Что волки превратятся в журавлей и клином улетят
Одна мечта всё жарче и светлей, одну надежду люди не утратили.
Одна мечта всё жарче и светлей,
Одну надежду люди не утратили —
Что волки превратятся в журавлей
И клином улетят к еб*ени матери!
Похожие цитаты
Глупо думать про лень негативно и надменно о ней отзываться.
Глупо думать про лень негативно
И надменно о ней отзываться:
Лень умеет мечтать так активно,
Что мечты начинают сбываться.
Наука наукой, но есть и приметы; я твердо приметил сызмальства.
Наука наукой, но есть и приметы;
Я твердо приметил сызмальства,
Что в годы надежды плодятся поэты,
А в пору гниенья — начальство.
За осенью — осень. Тоска и тревога. Ветра над опавшими листьями.
За осенью — осень. Тоска и тревога.
Ветра над опавшими листьями.
Вся русская жизнь — ожиданье от Бога
какой-то неясной амнистии.
Мы сразу простимся с заботами и станем тонуть в наслаждении.
Мы сразу простимся с заботами
И станем тонуть в наслаждении,
Когда мудрецы с идиотами
Сойдутся в едином суждении.
Я в фольклоре нашёл враньё: нам пословицы нагло врут.
Я в фольклоре нашёл враньё:
Нам пословицы нагло врут,
Будто годы берут своё.
Это наше они берут!
Возможность лестью в душу влезть никак нельзя назвать растлением.
Возможность лестью в душу влезть
Никак нельзя назвать растлением.
Мы бесконечно ценим лесть
За совпаденье с нашим мнением.
Я спорю искренне и честно, я чистой истины посредник.
Я спорю искренне и честно,
Я чистой истины посредник,
И мне совсем не интересно,
Что говорит мой собеседник.
Душа порой бывает так задета, что можно только выть или орать.
Душа порой бывает так задета,
Что можно только выть или орать;
Я плюнул бы в ранимого эстета,
Но зеркало придётся вытирать.
Думаю я, глядя на собрата — пьяницу, подонка, неудачника.
Думаю я, глядя на собрата —
Пьяницу, подонка, неудачника, —
Как его отец кричал когда-то:
«Мальчика! Жена родила мальчика!»
Мечта сбывается и не сбывается.
Интересные цитаты
Мысль — начало всего. И мыслями можно управлять.
Мысль — начало всего. И мыслями можно управлять. И поэтому, главное дело совершенствования — работать над мыслями.
Если человек твёрд, решителен, прост и несловоохотлив.
Если человек твёрд, решителен, прост и несловоохотлив, то он уже близок к человечности.
А вот ромашки я тобою мять не стал бы.
А вот ромашки я тобою мять не стал бы.
Женщина лучше мужчины понимает детей.
Женщина лучше мужчины понимает детей, но мужчина больше ребёнок, чем женщина.
Бар, два часа ночи, всё закрыто. Из норки высовывается немецкая мышь.
Бар, два часа ночи, всё закрыто. Из норки высовывается немецкая мышь, оглядывается — кота нет, несётся к бару, наливает себе пива, выпивает и летит что есть сил обратно к норке.
Через минуту показывается французская мышь, оглядывается — нет кота, тоже несётся к бару, наливает себе вина, выпивает и тоже убегает в нору.
Мексиканская мышь высовывается — кота нет, текила, норка.
Выглядывает русская мышь — нет кота, бежит к бару, наливает 100 грамм, выпивает, оглядывается — нет кота, наливает вторую, пьёт — нет кота, наливает третью, потом четвёртую и пятую. После пятой садится, оглядывается — ну нет кота! Разминает мускулы и злобно так бормочет:
— Ну мы бл*ть подождём.
Бережёного Бог бережёт.
Бережёного Бог бережёт.
Поближе узнаешь, подальше пошлёшь.
Поближе узнаешь, подальше пошлёшь.
Дети — боги, а мы делаем из них людей.
Дети — боги, а мы делаем из них людей.
За то, что один испытал наслаждение, другой должен жить.
За то, что один испытал наслаждение, другой должен жить, страдать и умереть.
