Мне снился сон и в этом трудном сне отец босой стоял передо мною
LiveInternetLiveInternet
—Рубрики
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Интересы
—Постоянные читатели
—Сообщества
—Статистика
Давид Самуилович Самойлов. «Мне снился сон. И в этом трудном сне…»
Давид Самуилович Самойлов
Мне снился сон. И в этом трудном сне
Отец, босой, стоял передо мною.
И плакал он. И говорил ко мне:
— Мой милый сын! Что сделалось с тобою!
Он проклинал наш век, войну, судьбу.
И за меня он требовал расплаты.
А я смиренно говорил ему:
— Отец, они ни в чем не виноваты.
И видел я. И понимал вдвойне,
Как буду я стоять перед тобою
С таким же гневом и с такой же болью…
Мой милый сын! Увидь меня во сне.
Давид Самойлов на фронте
Многие произведения сборника «Волна и камень» (1974) Давида Самойлова, в котором стихотворение «Мне снился сон. И в этом трудном сне…», посвящены рефлексии поэта. Обращаясь к пережитому, автор анализирует настоящее и даже размышляет о будущем.
Об этом и стихотворение «Мне снился сон. И в это трудном сне…». В нем Давид Самуилович описывает одно из тяжелых сновидений, которых у поэта-фронтовика наверняка было предостаточно. Но оно отличается от тех страшных грез, которые возвращают героя снова на поле боя. В нем к поэту, который выступает в качестве лирического героя, приходит его отец. Босой и горько плачущий, он требует у сына ответов за то, что с ним приключилось.
Представляется, что образ отца символизирует совесть автора. Поэтому-то он является во сне в таком виде. Как беззащитный босой человек, совесть чиста и остро реагирует на все. Даже на то, что стало для самого ее владельца обычным и незначительным, ведь это уже пережито или просто окружает его повсюду. Именно поэтому отец строг с героем:
Он проклинал наш век, войну, судьбу.
И от меня он требовал расплаты.
В финале произведения автора озаряет: он сам предстанет так же перед своим сыном. Круг замыкается. Почему именно в образе отца? Вероятно, потому что совесть подобна доброму родителю, который желает своему чаду самой счастливой честной жизни. Но не всегда человеку во взрослом, подчас жестоком мире, удается сохранить эту душевную чистоту. Тогда к нему взывает совесть и укоряет не только за свои ошибки, но и дела всего поколения.
Стихотворение невероятно выразительно. В нем всего три четверостишия, размер прост – четырехстопный ямб. Но благодаря особой композиции и приемам оно попадает точно в цель – задевает те же самые струны души. Первые две строфы можно представить в виде схемы abab, но третье четверостишие, в котором содержится кульминация, рифмуется по-другому. Чтобы усилить конечную мысль автор прибегает к кольцевой рифме abba, которая отражает идею стихотворения – надежду на повторение сна.
Экспрессия усиливается с помощью прямой речи и обращений. Словами отца автор восклицает: «Мой милый сын! Что сделалось с тобою!».
Показательно, что это не вопрос, а горькое утверждение. Благодаря этим простым словам читатель может проникнуться чувствами автора, который одновременно и скорбит, и раскаивается, и прощает себя. Он отвечает на это смирением. А за ним следует надежда. Поэт повторяет: «Мой милый сын! Увидь меня во сне!».
Эти слова звучат как гимн вере в то, что новые поколения не допустят ошибок предыдущих и смогут избежать трагедий.
Мне снился сон
Мне снился сон. И в этом трудном сне
Отец, босой, стоял передо мною.
И плакал он. И говорил ко мне:
— Мой милый сын! Что сделалось с тобою!
Он проклинал наш век, войну, судьбу.
И за меня он требовал расплаты.
А я смиренно говорил ему:
— Отец, они ни в чем не виноваты.
И видел я. И понимал вдвойне,
Как буду я стоять перед тобою
С таким же гневом и с такой же болью…
Мой милый сын! Увидь меня во сне.
