хороший вкус лучше чем плохой
Александр Павлов о хорошем плохом вкусе
Философ и культуролог Александр Павлов рассказывает о том, почему плохой вкус – это не всегда плохо (чему во многом посвящена его книга «Постыдное удовольствие»), когда закончилась популярная культура и в чем заключается главная особенность постмодерна.
— Правда в том, что самое интересное, что может быть в массовой культуре, – это ее низы. Но прежде чем осознать это, потребителям, полагающим, что у них хороший вкус, следует научиться уважать ее. Если они, конечно, в этом вообще заинтересованы. В настоящий момент у потребителей – подчеркиваю, заинтересованных – есть несколько стратегий для того, чтобы наслаждаться низовой культурой. Первая: «исследовательский интерес». Вы можете прятаться за исследовательским интересом. Сами наслаждаетесь постыдным, но всем говорите: «Я это просто исследую, это всего лишь область моих научных интересов». Но так как эта стратегия доступна не всем, в основном используют другой подход – «иронию».
В вашем детстве в силу некоторых причин вы слушали, например, песни Михаила Круга, и они с тех пор вам запали в душу. Сегодня вы понимаете, что это как бы «низ», но в то же время признаетесь себе: «Я люблю Михаила Круга. Ну, по крайней мере… первый его альбом. Да, первый альбом ничего. Очень душевный». Однако вы отдаете себе отчет в том, что ваши друзья, которые росли в иной культурной среде обитания, скорее всего осудят вас за искреннюю любовь к Кругу. Что вы делаете? Вы начинаете иронизировать: ваша любовь к Кругу якобы несерьезная, вы просто хотите посмеяться над ним. В таком случае ваши друзья могут подключиться к этой установке, и тогда вы будете потреблять массовую культуру при помощи иронии. То есть вы отдаете себе отчет в том, что это плохо, вы также отдаете себе отчет в том, что это вам на самом деле нравится (зачем иначе это потреблять?), но вы относитесь к этому несерьезно. В таком случае у вас есть некая броня: вы сигнализируете, что у вас есть представления о границах культурных иерархий. Ведь у продуктов, которые вы потребляете, есть определенный культурный статус внутри общества, и вы даете понять, что осведомлены о нем за счет вашего ироничного отношения к продуктам с низким статусом.
Однако проблема в том, что в данной ситуации потенциал низовой массовой культуры нивелируется. Ироничное отношение не предполагает эроса познания. Только потребление. Кроме того, эта ирония скользит лишь по верхам, из-за чего происходит эрозия культурных иерархий внутри низовой массовой культуры. Дело в том, что даже у продуктов внутри низовой массовой культуры разный потенциал. Например, Михаил Круг – это не то же самое, что Иван Кучин. А ведь и то, и другое – шансон. Но сравнение этих двух мастеров помогло бы кое-что сказать о сущности творчества Круга и его значении. В конце концов, Круг – это популярная низовая массовая культура. В свое время я даже предложил термин, с помощью которого можно было бы описать его творчество – «гоп-поп». Беда в том, что вы, конечно, как бы возвышаете Михаила Круга за счет иронии, но одновременно не можете объявить, что он действительно лучше, чем тот шансон, который существует вокруг него. Даже за счет вашего ироничного восприятия продукта низовой массовой культуры вы лишаете его того потенциала, который у него действительно есть. Ирония – это хорошо, но ей нельзя злоупотреблять. Современные интеллектуалы этот инструмент только-только постигли, может быть, даже скорее интуитивно.
Пол Грэм: Есть ли такая вещь как “хороший вкус”?
Когда я был ребенком, я бы ответил, что нет. Мой отец так говорил. Некоторым людям нравится одно, а другим нравится другое, и кто может сказать, кто прав?
Это казалось настолько очевидным, что хорошего вкуса не существует, что только благодаря косвенным свидетельствам я понял, что мой отец был неправ. И вот что я вам здесь покажу: доказательство методом reductio ad absurdum. Если мы начнем с предпосылки о том, что хорошего вкуса не существует, мы придем к очевидным ложным выводам, и, следовательно, посылка должна быть неверной.
Начнем с определения, что такое “хороший вкус”. В узком смысле это относится к эстетическим суждениям, а в более широком — к предпочтениям любого рода. Самым сильным доказательством этого было бы показать, что вкус существует в самом узком смысле, поэтому я собираюсь поговорить о вкусе в искусстве. У тебя вкус лучше, чем у меня, если искусство, которое тебе нравится, лучше, чем искусство, которое нравится мне.