На бесконечном пляже Лоо лежат как две морских звезды.
На бесконечном пляже Лоо
Лежат как две морских звезды
Пятиконечная Оксана
Шестиконечный Николай.
Что волки превратятся в журавлей и клином улетят
Больше, чем поэт
Игорь ГУБЕРМАН: «Одна мечта всех краше и светлей, одну надежду люди не утратили — что волки превратятся в журавлей и клином улетят к е. ни матери!»
Знаменитый поэт и писатель выступил в Киевском Доме офицеров
Анна ШЕСТАК
«Бульвар Гордона»
Выйдя из-за кулис, Игорь Миронович предупредил о двух вещах: во-первых, в его стихах по-прежнему много ненормативной лексики (а куда бы она подевалась?), во-вторых, все, что ни делается на сцене, делается для того, чтобы зритель был доволен. «Вот как те москвичи, — вспомнил Губерман, — которые записку прислали: «Спасибо вам большое! Мы каждый раз с огромной радостью уходим с вашего концерта. ».
«ИГОРЬ МИРОНОВИЧ, МНОГО МАТЕРИТЕСЬ! БОЖЕНЬКА УСЛЫШИТ — ЯЗЫК ОТХ. ЯЧИТ!»
Начал 76-летний Игорь Миронович со стихов о любви, которые, как он признался, сочинял в молодости, но они получались такие длинные и грустные, что почти все угодили в помойное ведро, и четверостиший, написанных «в соавторстве с великими», например, с Некрасовым:
Зима! Крестьянин, торжествуя,
Наладил санок легкий бег.
Ему кричат: «Какого х. я?
Еще не выпал первый снег!».
По словам Губермана, на использование неформальной лексики где угодно, даже по соседству со строчками классиков, его невольно благословили выдающийся лингвист Бодуэн де Куртене, который давно умер, но вроде бы успел написать, что «жопа» — не менее красивое слово, чем «генерал», все зависит от употребления», и писатель Юрий Олеша, уверявший, что он не видел ничего смешнее, чем то же слово, написанное печатными буквами. И теперь, сетует поэт, он так увлекся нецензурщиной, что время от времени получает послания с угрозами: «Игорь Миронович, много материтесь! Боженька услышит — язык отх. ячит!».
Долгие годы Губерман искал ответ на вопрос, как люди знакомятся с великим и могучим русским матом, если в детстве не слышат его ни дома, ни, естественно, на уроках в школе, и пришел к выводу: мат мы впитываем из воздуха. В потверждение этой теории поэт рассказал забавный случай: «В Бостоне живут мои хорошие знакомые, семья: мама, папа, сын и бабушка-филологиня, которая окончила Санкт-Петербургский университет, преподавала, а потом уехала к детям и полностью посвятила себя внуку. Ребенок прекрасно говорит по-русски, и, как вы понимаете, это заслуга бабушки: снаружи-то все английское. Как-то она повела внука в гости к таким же эмигрантам-интеллигентам, маленький мальчик весь вечер читал наизусть «Евгения Онегина», все были в восторге: «Ах, какой ребенок, ах, какое воспитание!». Естественно, ни о каком мате речи быть не может: бабушка не материлась, наверное, отродясь, в школе опять же говорят по-английски. И тут они выходят на улицу, там зима, гололед, и внук говорит: «Бабушка, дай, пожалуйста, руку: по крайней мере, на. бнемся вместе!».
Зал умирал от хохота, и Губерману пришлось рассказать еще одну историю — для сравнения: «А в русских семьях бывает иначе: родители, сами того не осознавая, учат детей нецензурщине. У одного знакомого дочка семилетняя спросила: «Папа, а что такое полный п. дец?». Он, не долго думая, ответил: «Понимаешь, дочь, это такая ситуация, когда все сложилось очень х. ево».
«ЕВРЕЙ, КОТОРЫЙ ВСЕМ ДОВОЛЕН, ПОКОЙНИК ИЛИ ИДИОТ»
Поматерившись всласть, Игорь Миронович вспомнил о политике, что, учитывая наши сегодняшние реалии, вполне закономерно. «Сейчас я буду читать о России, и вы, наверное, оторветесь по полной, — предположил он. — Хотя, если честно — что в России, что у вас, что в других бывших советских республиках. ».