Статьи раздела литература
Мы используем на портале файлы cookie, чтобы помнить о ваших посещениях. Если файлы cookie удалены, предложение о подписке всплывает повторно. Откройте настройки браузера и убедитесь, что в пункте «Удаление файлов cookie» нет отметки «Удалять при каждом выходе из браузера».
Подпишитесь на нашу рассылку и каждую неделю получайте обзор самых интересных материалов, специальные проекты портала, культурную афишу на выходные, ответы на вопросы о культуре и искусстве и многое другое. Пуш-уведомления оперативно оповестят о новых публикациях на портале, чтобы вы могли прочитать их первыми.
Если вы планируете провести прямую трансляцию экскурсии, лекции или мастер-класса, заполните заявку по нашим рекомендациям. Мы включим ваше мероприятие в афишу раздела «Культурный стриминг», оповестим подписчиков и аудиторию в социальных сетях. Для того чтобы организовать качественную трансляцию, ознакомьтесь с нашими методическими рекомендациями. Подробнее о проекте «Культурный стриминг» можно прочитать в специальном разделе.
Электронная почта проекта: stream@team.culture.ru
Вы можете добавить учреждение на портал с помощью системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши места и мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После проверки модератором информация об учреждении появится на портале «Культура.РФ».
В разделе «Афиша» новые события автоматически выгружаются из системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После подтверждения модераторами анонс события появится в разделе «Афиша» на портале «Культура.РФ».
Если вы нашли ошибку в публикации, выделите ее и воспользуйтесь комбинацией клавиш Ctrl+Enter. Также сообщить о неточности можно с помощью формы обратной связи в нижней части каждой страницы. Мы разберемся в ситуации, все исправим и ответим вам письмом.
Текст книги «Счастье ремесла: Избранные стихотворения»
Автор книги: Давид Самойлов
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Баллада разлук
Когда-нибудь, когда-нибудь, мой друг,
И у тебя сожмется сердце болью,
И ты разлук услышишь дальний звук
Тобою потревоженных невольно.
О, первая разлука! Самаркинд.
Горячей пыли серая патина.
И дерево, летящее в закат.
И робость чувств. И ночь. И Валентина.
Я не об этом буду вспоминать,
Как дважды пересечена Россия…
О, новая разлука. И опять —
И поцелуй. И радость. И Мария.
А дни идут легко и тяжело,
А жизнь течет и страшно и блаженно.
И вновь разлука. Польское село.
И выстрелы. И слезы. И Вожена.
Из всех баллад – я полюбил одну
Бессмертную балладу расставаний.
Когда, бывало, воздуха глотну,
Утру слезу – и жизнь еще желанней.
Не берегись, не берегись разлук.
Для них одна лишь молодость пригодна.
Распахиваешь рамы взмахом рук —
Плыви, плыви. И впереди свободно…
«Что-то вылепится…»
Что-то вылепится
Из глины.
Что-то вытешется
Из камня.
Что-то выпишется
Из сердца.
Будь как будет!
Не торопись!
«Неужели всю жизнь надо маяться. »
Неужели всю жизнь надо маяться!
А потом
от тебя
останется —
Не горшок, не гудок, не подкова, —
Может, слово, может, полслова —
Что-то вроде сухого листочка,
Тень взлетевшего с крыши стрижа
И каких-нибудь полглоточка
Эликсира,
который – душа.
«То осень птицы легче…»
То осень птицы легче
Опустится на плечи
Осиновым листом…
Но это все потом.
И графика пейзажей,
Изображенных сажей
На воздухе пустом…
Но это все потом.
А что было вначале?
Какие-то печали,
Вошедшие в мой дом…
Нет! Это все потом!
«Не мысль, не слово – а под снегом…»
Не мысль, не слово, – а под снегом,
Подобный напряженным слегам,
Отяжелевший вечный смысл
Повелевает мне: – Проснись!
И странно: в ясности речений
Какая-то есть пустота.