Если нет хорошего вкуса, то нет и хорошего искусства. Потому что, если есть такое понятие, как хорошее искусство, можно легко сказать, у кого из двух людей вкус лучше. Покажите им много работ художников, которых они никогда раньше не видели, и попросите их выбрать лучшее, а у того, кто выберет лучшее искусство, будет лучший вкус.
Так что, если вы хотите отказаться от концепции хорошего вкуса, вы также должны отказаться от концепции настоящего искусства. А это означает, что вы должны отказаться от тех высот, которые могут достичь люди. Это означает, что художники не смогут быть выдающимся в своей работе. Это касается не только визуальных художников, но и всех, кто в каком-то смысле является художником. Не может быть и хороших актеров, писателей, композиторов или танцоров. У вас могут быть популярные писатели, но не выдающиеся.
Мы не знаем, как далеко нам пришлось бы зайти, если бы мы отказались от концепции хорошего вкуса, потому что мы даже не обсуждаем наиболее очевидные случаи. Но это не значит, что мы не можем сказать, кто из двух известных художников лучше. Это означает, что мы не можем сказать, что какой-либо художник лучше, чем случайно выбранный восьмилетний мальчик.
Так я понял, что мой отец был неправ. Я начал учиться рисованию. И это было точно так же, как и другая работа, которую я выполнял: вы можете делать это хорошо или плохо, и если вы очень стараетесь, вы можете стать лучше в этом. И было очевидно, что у Леонардо и Беллини это получалось намного лучше, чем у меня. Этот разрыв между нами не был воображаемым. Они были очень хороши. И если они могли быть хороши, тогда и искусство могло быть хорошим, и в конце концов существует такая вещь, как хороший вкус.
Теперь, когда я объяснил, как показать, что существует такая вещь, как хороший вкус, я также должен объяснить, почему люди думают, что его нет. Есть две причины. Первая заключается в том, что о вкусе всегда так много спорят. Реакция большинства людей на искусство — это клубок необъяснимых импульсов. Известен ли художник? Привлекателен ли объект? Это то искусство, которое должно им нравиться? Висит ли оно в известном музее или воспроизведено в большой, дорогой книге? На практике в реакции большинства людей на искусство преобладают такие посторонние факторы.
А люди, которые утверждают, что у них хороший вкус, так часто ошибаются. Картины, которыми восхищались так называемые эксперты в одном поколении, часто настолько отличаются от тех, которыми восхищались несколько поколений спустя. Легко прийти к выводу, что там вообще нет ничего реального. Только когда вы попробуете рисовать и сравните свои работы с работами Беллини, вы можете увидеть, что она действительно существует.
Другая причина, по которой люди сомневаются в том, что искусство может быть хорошим, заключается в том, что в искусстве, кажется, нет единой оценки прекрасного. Аргумент такой. Представьте, что несколько человек смотрят на предмет искусства и оценивают его. Если хорошее искусство действительно является свойством объектов, оно должно каким-то образом присутствовать в объекте. Но похоже, что это не так; кажется, что оценка происходит в головах каждого из наблюдателей. А если они не согласны, как выбрать между ними?
Решение этой головоломки состоит в том, чтобы понять, что цель искусства — работать со своей аудиторией, а у людей много общего. И если наблюдатели, на которых действует предмет искусства, реагируют одинаково, возможно, это означает, что это произведение искусства имеет соответствующее свойство. Если все, с чем взаимодействует частица, ведет себя так, как если бы частица имела массу m, то она имеет массу m. Таким образом, различие между «объективным» и «субъективным» не бинарное, а вопрос степени, в зависимости от того, сколько общего у наблюдателей. Частицы могут хаотично взаимодействовать друг с другом, но наблюдатели, взаимодействующие с искусством, не относятся к таким частицам; их реакции не случайны — далеко не случайны.
Поскольку реакция людей на искусство не случайна, искусство может быть разработано так, чтобы воздействовать на людей, и быть хорошим или плохим в зависимости от того, насколько эффективно оно это делает. Точно так же, как это может быть вакцина. Если бы кто-то говорил о способности вакцины давать иммунитет, было бы очень легкомысленно возражать, что иммунитет на самом деле не является свойством вакцин, потому что приобретение иммунитета — это то, что происходит в иммунной системе каждого отдельного человека. Конечно, иммунные системы людей различаются, и вакцина, сработавшая на одном, может не сработать на другом, но это не делает бессмысленным разговор об эффективности вакцины.
