Да пустыни немых площадей, Где казнили людей до рассвета. Анненский
Люблю тебя, Петра творенье! Пушкин
Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) выбито, и за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:
Там под кровлей Фонтанного Дома, Где вечерняя бродит истома С фонарем и связкой ключей, — Я аукалась с дальним эхом, Неуместным смущая смехом Непробудную сонь вещей, Где, свидетель всего на свете, На закате и на рассвете Смотрит в комнату старый клен И, предвидя нашй разлуку, Мне иссохшую черную руку, Как за помощью, тянет он. Но земля под ногой гудела, И такая звезда глядела В мой еще не брошенный дом И ждала условного звука. Это где-то там — у Тобрука, Это где-то здесь — за углом. Ты не первый и не последний Темный слушатель светлых бредней, Мне какую готовишь месть? Ты не выпьешь, только пригубишь Эту горечь из самой глуби — Этой нашей разлуки весть. Не клади мне руку на темя — Пусть навек остановится время На тобою данных часах. Нас несчастие не минует, И кукушка не закукует В опаленных наших лесах.
. А не ставший моей могилой, Ты, крамольный, опальный, милый, Побледнел, помертвел, затих. Разлучение наше мнимо: Я с тобою неразлучима, Тень моя на стенах твоих, Отраженье мое в каналах, Звук шагов в Эрмитажных залах, Где со мною мой друг бродил, И на старом Волковом поле, Где могу я рыдать на воле Над безмолвием братских могил. Все, что сказано в Первой части О любви, измене и страсти, Сбросил с крыльев свободный стих, И стоит мой Город «зашитый». Тяжелы надгробные плиты На бессонных очах твоих. Мне казалось, за мной ты гнался, Ты, что там погибать остался В блеске шпилей, в отблеске вод. Не дождался желанных вестниц. Над тобой — лишь твоих прелестниц, Белых ноченек хоровод. А веселое слово дома — Никому теперь не знакомо, Все в чужое глядят окно. Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке, И изгнания воздух горький — Как отравленное вино. Все вы мной любоваться могли бы, Когда в брюхе летучей рыбы Я от злой погони спаслась И над полным врагами лесом, Словно та, одержима бесом, Как на Брокен ночной неслась.
И уже подо мною прямо Леденела и стыла Кама, И «Quo vadis?» кто-то сказал, Но не дал шевельнуть устами, Как тоннелями и мостами Загремел сумасшедший Урал. И открылась мне та дорога, По которой ушло так много, По которой сына везли, И был долог путь погребальный Средь торжественной и хрустальной Тишины Сибирской Земли. От того, что сделалась прахом, Обуянная смертным страхом И отмщения зная срок, Опустивши глаза сухие И ломая руки, Россия Предо мною шла на восток.
Поэма без героя (Четвёртая редакция) автор Анна Ахматова
Посвящение →
Дата создания: 1940-1962. Источник: [1]
Содержание
Вместо предисловия
Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 г., прислав как вестника ещё осенью один небольшой отрывок («Ты в Россию пришла ниоткуда…»).
Я не звала её. Я даже не ждала её в тот холодный и тёмный день моей последней ленинградской зимы.
Её появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.
В ту ночь я написала два куска первой части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя написала «Решку», а в Ташкенте (в два приема) — «Эпилог», ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.
Я посвящаю эту поэму памяти её первых слушателей — моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.
Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.
До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.
Я воздержусь от этого.
Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.
Ни изменять её, ни объяснять я не буду. «Еже писахъ — писахъ».
Di rider finiral Pria dell aurora. Don Giovanni
Посвящение
Второе посвящение
Третье и последнее
По́лно мне леденеть от страха, Лучше кликну Чакону Баха, А за ней войдёт человек… Он не станет мне милым мужем, Но мы с ним такое заслужим, Что смутится Двадцатый Век. Я его приняла случайно За того, кто дарован тайной, С кем горчайшее суждено, Он ко мне во дворец Фонтанный Опоздает ночью туманной Новогоднее пить вино. И запомнит Крещенский вечер, Клён в окне, венчальные свечи И поэмы смертный полёт… Но не первую ветвь сирени, Не кольцо, не сладость молений — Он погибель мне принесёт.