И может только свет вечерний
Заполнить общие места.
И трудно спать перед закатом
И просыпаться в странный час,
Когда над снегом розоватым
Березы высятся, светясь.
«Ты – окруженный гарнизон…»
Ты – окруженный гарнизон,
Майор Курляндской группировки,
Нет ничего, кроме знамен,
Нет ничего, кроме листовки.
Уже почти добит Рейхстаг,
И мы уж ничему не верим.
А ты в последней из атак,
Идешь, глухой к своим потерям.
Уже почти доспорен спор.
Пора уже отвоеваться!
И Генрих Белль идет сдаваться.
А ты воюй! Воюй, майор!
«Мне снился сон. И в этом трудном сне…»
Мне снился сон. И в этом трудном сне
Отец, босой, стоял передо мною.
И плакал он. И говорил ко мне:
– Мой милый сын! Что сделалось с тобою!
Он проклинал наш век, людей, судьбу.
И за меня он требовал расплаты.
А я смиренно говорил ему:
– Отец, они ни в чем не виноваты.
И видел я. И понимал вдвойне,
Как буду я стоять перед тобою
С таким же гневом и с такой же болью…
Мой милый сын! Увидь меня во сне.
«В воздухе есть напряженье…»
В воздухе есть напряженье
Солнечной грубой зимы.
Может быть, это – бесснежье
Остро почуяли мы.
То, что замыслено где-то,
Осуществляется в нас:
Перемещение света
И уплотнение масс.
Наши бессмертные души
Зреют не в нас, а вовне.
И, загораясь снаружи,
Перегорают во мне.
Вероятно
Я, вероятно, не поэт войны,
Но, вероятно, я войной испытан,
И – черта с два – погибнуть под копытом,
Когда уже дожил до седины.
Я, вероятно, дьявольски силен,
Поскольку выпил две цистерны спирта.
Как это хорошо было распито,
Как был прекрасен пьяный Вавилон.
Теперь я, вероятно, не умру,
Но жить я буду так невероятно,
Что, вероятно, разродятся ядра
Семян, что разбросал я на ветру.
Я, вероятно, не могу развлечь,
Развеселить, расплакать и растрогать,
Но, вероятно, есть какой-то коготь,
Что вас царапает,
как эта речь.
«Хотел бы я жить, как люблю и умею…»
Хотел бы я жить, как люблю и умею,
Но жить не хочу я и жить не умею.
Когда-то имел я простую идею.
А нету идеи – и я холодею.
Да, я холодею и надо неметь.
Но, Боже, ведь быть не могу бессловесен.
Ведь ты мне вручил колокольную медь,
И пенье, и странную надобность песен.
Хотел бы я жить,
но, увы, не могу!
Хотел бы я верить,
но, Боже, не верю.
Хотел бы не лгать, —
ежедневно я лгу,
Хотел бы терять,
но жалею потерю.
О Боже, о Боже, кто может помочь!
Какой собутыльник приникнет к стакану?
О, как ты желанна мне, вечная ночь,
В которую кану! В которую кану!
«Хочу, чтобы мои сыны…»
Хочу, чтобы мои сыны
и их друзья
несли мой гроб
в прекрасный праздник погребенья.
Чтобы на их плечах
сосновая ладья
плыла неспешно,
но без промедленья.
Я буду горд и счастлив
в этот миг
переселенья в землю,
что слуха мне не ранит
скорбный крик,
что только небу
внемлю.
Как жаль, что не услышу тех похвал,
и музыки,
и пенья!
Ну что же!
Разве я существовал
в свой день рожденья!
И все ж хочу,
чтоб музыка лилась,
ведь только дважды дух ликует:
когда еще не существует нас,
когда уже не существует.
И буду я лежать
с улыбкой мертвеца
и неподвластный
всем недугам.
И два беспамятства —
начала и конца —
меня обнимут
музыкальным кругом.
Миxайловское
Деревья пели, кипели,
Переливались, текли,
Качались, как колыбели,
И плыли, как корабли.