Какой-то мужчина был настолько благодарен Губерману за политические зарисовки, что после каждой привставал и говорил: «Молодец! Дай Бог тебе здоровья!», и Игорь Миронович уже не знал, как отвечать: то кивал, то поднимал руку, то делал книксен. В общем, разминался.
Несмотря на то что, по мнению поэта, «еврей, который всем доволен, покойник или идиот» и «еврейский дурак страшнее всех других дураков», свой народ Игорь Миронович любит и не перестает восхищаться его умом и сообразительностью. «Может, есть в зале кто-то, кто помнит: в советское время был такой известный мальчик-скрипач, вундеркинд, и звали его Буся Гольдштейн, — начал очередную байку Губерман. — Этого Бусю еще в 34-м году, в 12 лет, в Москве награждал сам Калинин. И мама ребенка подучила: «Буся, когда тебе какую-то награду дадут, громко скажи: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости!». — «Мама, ну неудобно же. ». — «Буся, ты скажешь!». Вызвали Бусю на сцену, он сыграл, Калинин подошел, что-то там вручил, и парень не сплоховал: «Приезжайте к нам в гости!». В этот момент из зала раздается хорошо поставленный и трагически настроенный голос Бусиной мамы: «Буся, о чем ты говоришь, мы живем в коммунальной квартире!». Вы думаете, им через неделю ордер дали? Нет, на следующий день!».
«ДЕВОЧКЕ 16 ЛЕТ! ОНА ВАМ ЗНАЕТ, КОГДА РОЖАТЬ?!»
Вторая история на тему еврейской смекалки была уже не о Бусе, а о Басе, еврейской девочке, которая вышла замуж в 16 лет, а живот уже такой, что, казалось, вот-вот рассыплется. Когда соседки спросили: «А шо ж это ваша Бася только замуж вышла, а уже месяца два до родов осталось?», мама невесты поглядела на них с укоризной и сказала: «Девочке 16 лет! Она вам знает, когда рожать?!».
Увидев, что гость расположен к живому общению, зрители стали передавать ему записки с вопросами и, конечно же, несказанно радовались лаконичным и остроумным ответам: «Игорь Миронович, подскажите, что делать: я еще вполне молодая женщина, а у мужа вставная челюсть?». — «Терпеть надо, ласточка. ». «Что такое брак русского армянина с украинской еврейкой?». — «Счастье!». «Может ли молодое украинское государство возглавить немолодой еврей?». — «Ну, тогда хотя бы всем станет ясно, кто во всем виноват. ».
Новое в блогах
Граждане, вступайте в еврейский заговор! Губерман.
Граждане, вступайте в еврейский заговор!
Великолепная подборка замечательных и очень точных «гарриков» и мыслей Губермана на разные темы Вот это его четверостишие – просто ещё одна несбыточная мечта «простого человечества»:
«Одна мечта все жарче и светлей.
Одну надежду люди не утратили:
Что волки превратятся в журавлей
И клином улетят к ебене матери»
На концерте в Кирове — аншлаг. В актовом зале Вятского государственного университета (приезд Губермана в Киров организовал вуз в рамках проекта «Лекции в политехническом») заняты абсолютно все места, люди стоят в проходах. Молоденькие студентки, известные бизнесмены и чиновники, пожилые профессора — все ждут выхода на сцену автора знаменитых «гариков».
Губерману уже далеко за 70, по образованию он инженер-электрик, в советское время его, слишком «вольного» литератора, обвинили в спекуляции краденными иконами и приговорили к пяти годам лишения свободы. В лагере Губермана цитировала вся зона. Затем была ссылка, а в 1987 году — эмиграция в Израиль. До сих пор Губерман живет в Иерусалиме и изредка гастролирует в России и Украине. В Кирове Губерман уже в третий раз.
Нынче бледный вид у Вани.
Зря ходил он мыться в баньку.
Потому что там по пьяни
Оторвали Ваньке встаньку.