Вступление
Из года сорокового, Как с башни, на всё гляжу. Как будто прощаюсь снова С тем, с че́м давно простилась, Как будто перекрестилась И под тёмные своды схожу.
Часть 1
Девятьсот тринадцатый год Петербургская повесть
Глава первая
Влажны стебли новогодних роз. «Чётки», 1914
Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление — «Гость из будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.
Б Звук шагов, тех, которых нету, Е По сияющему паркету Л И сигары синий дымок. Ы И во всех зеркалах отразился Й Человек, что не появился И проникнуть в тот зал не мог. З Он не лучше других и не хуже, А Но не веет летейской стужей, Л И в руке его теплота. Гость из будущего! — Неужели Он придёт ко мне в самом деле, Повернув налево с моста?
Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал [11] снова делается комнатой автора. Слова из мрака:
Смерти нет — это всем известно, Повторять это стало пресно, А что есть — пусть расскажут мне. Кто стучится? Ведь всех впустили. Это гость зазеркальный? Или То, что вдруг мелькнуло в окне… Шутки ль месяца молодого, Или вправду там кто-то снова Между печкой и шкафом стоит? Бледен лоб и глаза открыты… Значит, хрупки могильные плиты, Значит, мягче воска гранит… Вздор, вздор, вздор! — От такого вздора Я седою сделаюсь скоро Или стану совсем другой. Что ты манишь меня рукою?! За одну минуту покоя Я посмертный отдам покой.
ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ Интермедия
Где-то вокруг этого места («…но безпечна, пряна, безстыдна маскарадная болтовня…») бродили ещё такие строки, но я не пустила их в основной текст:
«Уверяю, это не ново… Вы дитя, синьор Казанова…» «На Исакьевский ровно в шесть…» «Как-нибудь побредём по мраку, Мы отсюда ещё в «Собаку»… [12] «Вы отсюда куда?» — «Бог весть!» Санчо Пансы и Дон-Кихоты И увы, содомские Лоты Смертоносный пробуют сок, Афродиты возникли из пены, Шевельнулись в стекле Елены, И безумья близится срок. И опять из фонтанного грота [13] Где любовная стонет дремота, Через призрачные ворота И мохнатый и рыжий кто-то Козлоногую приволок. Всех наряднее и всех выше, Хоть не видит она и не слышит — Не клянёт, не молит, не дышит, Голова madame de Lamballe, А смиренница и красотка, Ты, что козью пляшешь чечётку, Снова гу́лишь томно и кротко: «Que me veut mon Prince Carnaval?»
И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется Она же (а может быть — её тень):
Как копытца, топочут сапожки, Как бубенчик, звенят серёжки, В бледных локонах злые рожки, Окаянной пляской пьяна, — Словно с вазы чёрнофигурной Прибежала к волне лазурной Так парадно обнажена. А за ней в шинели и каске Ты, вошедший сюда без маски, Ты, Иванушка древней сказки, Что тебя сегодня томит? Сколько горечи в каждом слове, Сколько мрака в твоей любови, И зачем эта струйка крови Бередит лепесток ланит?