Всю ночь, до самого света,
Пока не стало светло,
Качалось сердце поэта —
Кипело, пело, текло.
«Теперь уже знаю…»
Теперь уже знаю:
Стихи потекут.
Их целую стаю
Моей нарекут.
Сего не преложишь,
Как сказано встарь.
Пиши, пока можешь,
Несчастная тварь!
«Кончался август…»
Кончался август.
Примолкнул лес.
Стозвездный Аргус
Глядел с небес.
А на рассвете
В пустых полях
Усатый ветер
Гулял, как лях.
Еще чуть светел
Вдали рассвет…
Гуляет ветер,
Гуляет Фет.
Среди владений
И по лесам
Последний гений
Гуляет сам.
Не близок полдень,
Далек закат.
А он свободен
От всех плеяд…
Вторая легкая сатира
Мой недоброжелатель! Как ни ползай,
Как ни соизмеряй с своею пользой
Стихи, что я свободно говорю, —
Презрительно тебя благодарю.
Хотя б за то, что твой прискорбный вкус
Расходится с моим пристойным вкусом.
И наш с тобой немыслимый союз
Полезен все ж российским музам.
Ты – лакмус мой. Ты у меня в цене.
Когда, к моим принюхиваясь одам,
Подавишься ты толстым бутербродом,
Тебя я первый стукну по спине.
«Там дуб в богатырские трубы…»
Там дуб в богатырские трубы
Играет на сильном холме.
Но светлые, тихие трубы
Звучат на душе и в уме.
И слиться с землею и небом
Мечтает беспечный артист,
С закатом, где тополь над брегом
Так легок, летуч и ветвист.
Какое прекрасное свойство —
Уметь отрешиться от зла,
Бродить, постигая устройство
Пространства, души, ремесла!
Слияния легкая тризна!
Дубы замолкают тогда.
И грозные трубы отчизна
Сменяет на флейту дрозда.
«Настала такая эпоха…»
Настала такая эпоха,
Что все мы желаем итога,
Черта и под ней: итого.
А что итого? Кроме Бога
Под этой чертой – ничего.
Под этою жирной чертою
Все замыслы, все прожитое:
И если все это сложить,
А после из этого вычесть…
Получится… (Остановитесь. )
Что просто не стоило жить!
«Осенний вихрь гудит под дверью…»
Осенний вихрь гудит под дверью.
И недалеко от жилья
Срослись (зачем?) береза с елью,
Как несчастливая семья.
Вокруг березы листья вьются
И улетают в ближний путь.
А птицы больше не вернутся,
И до весны не дотянуть.
«Кто устоял в сей жизни трудной…»
Кто устоял в сей жизни трудной,
Тому трубы не страшен судной
Звук безнадежный и нагой.
Вся наша жизнь – самосожженье,
Но сладко медленное тленье
И страшен жертвенный огонь…
Поэт и гражданин
Поэт
Скажите, гражданин, как здесь пройти
До бани?
Гражданин
Баня нынче выходная.
Зато на Карла Либкнехта – пивная.
Там тоже можно время провести.
Гражданин
Как раз и я иду туда. Приезжий?
Гражданин
У нас не скучно!
Гражданин
К родне. И я вот к брату
На отпуск собираюсь восемь лет.
То захвораю… Или денег нет.
А прошлым годом прогулял зарплату…
Ты не Петрова брат?
Гражданин
Постой!
Давай-ка два рубля. Вон-он магáзин…
А там, в пивной, ее пивком подкрасим…
Я мигом. Вижу – парень ты простой.
Весь в брата.
Поэт
Нету брата у меня.
Гражданин
Ну весь в сестру. Ведь и сестра – родня.
Порядок. На-ка сдачу… Эко горе!
Пивная – елке в корень! – на запоре.
В столовой пить придется под компот.
Там пива нет. А где сестра живет?
Она бы нам поставила закуски.
И вместе погуляли бы по-русски.