— Вот такие грустные стишки я вам буду читать, уж извините — предупреждает Губерман и продолжает чтение под пока еще скромный смех и аплодисменты:
Я прежний сохранил в себе задор,
Хотя уже в нем нет былого смысла,
Поэтому я с некоторых пор
Подмигиваю девкам бескорыстно.
Я нелеп, недалек, бестолков,
Да еще полыхаю, как знамя.
Если выстроить всех мудаков
Мне б, конечно, доверили знамя.
Когда к нам денежки с небес
Летят, валясь у изголовья,
То их, конечно, шлет нам бес
Дай Бог и впредь ему здоровья.
Зал взрывается хохотом. Смех практически не прекращается, пока со сцены звучат «гарики» о политиках:
Слушаю слова и обороты,
Странная в душе клубится смута:
Так Россию хвалят патриоты,
Словно продают ее кому-то
***
Ни вверх ни глядя, ни вперед,
Сижу с друзьями-разгильдяями.
И наплевать нам, чья берет
В борьбе мерзавцев с негодяями
***
«Политические» стишки идут «на ура». Особенно бурно зрители реагируют на это четверостишие:
Одна мечта все жарче и светлей.
Одну надежду люди не утратили:
Что волки превратятся в журавлей
И клином улетят к ебене матери.
Переждав бурные аплодисменты, Губерман, наконец-то, подбирается к своей любимой теме — еврейской.
Губерман и коробочка
На столике перед Губерманом — небольшая коробочка. В ней — записки из зала.
Бывают, впрочем и ругательные записки.
И записки действительно кочуют с галерки к сцене, от плеча к плечу.
На тему популярности у Губермана припасена такая история: однажды в Одессе накануне 70-летия Губерман шел по знаменитой Дерибасовской, когда его обогнал невысокий мужичонка, узнал, остановился и сказал: «Я извиняюсь, Вы — Губерман или просто гуляете?».
Еще Губерман рассказывает, что никогда не писал «гариков» о Вятке, но здесь ему каждый раз очень хорошо. А напоследок читает стишки о России:
Россияне живут и ждут,
Улавляя малейший знак,
Понимая, что наебут,
Но не зная когда и как.
Я Россию часто вспоминаю.
Думаю о давнем, дорогом.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно, смирно и кругом.
— А этот стишок я написал в 91 году, когда в Москве случился путч. Я просто предупреждал своих друзей на Западе:
Получив в Москве по жопе
Полон пессимизма
Снова бродит по Европе
Призрак коммунизма.
И спросит Бог: «Никем не ставший,
Зачем ты жил, что след твой значит?»
– Я утешал рабов уставших,
Отвечу я, и Бог заплачет
Игорь ГУБЕРМАН: «Одна мечта всех краше и светлей, одну надежду люди не утратили — что волки превратятся в журавлей и клином улетят к е. ни матери!»
Начал 76-летний Игорь Миронович со стихов о любви, которые, как он признался, сочинял в молодости, но они получались такие длинные и грустные, что почти все угодили в помойное ведро, и четверостиший, написанных «в соавторстве с великими», например, с Некрасовым:
Зима! Крестьянин, торжествуя,
Наладил санок легкий бег.
Ему кричат: «Какого х. я?
Еще не выпал первый снег!».
Долгие годы Губерман искал ответ на вопрос, как люди знакомятся с великим и могучим русским матом, если в детстве не слышат его ни дома, ни, естественно, на уроках в школе, и пришел к выводу: мат мы впитываем из воздуха. В потверждение этой теории поэт рассказал забавный случай: «В Бостоне живут мои хорошие знакомые, семья: мама, папа, сын и бабушка-филологиня, которая окончила Санкт-Петербургский университет, преподавала, а потом уехала к детям и полностью посвятила себя внуку. Ребенок прекрасно говорит по-русски, и, как вы понимаете, это заслуга бабушки: снаружи-то все английское. Как-то она повела внука в гости к таким же эмигрантам-интеллигентам, маленький мальчик весь вечер читал наизусть «Евгения Онегина», все были в восторге: «Ах, какой ребенок, ах, какое воспитание!». Естественно, ни о каком мате речи быть не может: бабушка не материлась, наверное, отродясь, в школе опять же говорят по-английски. И тут они выходят на улицу, там зима, гололед, и внук говорит: «Бабушка, дай, пожалуйста, руку: по крайней мере, на. бнемся вместе!».