С искусством, конечно же, не всё так гладко. Вы не можете измерить эффективность простым опросом, как вы делали это с вакцинами. Вам надо заранее вообразить ответы людей, глубоко разбирающихся в искусстве, при этом обладающих достаточной гибкостью ума, чтобы фильтровать внешнее влияние вроде сиюминутной славы художника. И даже тогда у вас будут расхождения в оценках. Люди отличаются, и давать суждения об искусстве сложно, особенно о современном. Определенно не существует четких градаций уровня работ или способности людей судить о них, но в равной степени определенно существует частичная упорядоченность того и другого. Таким образом, хотя невозможно иметь идеальный вкус, можно иметь хороший вкус.
Спасибо всем, кто принял участие в переводе.
Пора отменитьЧто такое «хороший вкус» и почему с этим выражением пора попрощаться
О низких и высоких жанрах
Текст: Алиса Попова
Если вы когда-нибудь переключали песню на телефоне, когда кто-нибудь из знакомых оказывался в опасной близости от ваших наушников, или брали в поездку с друзьями не ту книгу, которую вам хочется прочитать, а ту, о которой говорят в вашем кругу, вы, скорее всего, имеете представление о том, что именно формирует наши вкусы.
Французский социолог и философ Пьер Бурдье в середине 80-х называл вкус проявлением культурного капитала, который формируется в соответствии со стилем жизни соответствующего класса. По его мнению, вкус отражает место человека в социальной иерархии. Так, например, рабочие не признают абстрактное искусство и предпочитают реализм: искусство должно быть полезным и без излишней «утончённости», пища — питательной и часто «тяжёлой», а одежда — функциональной. В силу сформированных социальных иерархий культурная элита назначает свой вкус безусловным эталоном, к которому, с одной стороны, должны стремиться все, но с другой — нет никакого доступа у людей с более низким доходом. И хотя сегодня массовая культура как будто стала межклассовой, некоторые наблюдения Бурдье всё ещё актуальны.
Вещь может считаться обязательным атрибутом хорошего вкуса, пока в ней по подиуму ходит модель, но сразу же теряет свою привлекательность, как только добирается до масс-маркетов. В мире, где тренды меняются ежесекундно, «одеться со вкусом» значит «надеть это первым, пока другие не успели». Несмотря на то, что редко какое кино можно чётко отнести к конкретному жанру, не упрощая суть режиссёрской работы, то, что по некоторым признакам имело несчастье попасть в категорию ромкома, обречено считаться глупым и поверхностным. Попкорном для интеллектуалов и комфортным времяпрепровождением для непритязательного ума масс. Чем больше людей может получить удовольствие от произведения, тем оно как бы хуже, ведь не бывает любви без страдания. При этом мы чувствуем обязанность соответствовать образу интеллектуально пытливого зрителя и под этим грузом уже не можем получать удовольствие ни от того, что считается высоким искусством, ни от продуктов поп-культуры.
По мнению Бурдье, вкус отражает место человека в социальной иерархии. Так, например, рабочие не признают абстрактное искусство и предпочитают реализм
Десять лет назад кинокритик Дэн Койс написал для New York Times вызвавшую много споров колонку, в которой сравнил медленное интеллектуальное кино с полезной, но невкусной пищей: «Я задавался вопросом, не могли бы эти пять часов быть потрачены более ценно в другом направлении: на зарядку или, может быть, на чтение книги, или просто на просмотр десяти эпизодов уморительного (и совсем не созерцательного) мультфильма «Закусочная Боба». Становясь старше, я начинаю страдать от культурной усталости и испытываю меньше интереса к поеданию культурных овощей, какими бы полезными они для меня ни были». Напрашивается вывод: хоть вкусовые качества овощей и зависят от индивидуальных предпочтений, всё-таки навязанная необходимость их есть определённо не улучшает вкус.