Поэт
Да у меня родни и вовсе нет.
Гражданин
Так бы сказал… А сам ты кто?
Гражданин
Вот то-то вижу, будто не из наших!
Выходит – пишешь. Я люблю читать.
Да время нет… Могу и тему дать!
А ты ее возьмешь на карандашик…
Есенин был поэт! Моя старушка,
Мол, в старомодном ветхом шушуне…
Как сказано. А Пушкин? «Где же кружка. »
Бери себе стакан!
Гражданин
И впрямь! Чего сидеть без толку…
Ну, со свиданьицем. А ты чего ж?
Тяни… Задумался. Уже хорош?
А-а! Выпятил полтинники на Лорку!
Гражданин
Ей цена-то грош!
Конечно, все при ней: станочек, грудь…
Эй, Лорочка, товарищу поэту
И мне подай два раза винегрету!
А ты бы рассказал про что-нибудь.
Поэт
А было так. Он на снегу сидел.
А офицера увели куда-то.
Вблизи него стояли два солдата,
Переговариваясь. День скудел.
Слегка смеркалось. Из-за перелесиц
Вступали тучи реденьким гуртом.
И, как рожок, бесплотный полумесяц
Легко висел на воздухе пустом.
Нога не мучила. А только мерзла.
Он даже улыбался. Страх прошел.
Бой утихал вдали. За лесом грозно,
Как Моисеев куст, пылал костел.
Пришел какой-то чин. Но небольшой.
Он так же был небрит, как эти трое.
За лесом выцветали шумы боя.
Хотелось пить. Нога была чужой.
Солдаты сели есть. Один из них
Достал сухарь. И дал ему. Однако
Есть не хотелось. Думал о своих:
Какая неудачная атака!
Он думал о себе, как о ноге:
Душа была чужой, но не болела.
Он сам не мерз. В нем что-то леденело.
Еще вверху плыл месяц налегке,
Но словно наливался. От еды
Они согрелись. Те, что помоложе,
Подначивали третьего. Похоже,
От них не надо было ждать беды.
Тот, третий, подошел. Он был и мал,
И худ, и стар. И что-то он сказал.
Что – непонятно. Пленный без испуга
Соображал. И понял. Было туго
Вставать. И все ж он встал, держа сухарь.
Уже был месяц розов, как янтарь.
Те тоже подошли. И для чего-то
Обшарили его. Достали фото
Жены и сына. Фото было жаль.
Он поднял руки, но держал сухарь.
Разглядывали фото. И вернули.
И он подумал: это хорошо!
Потом его легонько подтолкнули.
Он сразу понял. И с трудом пошел.
Он мог идти. Он отправлялся в путь.
И это вдруг его приободрило.
«Видать, не очень сильно зацепило…
Дойти бы только… Там уж как-нибудь…»
Додумать не успел. Невдалеке
Рвануло эхо. Звук был слишком громок.
Он завизжал. И, дергаясь, как кролик,
Свалился навзничь с сухарем в руке.
Упал. И дернулся последний раз.
И остывал, не закрывая глаз.
Те трое прочь ушли. Еще дымился
Костел. И месяц наверху налился
И косо плыл по дыму, как ладья.
Гражданин
Ты это видел?
«Возвращенье от Анны…»
Возвращенье от Анны,
Возвращенье ко мне.
Отпаденье от камня,
Восхожденье к волне.
До свидания, память,
До свиданья, война,
До свидания, камень,
И да будет волна!
Память – смертным отрада,
Камень – мертвым почет.
А благая прохлада
Пусть течет и течет.
До свидания, слава.
До свиданья, беда.
Ведь с волной нету слада,
И она – навсегда.
Память, память, ты – камень,
Ты под стать валуну.
Все равно мы не канем,
Погрузившись в волну.
До свиданья, Державин
И его времена.
До свидания, камень,
И да будет волна!
Нет! Отнюдь не забвенье,
А прозрение в даль.
И другое волненье,
И другая печаль.