«ЕВРЕЙ, КОТОРЫЙ ВСЕМ ДОВОЛЕН, ПОКОЙНИК ИЛИ ИДИОТ»
Какой-то мужчина был настолько благодарен Губерману за политические зарисовки, что после каждой привставал и говорил: «Молодец! Дай Бог тебе здоровья!», и Игорь Миронович уже не знал, как отвечать: то кивал, то поднимал руку, то делал книксен. В общем, разминался.
«ДЕВОЧКЕ 16 ЛЕТ! ОНА ВАМ ЗНАЕТ, КОГДА РОЖАТЬ?!»
Вторая история на тему еврейской смекалки была уже не о Бусе, а о Басе, еврейской девочке, которая вышла замуж в 16 лет, а живот уже такой, что, казалось, вот-вот рассыплется. Когда соседки спросили: «А шо ж это ваша Бася только замуж вышла, а уже месяца два до родов осталось?», мама невесты поглядела на них с укоризной и сказала: «Девочке 16 лет! Она вам знает, когда рожать?!».
Текст книги «Восьмой дневник»
Автор книги: Игорь Губерман
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
растёт на планете Земля.
Сегодня долго думал я о том,
что всяко было, даже приключения,
но делается жизнь пустым листом
в конце её бурливого течения.
Стыд меня с утра сегодня гложет
и уже покоя мне не даст:
глупо – сочинять буквально то же,
что уже сказал Экклезиаст.
Как-то юную деву на танец
пригласил молодой ницшеанец,
но девица ответила хмуро:
«Извините, я жду Эпикура».
Надо срочно проблемы житейские
разрешать, собираясь в дорогу,
ибо жадные воды летейские
ощутимо прилили к порогу.
Я в юдоль эту вжился земную,
я купаюсь в её новостях,
но и к тем уже нынче ревную,
кто сидит у Хайяма в гостях.
Я замкнуто живу, светло и пресно,
ничто не нарушает мой уют,
вокруг моей лачуги повсеместно
куют и пишут, лепят и поют.
Сегодня обнаружилось жестоко,
что стёрлась вековечная граница:
проснулись обитатели Востока,
и Западу придётся потесниться.
Те же, что всегда, дела земные,
той же лжи такие же букеты,
только стали варвары иные,
и у них не копья, а ракеты.
Идея мне важнее звука,
меж них – естественный провал;
их сочетать – такая мука,
что лучше я бы рисовал.
Когда приходит угасание,
любовь особо много значит,
и с нею легче прикасание
к тому, что мучит и маячит.
Мне наплевать на пересуды,
мне свыше послан дивный дар
любить прозрачные сосуды
за их божественный нектар.
Хотя давно оставил я работу
и чистой ленью дышит моя келья,
из разных дней недели я субботу
люблю за узаконенность безделья.
Курортные целебны процедуры,
являет медицина чудеса,
и дамы необъятной кубатуры
гуляют, избывая телеса.
Неподалёку бил фонтан,
и звуки водного кишения
вливались в ухо, как тамтам
во время жертвоприношения.
Бывал почти герой, бывал ничтожен,
а сам собой тогда лишь оставался,
когда, несложным текстом заворожен,
писательскому блуду предавался.
Нету знаний типа эрудиции,
нету слуха, вкуса и тактичности,
а с утра желание напиться –
признак деградирующей личности.
Я покидал курортный городок
с его очарованьем благодатным,
и лёгкий возле сердца холодок
повеял сожалением невнятным.
Поскольку мыслю я несложно,
то принял с возрастом решение:
улучшить мир нельзя, но можно
к нему улучшить отношение.
А когда мы исчезнем, как не были, –
нету чуда в обычном явлении, –
то сродни безразличию мебели
будет память о нас в населении.
И жизнь искрит неслабо,
досталась если баба
Лукавая премудрость не по мне,
она не высветляет тёмных пятен;
замешен век на крови и говне,
а разуму – враждебен и невнятен.