Когда мы разделяем вкусы на правильные и неправильные, то вредим не только себе. Легко сетовать на людей, которые отказываются потреблять «сложный» контент, но можно подумать о возможных причинах такого выбора. Не у всех есть ресурсы, чтобы следить за трендами, читать книги на языке оригинала, а не в неизбежно «плохом переводе» или изучать фильмографию важных имён в киноиндустрии. Но даже те, у кого такие возможности были, нередко пытаются избежать разговора о «высоком»: «Я в этом ничего не понимаю», «Совсем нет времени смотреть кино», «Давно перестала слушать музыку». Ведь мало кому хочется стать мишенью для снобизма и подозрений в том, что их вкус недостаточно изыскан.
Стеснение, вынуждающее нас называть часы, проведённые за мыльной оперой, guilty pleasure, не что иное, как социальная надстройка. Некий образ себя, который нам комфортно показывать другим. Но почему нам вообще должно быть стыдно за вещи, которые приносят нам удовольствие? «Во время отдыха нам кажется, что это время стоит использовать более продуктивно, например для решения проблем», — говорит доктор Кристин Нефф, доцент кафедры педагогической психологии Техасского университета. По её словам, такая установка может быть полезной для выживания, но если постоянно думать о насущных неприятностях, вряд ли станешь счастливее. Робин Наби, профессор коммуникации в Калифорнийском университете, считает, что чувство вины может влиять на степень удовольствия, которое мы получаем от «постыдных» развлечений. В то время как избавление от добровольного смущения расширяет круг наших интересов и делает жизнь насыщеннее.
Почему за некоторые интересы нам стыдно, а за другие нет? Какие маркеры, как в случае с романтическими комедиями, определяют целый жанр как нечто незатейливое, неглубокое, пошлое? Профессор филологии в Колумбийском университете Андреас Гюйссен в своём эссе «Mass Culture as Woman: Modernism’s Other» отмечал, что массовая культура так или иначе ассоциируется с женщиной, в то время как «настоящая», аутентичная культура остаётся прерогативой мужчин. «В эпоху зарождения социализма и первого крупного женского движения в Европе среди масс, стучащихся в ворота, также были женщины, стучащиеся в ворота культуры, в которой доминировали мужчины. Поразительно, как политический, психологический и эстетический дискурсы гендерно окрасили массовую культуру феминностью, в то время как высокая культура, будь она традиционной или современной, явно оставалась привилегированной сферой мужской деятельности», — пишет он. Под низкопробными и до сих пор часто понимают жанры, которым свойственны обращение к чувствам и отсутствие цинизма. А сами признаки, по которым произведение автоматически попадает в категорию вещей, не заслуживающих серьёзного отношения, принято считать «женскими».
Андреас Гюйссен отмечал, что массовая культура так или иначе ассоциируется с женщиной, в то время как «настоящая», аутентичная культура остаётся прерогативой мужчин
«„Хороший вкус“ и даже „качество“ не объективная реальность, и представления о них полностью созданы средой пребывания, тем, что принято в этой среде, бэкграундом людей, её сформировавших», — пишет журналистка Мария Кувшинова в прошлогоднем эссе об ангажированной критике, давая ссылку на шведское исследование «The film industry’s view of the term quality». «Именно поэтому сейчас все ведущие западные фестивали, телеканалы и производители контента стремятся к разнообразию в отборочных комитетах и сценарных группах — как гендерному, так и расовому. Если в комиссии или в сценарной комнате сидят в основном мужчины из среднего класса, имевшие возможность получить хорошее образование, они могут не распознать и не оценить произведения и заявки, созданные авторами/авторками с радикально отличным опытом», — добавляет она. Статистические данные, опубликованные в исследовании «Panic! Social Class, Taste And Inequalities In The Creative Industries» лондонского культурного центра Barbican, показали, что менее одной пятой людей, занятых в музыкальной сфере, в области исполнительского искусства или в издательском деле, — выходцы из рабочего класса, а 96 % представителей творческих профессий Лондона происходит из экономически благополучных семей. В кино-, теле- и радиоиндустрии лишь 12,4 % сотрудников не относят себя к выходцам из среднего класса. Согласно исследованию благотворительной организации Sutton Trust, на церемонии вручения премии BAFTA Awards 42 % победителей посещали платные школы.