И другое сверканье,
И сиянье без дна…
До свидания, камень!
И да будет волна!
Заздравная песня
Забудем заботы о хлебе,
Хлебнув молодого вина.
Воспомним заботы о небе,
Где плавает в тучах луна.
Забудем заботы о доме
За этим веселым вином,
Воспомним заботы о громе,
О ливне, о ветре ночном.
Забудем заботы о детях,
Об их беспричинных слезах.
Воспомним заботы об этих
Осинах в осипших лесах.
Прозреванье
Слепой прозрел. И что увидел?
Увидел белый, белый день.
Объема выпуклых предметов
Нигде не округляла тень.
Под белым, белым, белым небом
Стояли белые дома.
Деревья были белым снегом,
В них мгла белела, как зима.
И доктор крикнул: Наложите
Ему немедленно бинты,
Не то на свете он не житель
До обретенья черноты.
Чтоб черный цвет смешался с белым,
Что есть основа всех основ,
Чтоб мир ему казался целым
Хотя бы без полутонов.
«Тоски ледяной гребешок…»
Тоски ледяной гребешок
Штакетником частым отстукан.
Как черт я упрятан в мешок,
Назло современным наукам.
Ведь все из проклятых наук,
Известных с времен Гостомысла,
Гласили, что слово есть звук,
Исполненный здравого смысла.
Но вся сумасшедшая суть
Названий березы и дуба,
Рогами уставившись в грудь,
Бодает тоску словолюба.
«Березы, осины да елки…»
Березы, осины да елки —
Простой подмосковный пейзаж.
Художник в татарской мурмолке
Весенний открыл вернисаж.
Художник, немного раскосый,
С татарской раскладкою скул,
Дымит и дымит папиросой
И слушает внутренний гул.
Из гула рождаются краски,
Из звука является цвет.
Природа плетет без развязки
Один бесконечный сюжет.
Но надо включить его в раму,
И это искусства залог,
Когда бесконечную драму
Врубают в один эпилог.
«Вот в багровой листве и лазури…»
Вот в багровой листве и лазури
Перед нами возник Сигнах,
Словно витязь в тигровой шкуре,
Чуть привставший на стременах.
А внизу, в Алазанской долине,
До чреды дагестанских вершин
Мне звучал в багрянце и сини
Грибоедовский клавесин.
«Здесь, в Таллине, бродили мы с Леоном…»
Здесь, в крепости, где городские башни
Рассказывают нелюдские басни
о юности своей сторожевой,
Здесь не орел спускался, а ворона
Слетала, чтоб клевать глаза Леона,
когда он был еще совсем живой.
И я отравлен был проклятьем мести.
И это страшное мое бесчестье,
но я впервые справедливость чту
Меча и дыбы, и царя Ивана,
И лютого Петра… О, как мне странно
лелеять эту дикую мечту!
«Для себя, а не для другого…»
Для себя, а не для другого
Я тебя произвел на свет…
Произвел для грозного Бога —
Сам ты будешь держать ответ.
Ты и радость, ты и страданье,
И любовь моя – малый Петр.
Из тебя ночное рыданье
Колыбельные слезы пьет.
Купальщица
Когда бежит через лиловый полдень
Купальщица, ее волнистый бег
Невольным обещанием исполнен
Беспечных радостей и сладких нег.
И вот она уже вступает в волны
И исчезает вдалеке. Она —
Почти как речь поэзии условна
И как язык печали солона.
«Одиночество – пошлая тема…»
Одиночество – пошлая тема
В разговорах каминных вралей.
Ерунда! Одиночество немо
Немотою лесов и полей.
О, тогда уже нам не до шуток!
О, тогда замолчи и терпи!
И взаправду становится жуток
Перестук поездов во степи.
«И осень, которая вдруг началась…»
И осень, которая вдруг началась
Прилежно,
Меня веселит на сей раз
И тешит.
Она мне настолько мила,
Что надо
На время оставить дела
Земные…
Шататься и скуки не знать
Осенней.