Из цикла « Поэма без героя ». Источник: http://www.akhmatova.org/poems/poema4.htm
Эпилог
Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно всё как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поёт соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клён) выбито, и за ним зияет чёрная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжёлые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:
Так под кровлей Фонтанного Дома, Где вечерняя бродит истома С фонарём и связкой ключей, — Я аукалась с дальним эхом, Неуместным смущая смехом Непробудную сонь вещей, Где, свидетель всего на свете, На закате и на рассвете Смотрит в комнату старый клён И, предвидя нашу разлуку, Мне иссохшую чёрную руку, Как за помощью, тянет он. Но земля под ногой гудела, И такая звезда глядела В мой ещё не брошенный дом И ждала условного звука… Это где-то там — у Тобру́ка, Это где-то здесь — за углом. (Ты не первый и не последний Тёмный слушатель светлых бредней, Мне какую готовишь месть? Ты не выпьешь, только пригу́бишь Эту горечь из самой глу́би — Этой нашей разлуки весть. Не клади мне руку на темя — Пусть навек остановится время На тобою данных часах. Нас несчастие не минует, И кукушка не закукует В опалённых наших лесах…)
А за проволокой колючей, В самом сердце тайги дремучей — Я не знаю, который год — Ставший горстью лагерной пы́ли, Ставший сказкой из страшной были, Мой двойник на допрос идёт. А потом он идёт с допроса. Двум посланцам Девки безносой Суждено охранять его. И я слышу даже отсюда — Неужели это не чудо! — Звуки голоса своего:
За тебя я заплатила Чистоганом, Ровно десять лет ходила Под наганом, Ни налево, ни направо Не глядела, А за мной худая слава Шелестела.
И уже подо мною прямо Леденела и стыла Ка́ма, И «Quo vádis?» кто-то сказал, Но не дал шевельнуть устами, Как тоннелями и мостами Загремел сумасшедший Урал. И открылась мне та дорога, По которой ушло так много, По которой сына везли, И был долог путь погребальный Средь торжественной и хрустальной Тишины Сибирской Земли. От того, что сделалась прахом, ………………………………… Обуянная смертным страхом И отмщения зная срок, Опустивши глаза сухие И ломая руки, Россия Предо мною шла на восток.
«Во мне еще как песня или горе Последняя зима перед войной»
_________________________________ * Смеяться перестанешь Раньше, чем наступит заря. Дон Жуан (ит.).
Из года сорокового, Как с башни на все гляжу. Как будто прощаюсь снова С тем, с чем давно простилась, Как будто перекрестилась И под темные своды схожу.
1941, август Ленинград (воздушная тревога)
Крик: «Героя на авансцену!» Не волнуйтесь, дылде на смену Непременно выйдет сейчас. Чтож вы все убегаете вместе, Словно каждый нашел по невесте, Оставляя с глазу на глаз Меня в сумраке с этой рамой, Из которой глядит тот самый До сих пор не оплаканный час. Это все наплывает не сразу. Как одну музыкальную фразу, Слышу несколько сбивчивых слов. После. лестницы плоской ступени, Вспышка газа и в отдаленьи Ясный голос: «Я к смерти готов».
Ты сладострастней, ты телесней Живых, блистательная тень.
Оплывают венчальные свечи, Под фатой поцелуйные плечи, Храм гремит: «Голубица, гряди. » Горы пармских фиалок в апреле И свиданье в Мальтийской Капелле, Как отрава в твоей груди.
«Падают брянские, растут у Манташева. Нет уже юноши, нет уже нашего».
И всегда в тишине морозной, Предвоенной, блудной и грозной, Потаенный носился гул. Но тогда он был слышен глухо, Он почти не касался слуха И в сугробах Невских тонул
Все в порядке; лежит поэма И, как свойственно ей, молчит. Ну, а вдруг как вырвется тема, Кулаком в окно застучит? И на зов этот издалека Вдруг откликнется страшный звук Клокотание, стон и клекот. И виденье скрещенных рук.
26 декабря 1940 г. Ленинград. Фонтанный Дом (Ночь)
«Я воды Леты пью. Мне доктором запрещена унылость»
Мои редактор был недоволен, Клялся мне, что занят и болен, Засекретил свой телефон. Как же можно! три темы сразу! Прочитав последнюю фразу, Не понять, кто в кого влюблен.
И сама я была не рада, Этой адской арлекинады, Издалека заслышав вой. Все надеялась я, что мимо Пронесется, как хлопья дыма, Сквозь таинственный сумрак хвой.