В тяге к образованию, насмотренности и глубокому изучению предмета нет ничего плохого, но деление культуры на высокую и низкую не только не даёт возможности многим людям творчески выражать себя, но и мешает получать удовольствие от увиденного или прочитанного, делиться друг с другом чувствами и мыслями без страха насмешек и осуждения. Убеждённость в том, что в искусстве должны сохраняться иерархии, не делает его более ценным, а сужает его до нескольких, пусть и выдающихся имён. Если после похода в кино с друзьями в ответ на вопрос «Как тебе фильм?» вы покрываетесь холодным потом, то нелишним будет задуматься: может, пора оставить себя в покое и получать удовольствие, не придумывая ему оправданий?
Хороший вкус лучше чем плохой
— Правда в том, что самое интересное, что может быть в массовой культуре, – это ее низы. Но прежде чем осознать это, потребителям, полагающим, что у них хороший вкус, следует научиться уважать ее. Если они, конечно, в этом вообще заинтересованы. В настоящий момент у потребителей – подчеркиваю, заинтересованных – есть несколько стратегий для того, чтобы наслаждаться низовой культурой. Первая: «исследовательский интерес». Вы можете прятаться за исследовательским интересом. Сами наслаждаетесь постыдным, но всем говорите: «Я это просто исследую, это всего лишь область моих научных интересов». Но так как эта стратегия доступна не всем, в основном используют другой подход – «иронию».
В вашем детстве в силу некоторых причин вы слушали, например, песни Михаила Круга, и они с тех пор вам запали в душу. Сегодня вы понимаете, что это как бы «низ», но в то же время признаетесь себе: «Я люблю Михаила Круга. Ну, по крайней мере… первый его альбом. Да, первый альбом ничего. Очень душевный». Однако вы отдаете себе отчет в том, что ваши друзья, которые росли в иной культурной среде обитания, скорее всего осудят вас за искреннюю любовь к Кругу. Что вы делаете? Вы начинаете иронизировать: ваша любовь к Кругу якобы несерьезная, вы просто хотите посмеяться над ним. В таком случае ваши друзья могут подключиться к этой установке, и тогда вы будете потреблять массовую культуру при помощи иронии. То есть вы отдаете себе отчет в том, что это плохо, вы также отдаете себе отчет в том, что это вам на самом деле нравится (зачем иначе это потреблять?), но вы относитесь к этому несерьезно. В таком случае у вас есть некая броня: вы сигнализируете, что у вас есть представления о границах культурных иерархий. Ведь у продуктов, которые вы потребляете, есть определенный культурный статус внутри общества, и вы даете понять, что осведомлены о нем за счет вашего ироничного отношения к продуктам с низким статусом.
Однако проблема в том, что в данной ситуации потенциал низовой массовой культуры нивелируется. Ироничное отношение не предполагает эроса познания. Только потребление. Кроме того, эта ирония скользит лишь по верхам, из-за чего происходит эрозия культурных иерархий внутри низовой массовой культуры. Дело в том, что даже у продуктов внутри низовой массовой культуры разный потенциал. Например, Михаил Круг – это не то же самое, что Иван Кучин. А ведь и то, и другое – шансон. Но сравнение этих двух мастеров помогло бы кое-что сказать о сущности творчества Круга и его значении. В конце концов, Круг – это популярная низовая массовая культура. В свое время я даже предложил термин, с помощью которого можно было бы описать его творчество – «гоп-поп». Беда в том, что вы, конечно, как бы возвышаете Михаила Круга за счет иронии, но одновременно не можете объявить, что он действительно лучше, чем тот шансон, который существует вокруг него. Даже за счет вашего ироничного восприятия продукта низовой массовой культуры вы лишаете его того потенциала, который у него действительно есть. Ирония – это хорошо, но ей нельзя злоупотреблять. Современные интеллектуалы этот инструмент только-только постигли, может быть, даже скорее интуитивно.
Социология вкуса
Биологии утверждают, что отвращение или брезгливость возникает в ходе эволюции, для того чтобы отвратить организм от поедания чего-нибудь несъедобного. Это наша инстинктивная реакция на появление перед нашим носом объекта, который есть категорически не следует. Но, как и во многих случаях, в обществе биологически заданные предрасположенности ставятся на службу совершенно новым целям. Одно из главных положений в теории стратификации состоит в том, что задача любой элиты, любого высшего слоя заключается в воспитании в своих детях почти инстинктивного отвращения ко всему, что ассоциируется с низшими слоями. Маленьких детей учат испытывать такую же брезгливость по отношению ко всему, что ассоциируется с людьми, стоящими на социальной лестнице ниже них, какую у них воспитывают к несъедобным вещам, которые можно найти у себя под ногами. Еще им прививают более сложные чувства, перемешивающие зависть и неодобрение, по отношению к тем, кто стоит выше.