Да кто это вздумал пенять
На скуку!
Ленивы мы думать о том,
Что, может,
Последняя осень последним листом
Тревожит.
«Туман, туман, туман…»
Туман, туман, туман…
В неверном освещенье
Явления времян
Яснее ощущенье.
Яснее ощущенье
Явления времян
В неверном освещенье…
Туман. Туман. Туман.
При дожде
О, так это или иначе,
По чьей неизвестно вине,
Но музыка старой удачи
Откуда-то слышится мне.
Я так ее явственно слышу,
Как в детстве, задувши свечу,
Я слышал, как дождик о крышу
Играет все то, что хочу.
Такое бывало на даче
За лето по нескольку раз.
Но музыку старой удачи
Зачем-то я слышу сейчас.
Все тот же полуночный дождик
Играет мне, что б ни просил,
Как неутомимый художник
В расцвете таланта и сил.
«Меня Анна Андревна Ахматова…»
Меня Анна Андревна Ахматова
За пристрастье к сюжетам корила.
Избегать бы сюжета проклятого
И писать – как она говорила.
А я целую кучу сюжетов
Наваял. И пристрастен к сюжетам.
О, какое быть счастье поэтом!
Никогда не пробиться в поэты.
Завсегдатай
Из всех печей, из всех каминов
Восходит лес курчавых дымов.
А я шагаю, плащ накинув
И шляпу до бровей надвинув.
Спешу в спасительный подвальчик,
Где быстро и неторопливо
Рыжеволосый подавальщик
Приносит пару кружек пива.
Вторая кружка для студента,
Косого дьявола из Тарту,
Который дважды выпил где-то
И починает третью кварту.
Он в сером свитре грубой вязки,
По виду – хват и забияка,
Он пьет и как-то залихватски
Разламывает шейку рака.
Он здешний завсегдатай. Дятел,
Долбящий ресторанный столик.
Он Мефистофель и приятель
Буфетчицы и судомоек.
Поклонник Фолкнера и йоги,
Буддизма и Антониони,
Он успокоится в итоге
На ординарном эталоне.
Он не опасен. Пусть он шпарит
Двусмысленные парадоксы
И пусть себе воображает,
Что он силен в стихах и в боксе.
Мне нравится его веселость,
Как он беспечен и нахален,
И даже то, как тычет в соус
Огрызок сигареты «Таллин».
А в круглом блюде груда раков,
Пузырчатый янтарь бокала,
И туч и дымов странный ракурс
В крутом окне полуподвала.
Ночной гость
Чадаев, помнишь ли былое?
Наконец я познал свободу.
Все равно, какую погоду
За окном предвещает ночь.
Дом по крышу снегом укутан.
И каким-то новым уютом
Овевает его метель.
Спят все чада мои и други.
Где-то спят лесные пичуги.
Красногорские рощи спят.
Анна спит. Ее сновиденья
Так ясны, что слышится пенье
И разумный их разговор.
Молодой поэт Улялюмов
Сел писать. Потом, передумав,
Тоже спит – ладонь под щекой.
Словом, спят все шумы и звуки,
Губы, волосы, щеки, руки,
Облака, сады и снега.
Спят камины, соборы, псальмы,
Спят шандалы, как написал бы
Замечательный лирик Н.
Спят все чада мои и други.
Хорошо, что юные вьюги
К нам летят из дальней округи,
Как стеклянные бубенцы.
Было, видно, около часа.
Кто-то вдруг ко мне постучался.
Незнакомец стоял в дверях.
Он вошел, похож на Алеко.
Где-то этого человека
Я встречал. А может быть – нет.
Я услышал: всхлипнула тройка
Бубенцами. Звякнула бойко
И опять унеслась в снега.
Я сказал: – Прошу! Ради бога!
Не трудна ли была дорога? —
Он ответил: – Ах, пустяки!
И не надо думать о чуде.
Ведь напрасно делятся люди
На усопших и на живых.