Не отбиться от рухляди пестрой! Это старый чудит Калиостро За мою к нему нелюбовь. И мелькают летучие мыши, И бегут горбуны по крыше, И цыганочка лижет кровь.
Но была для меня та тема, Как раздавленная хризантема На полу, когда гроб несут. Между помнить и вспомнить, други, Расстояние, как от Луги До страны атласных баут.
Так и знай: обвинят в плагиате. Разве я других виноватей. Правда, это в последний раз. Я согласна на неудачу И смущенье свое не прячу Под укромный противогаз.
Та столетняя чаровница Вдруг очнулась и веселиться Захотела. Я ни при чем. Кружевной роняет платочек, Томно жмурится из-за строчек И брюлловским манит плечом.
Я пила ее в капле каждой И, бесовскою черной жаждой Одержима, не знала, как Мне разделаться с бесноватой. Я грозила ей звездной палатой И гнала на родной чердак,
В темноту, под Манфредовы ели, И на берег, где мертвый Шелли Прямо в небо глядя, лежал, И все жаворонки всего мира Разрывали бездну эфира И факел Георг держал,
Но она твердила упрямо: «Я не та английская дама И совсем не Клара Газюль, Вовсе нет у меня родословной, Кроме солнечной и баснословной. И привел меня сам Июль».
А твоей двусмысленной славе, Двадцать лет лежавшей в канаве, Я еще не так послужу; Мы с тобой еще попируем И я царским моим поцелуем Злую полночь твою награжу.
1941. Январь.(3-5-ого днем) Ленинград. Фонтанный Дом. Переписано в Ташкенте 19 янв 1942 (ночью во время легкого землетрясения).
Девиз в гербе на воротах дома, в котором я жила, когда писала поэму.
Вместо предисловия
Первое посвящение
Второе посвящение
Вступление
Из года сорокового, Как с башни на все гляжу. Как будто прощаюсь снова С тем, с чем давно простилась, Как будто перекрестилась И под темные своды схожу. 1941 год. Август. (Осажденный Ленинград)
Часть первая 1913 год
Di rider finirai Pria dell’ aurora «Don Ciovanni»
[Это все наплывает не сразу. Как одну музыкальную фразу, Слышу несколько сбивчивых слов. После лестницы плоской ступени, Вспышки газа, и в отдаленьи Ясный голос: «Я к смерти готов».]
С портрета сходит героиня. Автор говорит с ней и о ней. Полночь
Петербург в 1913. Лирическое отступление: «Воспоминания в Царском Селе». Развязка.
Послесловие
Часть вторая Решка
И сама я была не рада, Этой адской арлекинады Издалека заслышав вой. Все надеялась я, что мимо Пронесется, как хлопья дыма, Сквозь таинственный сумрак хвои.
Не отбиться от рухляди пестрой, Это старый чудит Калиостро За мою к нему нелюбовь. И мелькают летучие мыши, И бегут горбуны по крыше, И цыганочка лижет кровь.* ________________ *»У цыган» Н. Гумилева: «Девушка, смеясь, с полосы кремневой Узким язычком слизывает кровь».
Карнавальской полночью римской И не пахнет. Напев Херувимской У ампирных церквей дрожит. В дверь мою никто не стучится, Только зеркало зеркалу снится, Тишина тишину сторожит.
Так и знай; обвинят в плагиате. Разве я других виноватей, Впрочем, это в последний раз. Я согласна на неудачу И смущенье свое не прячу, Чем как будто смущаю вас.
Та столетняя чаровница 6 Вдруг очнулась и веселиться Захотела. Я ни при чем. Кружевной роняет платочек, Томно жмурится из-под строчек И брюлловским манит плечом.
Но она твердила упрямо: Я не та английская дама И совсем не Клара Газуль, Вовсе нет у меня родословной, Кроме солнечной и баснословной, И привел меня сам июль.
А твоей двусмысленной славе, Двадцать лет лежавшей в канаве, Я еще не так послужу. Мы еще с тобой попируем, И я царским моим поцелуем Злую полночь твою награжу.