Как это происходит? Когда мы сравниваем, как описываются эти чувства в разных языках, мы с интересом обнаруживаем, что они очень часто описываются через категории, взятые откуда-то из области гастрономии или из кулинарных вкусов. Есть безвкусная, пресная литература, есть слащавая, есть приторная литература. В самых разных языках — европейских и, что интересно, неевропейских (востоковеды утверждают, что совершенно независимо нечто подобное возникает на Дальнем Востоке) — понятия, взятые из физиологической или гастрономической съедобности или несъедобности, переносятся как метафоры в описания самых широких отношений индивида с социальным окружением или с культурой.
Можно ли на этом основании вывести более общую теорию классового вкуса? Кажется, что некоторые вещи здесь довольно очевидны и встречаются универсально. Например, хороший вкус — тот, который всевозможные элиты пытаются привить своим детям, — находится очень далеко от того, что мы можем называть естественным вкусом. Попробуйте убедить пятилетнего ребенка, что зеленый чай — это вкусно. Попробуйте убедить пятилетнего ребенка, что нефигуративная живопись — это интересно. Наш хороший вкус, например, в алкоголе — это вкус, который прямо противоположен нормальному детскому вкусу: никакого сладкого, никаких пузырьков, при прочих равных белое лучше красного, потому что вкус красного более выраженный. Можно пить виски, желательно какой-нибудь островной, со вкусом болота и ароматом торфа. Понятно, что этот вкус неестественен — чтобы развить его, требуется большая работа. По контрасту плохой вкус такой работы не требует. Плохая музыка — это та, под которую можно скакать козлом, получая простую мышечную радость. Плохая книга — это книга, в которой принц на белом коне прискачет за серой мышкой (женская версия) или в которой главный герой — сам принц (мужская версия), а если не принц, то кто-то, кем каждый хочет себя представить. Такая книжка, представляющая собой простейшую форму социального самоудовлетворения, — это как раз плохой вкус в литературе. Хорошие концы, возможно, самый явный маркер плохого вкуса в литературе или кино — именно потому, что мы хотели бы их для самих себя.
В очень многих отношениях хороший вкус ассоциируется с неестественностью, с преодолением каких-то спонтанных реакций, которые способны нравиться большинству людей, с выучкой, необходимой, чтобы привить его себе вопреки естественным человеческим побуждениям. В любом крупном музее можно наблюдать сцены вроде такой: маленький мальчик куда-то тянет маму, а мама говорит: «Еще 15 минут смотрим на Рембрандта, а потом я отведу тебя в Рыцарский зал». Разумеется, Рыцарский зал в Эрмитаже гораздо интереснее нормальному ребенку (там чучела коней, там оружие), чем какие-то темные картины с печальными стариками, но мама знает лучше. Так устроено воспитание.
Норберт Элиас называет этот процесс подавления естественных реакций процессом цивилизации. У Элиаса в книге, которая так и называется — «Процесс цивилизации», рассказывается о том, как эти естественные спонтанные аффекты подавляются постепенно, моделируются и способность к их подавлению превращается в символ социального статуса. И у тех, кто вполне социализирован таким образом, любые проявления альтернативных вкусов вызывают ту самую естественную брезгливость, как еда из общей миски немытыми после посещения общественного туалета руками, что спонтанно кажется нам настораживающим и отталкивающим. У Элиаса есть книги по теории искусства, например биография Моцарта, где он говорит, в частности, что, в сущности, достижения Моцарта и гения любого рода не в том, чтобы внести какое-то новое духовное содержание в музыку, а в том, чтобы позволить людям испытывать те же чувства, которые люди попроще испытывают, просто поскакав козлом под простенькую мелодию, но на том уровне сублимации, на каком это считается приемлемым для хорошего вкуса данного общества.
Кажется, что это хорошее объяснение, но оно явно не объясняет всего. Например, вся наша одежда более-менее неестественна. Как изменяется вкус в одежде? Откуда мы знаем, что некоторые сочетания цветов безвкусны? Можно сказать, что детям нравятся яркие цвета, поэтому в одежде взрослых они становятся «кричащими», но это явно еще не все. Вся наша архитектура — это довольно неестественная вещь, она очень далеко ушла от пещер или избушек. Как мы отличаем плохой вкус в архитектуре от хорошего?