Мне забавно времен смешенье.
Ведь любое наше свершенье
Независимо от времен.
Я ответил: – Может, вы правы,
Но сильнее нету отравы,
Чем привязанность к бытию.
Мы уже дошли до буколик,
Ибо путь наш был слишком горек,
И ужасен с временем спор.
Но есть дней и садов здоровье,
И поэтому я с любовью
Размышляю о том, что есть.
Ничего не прошу у века,
Кроме звания человека,
А бессмертье и так дано.
Если речь идет лишь об этом,
То не стоило быть поэтом.
Жаль, что это мне суждено.
Он ответил: – Да, хорошо вам
Жить при этом мненье готовом,
Не познав сумы и тюрьмы.
Неужели возврат к истокам
Может в этом веке жестоком
Напоить сердца и умы?
Не напрасно ли мы возносим
Силу песен, мудрость ремесел,
Старых празднеств брагу и сыть?
Я не ведаю, как нам быть.
Длилась ночь, пока мы молчали.
Наконец вдали прокричали
Предрассветные петухи.
Гость мой спал, утопая в кресле.
Спали степи, разъезды, рельсы,
Дымы, улицы и дома.
Улялюмов на жестком ложе
Прошептал, терзаясь: – О, Боже! —
И добавил: – Ах, пустяки!
Наконец сновиденья Анны
Задремали, стали туманны,
Растеклись по глади реки.
Подражание Феокриту
Песню запойте для нас, милые Музы!
Лепит понтийский закат тень на вершине.
Воздухом нежной зимы пахнут арбузы,
Медом осенней зари – спелые дыни.
Песню запойте для нас, милые Музы!
В час, когда примет волна цвет апельсина,
В час, когда к козьей тропе выйдут Отузы,
Песню запойте для нас кратко и сильно.
Песню запойте для нас, милые Музы!
Медь ядовитых высот солнце чеканит.
Вместе с вечерней зарей сбросим обузы,
Все, что тревожило нас, в вечности канет.
Но еще видно, как там, на перевале,
Вывесил цепкий кизил алые бусы.
Вспомните, как в старину вы нам певали,
Песню запойте для нас, милые Музы!
«Родину люблю не за взаимность. »
Родину люблю не за взаимность!
Ей за все навеки исполать!
Надо так глядеть, чтоб не двоилось,
И себе пожестче постилать.
Тем, кто боком не спешил в клевреты,
И, разинув рот, не ждал раздач,
Никогда не тягостны запреты,
Не убийствен воздух неудач.
«Быть выше споров наций и племен…»
Быть выше спора наций и племен,
А родину любить всего превыше,
За все, чем ею щедро оделен —
За нашу речь – за смысл ее и звон,
Все прочее от сердца отдаливши.
Прощая злость, я злобу не беру
В расчет – она созданье нищих духом,
Язык тоскующих по серебру,
О нет, я не вступаю в их игру —
И если болен, то не их недугом.
Рассвет
Светало. Воздух был глубок.
Вблизи долина, словно заводь.
А там, где должен быть восток,
Два облака учились плавать.
И постепенно, без болей,
Ночь умирала за домами —
Посередине тополей,
Потом – вверху, потом – над нами.
Памяти Смелякова
Мы не были на «ты»
(Я на семь лет моложе),
И многие черты,
Казалось, в нас не схожи.
Он был порою груб
И требовал признанья.
Но вдруг срывалось с губ
Заветное желанье —
Желанье быть таким,
Каким он быть боялся.
И с неба серафим
Тогда к нему спускался.
Тогда в распеве строф,
Немыслимых вначале,
Звучали пять-шесть слов,
Что спать нам не давали.
Наверное, он знал,
Что восхваленья пошлы,
И что к его словам
Прислушаются позже.
И вот уже молва
К поэту благосклонней…
Он вырос, как трава
На каменистом склоне.
И отошел легко
В блаженный сон России
Смеляков
Ярослав Васильич.