Ещё Россия толком не изучена:
покорство соблюдая терпеливо,
ограблена, унижена, измучена,
однако же спесива и хвастлива.
Всё, чего мне в жизни не хватало,
очень даже просто перечислить:
не было в характере металла,
не было желанья трезво мыслить.
Когда я устаю от вялой прозы,
то с радостной душой опять и вновь
легко рифмую розы и морозы,
а также непременно кровь – любовь.
А если думать регулярно,
то вдруг заметишь в декабре,
что нынче думаешь полярно
тому, что думал в ноябре.
Забавно: совесть, честь и разум
сейчас – не с Божьей ли подачи? –
как мужики под сильным газом,
несут, шатаясь, бред собачий.
Видели глаза, слыхали уши
столько, что, ничуть не став умней,
сделался трезвей и стал я суше
и намного сердцем холодней.
Сижу, смотря в окошко невнимательно,
то небо наблюдая, то траву;
безделье мне полезно и питательно,
в самом себе неслышно я живу.
Уже я в игры не играю,
поскольку сильно похужел
и равнодушно озираю
дезабилье и неглиже.
Высветляя нам то, что утрачено,
крутит память немое кино;
мы писали судьбу свою начерно,
а исправить уже не дано.
Я всё-таки исконный сын России,
ношу в себе любовь я, как заразу:
когда меня оттуда попросили,
обрадовался я совсем не сразу.
Моя отдохновенная нирвана –
не роща вековых деревьев лиственных,
а ложе одряхлевшего дивана,
и рядом – стопка книг, ещё нелистаных.
Отнюдь не извержение Везувия,
который себя редко выражает,
а выброс поголовного безумия
нам гибелью всё время угрожает.
Хотя живу лениво я и праздно –
трудом не заслужу себе медали я;
живу я очень целесообразно,
поскольку собираюсь жить и далее.
Подумал я, хлебнув из фляги:
душа взаправду если странница,
то помоги, Господь, бедняге,
кому душа моя достанется.
Этой жизни последнюю треть
уделял я уже не потехам,
а искусство беспечно стареть
постигал с переменным успехом.
Духу времени предан без лести,
быстротой уподобясь комете,
каждый нолик купил себе крестик
и прочёл о Христе в Интернете.
Хоть я заядлый книгочей,
мои познания убоги:
бежит годов моих ручей,
глотая мусор по дороге.
Творец наш выпьет рюмку лишнюю –
и струны треплет мировые,
под эту музыку неслышную –
все наши пляски моровые.
Идеалисты и романтики,
не замечая лжи и грязи,
всегда цветные клеют фантики
на динамит попутной мрази.
Прошла пора гуляний шалых,
теперь тусуюсь в туфлях разных
между старушек обветшалых
и стариков грибообразных.
Аристотель давно разгадал оборот,
им замеченный точно и рано:
не тиран обрекает на рабство народ,
а рабы сотворяют тирана.
Склероз густел, но я с тоской
сам заполнял пунктир в анкете:
насколько помню, пол мужской,
а были, кажется и дети.
Теперь я грустный оптимист,
моральный облик мой так чист,
что плюнуть хочется в него.
Мне кажется пустым усердный труд,
потраченный на чьё-то обличение:
всегда вожди народу что-то врут,
но это дарит людям облегчение.
Поскольку я дружу с бутылкой
и дружба с ней любезна мне,
то я смотрю на мир с ухмылкой,
хотя сочувственно вполне.
Старость – это быстрая усталость
и невнятной горечи микробы,
всё хотя сложилось как мечталось
и гораздо лучше, чем могло бы.
Если услышу сужденье надменное,
я соглашусь и добавлю неспешно:
сеял я глупое, бренное, тленное,
сеял и доброе, но безуспешно.
Зачем вопросы, кто первей
был там и здесь? Ведь очевидно,
что первым часто был еврей,
а это горько и обидно.
Многих лет не чувствую я груза,
я живу, за веком наблюдая,
и ко мне ещё приходит Муза,
только вся в морщинах и седая.
