гнетет!
Брод завершен. Брег новый предо мной.
Там будет лучше? Жалкая надежда!
Бойцы, увы, сомкнули в смерти вежды,
И поле брани смертной пеленой
Окутано… Стоял здесь вопль кромешный.
Кто выжил? Жабы в нежити ночной…
XXIII
Да, — верно, поле битвы было тут.
Но что свело бойцов на пир кровавый?
Нет ни следа их подвигов и славы,
Помину нет… Безумцев не поймут!
Как крестоносцев ратные забавы
Иль как рабов галерных тяжкий труд.
Форлонга не пройти — здесь сталь и смрад.
Кто обратил все эти механизмы,
Зубцы, колеса эти — против жизни?
Чей взор безумный через эти призмы
На мертвые тела глядеть был рад?
Чей зуб стальной вгрызался в смертный ад?
И снова — в путь… Песок, туман и мрак.
Стволы мертвы. Лес, верно, благородный
Здесь шелестел… и стал землей холодной.
Безумство, исступленье! Верно, так
Из хлама создает себе дурак
Кумир — и с криком носится бесплодно.
Нет яркого пятна! Унылый свет,
И мох, что мерзко клочьями свисает, —
Да плесень заржавелая мерцает.
А вот и дуб, гнилушками одет —
За жизнь боролся, плоть коры взрезая,
И, издыхая, проклял белый свет!
XXVII
И нет пути по-прежнему конца!
Прошел недалеко, но тьма ночная
Меня остановиться понуждает.
И ворон, верный спутник мертвеца,
Скользя, кружит у моего лица
И рваный плащ, играя, задевает.
XXVIII
Я бросил взгляд вперед и осознал:
Равнина обернулась кряжем горным.
Не достигаю зрением проворным
Я ничего — кроме суровых скал
И пропастей, ведущих к безднам черным.
«Как здесь пройти?» — я с ужасом гадал.
Не сразу осознал я — как меня
Жестоко провели! Когда? Не знаю!
Во сне? В кошмаре? Тихо отдыхаю.
Закончен путь? Иль часть пути? Но я
Почти что сдался — и ловушка злая
Открылась уж, забвением маня…
И вдруг — ожгло. И вдруг я понял — да!
Вот место это! За двумя холмами,
Что, как быки, сплетенные рогами,
Сошлись в бою. а дальше — скал чреда,
Гора… Глупец, ты столько шел сюда!
Ты звал, толкал, пинал себя годами!
Что ж в сердце гор? Да — Башня, Боже мой!
Покрытый мхами камень, окна слепы
И — держит мир собою?! Как нелепо!
Несет всю силу мощи временной?
Над ней летят века во мгле ночной,
Пронзает дрожь меня, как ветра вой!
XXXII
Как, не видать?! Ее укрыла ночь?
Не верю! День уж занялся и сгинул,
Закат лучи последние низринул
На горы и холмы, и сумрак хлынул
Мне в очи, что узрели беспорочь:
«Конец творенья — миру не помочь!»
XXXIII
Как, не слыхать?! Но воздух полнит звук,
Он нарастает, как набат над битвой,
Он полнит звоном, громом все вокруг,
И имена товарищей забытых,
Что шли со мной, мне называет вдруг.
О, храбрецы! Потеряны, убиты!
XXXIV
Миг — и они восстали из могил,
Пришли ко мне печальными холмами,
И каждый — мой оплот, огонь и знамя!
Я, их узнав, колени преклонил,
Поднял свой верный рог — и протрубил
Во имя их, погибших, падших, павших:
«Вот Чайльд-Роланд дошел до Темной Башни!»