Есть несколько направлений, в которых эти соображения развиваются. Простая кросс-культурная универсалия: элиты (и в особенности специфически культурные элиты) повсеместно испытывают необычайную тягу ко всему экзотическому и космополитичному, вещам, которые пересекают культурную границу. Вещи, пересекающие культурную границу, неожидаемы, потому что они не существуют в нашем обычном культурном окружении, поэтому они привлекательны. Некоторый космополитизм будет специфической чертой элит практически повсеместно; подумайте об офранцуженности дворянской культуры в России или о волнах китаизации, а затем вестернизации в истории Японии.
Низкорешеточная культура каким-то образом растворяет или размывает границы подобных конвенций. Она перемешивает категории, она перемешивает вещи, которые раньше проводили какую-то четкую социальную границу, пусть это будут мужчины, женщины или разные социальные группы. Это вызывает спонтанное и часто очень моралистическое отвержение со стороны высокорешеточной культуры. В этом смысле у нас есть очень симметричное отношение: с одной стороны находятся группы, обычно занимающие более выгодное положение, которые считают всех, кто играет по правилам и придерживается конвенций, скучными, нудными, банальными, а с другой стороны те, кто придерживается конвенции, смотрит на этих потенциальных извращенцев, которые любят какую-то противоестественную живопись и музыку, надевают ненормальную одежду и мало ли еще что. Это такая универсальная поляризация, которая спонтанно возникает почти в любых обществах, но в современных она идеально ложится на классовые основания.
Можно сделать еще один шаг дальше в этой генерализации представлений об основах вкуса и сказать, что самой главной формой ожидания, которая существует в обществе, является ожидание в отношении ожиданий. Если мы берем плохую литературу (ту, где принцы на белом коне), то ожидаемость возникает потому, что автор книги примерно знает, на какие кнопки нужно нажать, чтобы вызвать эмоциональные реакции в аудитории, а аудитория примерно знает, что автор книжки в соответствующей обложке будет нажимать на эти кнопки. Каждый из них обращается с другим как с более-менее механическим, запрограммированным, предсказуемым автоматом. Но что, если этот автомат решит добавить в качестве шутки или какого-нибудь метатрюка намек на то, что «я знаю, что ты знаешь»? Метатрюки — очень древняя вещь, их находят чуть ли не в росписях древнеегипетской гробницы, и они точно были широко распространены в готической живописи в Европе (например, рука персонажа, которая ложится на раму, нарисована снаружи рамы).
В конечном счете логика этой эволюции обращается на саму себя, потому что, продолжая ее дальше, слишком хороший вкус — это тоже безвкусная вещь. Если мы демонстрируем слишком выдержанный вкус во всех отношениях, этот вкус становится нудным, педантичным, надуманным, наигранным и механическим. А что, если добавить в него какие-то элементы, которых там никто не ожидает встретить? В культурном потреблении западных обществ последние десятилетия фиксируются тенденции к тому, что называется всеядностью. Если еще в XIX или начале XX века элиты отличались от масс тем, что элиты потребляли хорошее искусство, а массы — что-то низколобое, простецкое, то теперь главное различие проходит между теми, кто потребляет специфическую жанровую продукцию, и теми, кто потребляет много и самой разной. При этом такой чистый снобизм, который проявляется в отказе от потребления, например, любой литературы, про которую есть хоть какое-то подозрение на то, что там будет мышка, принц, белый конь («Нет, я отказываюсь, никакого Джорджа Мартина не может быть в моей жизни!»), — эта позиция, которая не ассоциируется больше с действительно элитарными группами. Элитарные группы будут впускать и принцев, и белых коней с некоторым количеством подмигиваний и с прочтением в стилистике «так плохо, что уже хорошо».
С появлением всеядности интерактивные игры вкуса, в которые мы играем друг с другом, не прекратились. Но если раньше они были больше похожи на морской бой с ограниченным количеством ходов, которые можно сделать, и относительно простыми стратегиями, то сегодня они превратились в шахматы, причем уже в шахматы, в которых от гроссмейстера требуется знать десятки дебютов глубиной в десятки ходов.