Стал читать газеты много реже я,
тошно мне от веяний клозетных;
очень уж дыхание несвежее
стало у мыслителей газетных.
А истина, добро и красота –
уверен, как бы что ни возражали, –
они с того же самого куста,
откуда надиктованы скрижали.
Есть люди – их едва послушаешь,
является догадка славная:
глубокий ум и простодушие –
родня какая-то неявная.
В природе есть дыхание печали,
хотя везде кругом светло и пёстро;
его совсем не чувствуешь вначале,
но вскоре ощущаешь очень остро.
На всех меридианах и широтах,
в стране любого строя и окраски
сильна необходимость в идиотах,
орущих и вопящих по указке.
Бросил хорохориться теперь я
и не разглагольствую площадно;
время нам выдёргивает перья
и кураж изводит беспощадно.
Я строки ткал, и ткалось худо-бедно,
в усердном ремесле прошли года;
ткань жизни расползается бесследно,
ткань текста – остаётся иногда.
Ох, не люблю я правду голую,
которая права качает:
она повсюду срёт, как голуби,
а жизнь совсем не облегчает.
Пьяницы, гуляки, ротозеи,
фронта трудового дезертиры –
умерли, оставив под музеи
ихние убогие квартиры.
Эрзацы, фальшь и суррогаты
питали нас в былые дни,
и если чем-то мы богаты,
А к вопросу о культуре –
был я шут и безобразник,
но, по-моему, без дури
жизнь – не праздник.
И прощусь я с повсюдным поганством,
и очнусь на другом этаже,
где сливается время с пространством,
и где нет их обоих уже.
Я твержу знакомым неуёмно,
чтоб они свой страх перебороли:
выпивка весьма духоподъёмна
и незаменима в этой роли.
Это много, а не мало –
жить без бури и пурги,
трудно двигая и вяло
Забавная сложилась мешанина,
цветка нераспустившаяся завязь:
живу я в оболочке мещанина,
внутри авантюристом оставаясь.
Абстрактных истин, истин вообще
я не люблю, поскольку не философ,
люблю я мозговую кость в борще –
она лежит, и нету к ней вопросов.
Во всех веках похоже счастье:
бежать из-под конвоя лучников
и не спеша размять запястье,
где больше нет уже наручников.
Мне душу новизна всегда ласкала,
к тому же я судил себя не строго –
похоже, что чертилась без лекала
моя кривоколейная дорога.
Набит баблом тугой ларец,
а с Божьим даром – полный кукиш;
увы, чего не дал Творец,
того никак себе не купишь.
В нас этого нету, а кажется – есть,
живое, святое, укромное:
фантомная совесть, фантомная честь,
достоинства чувство фантомное.
Вот ушёл поэт из мира этого –
от хулы и слуха ядовитого,
и осталось много недопетого
и гораздо больше – недопитого.
У старости какие удовольствия?
Ничем не нарушаемый покой,
обильные запасы продовольствия
и кнопки от экрана под рукой.
Пишу об увядании своём,
поэтому и старюсь не мучительно,
хотя когда-то пел я соловьём,
а нынче только каркаю значительно.
В некой рыхлой школьной хрестоматии
хер нарисовав исподтишка,
мысленно послав меня по матери,
выучат потомки два стишка.
Наш разум, интуиция, наитие
ничуть и никогда не замечают,
насколько уже близко то событие,
когда их воедино выключают.
Давно меня приводит в изумление –
и тайна в этом явно есть явлении, –
как жадно поглощает население
любую весть о светопреставлении.
Я медленно пишу, не впопыхах,
и Муза меня тихо опекает,
в зазоры между буквами в стихах
втекает ум, но тут же вытекает.
Мы пьём непрерывно и много едим,
соблазны внушает нам бес,
и то, что пока организм невредим, –
одно из Господних чудес.
Участие в текущем сотворении –
увы, совсем не лёгкая профессия,
и если сочинять не в настроении,
то душит жесточайшая депрессия.
Уж деве замуж невтерпёж,
она воздушна и прозрачна,
а мужики, ядрёна вошь,
ловчат потрахаться внебрачно.
Упёрся я в былое оттого,
что мне смотреть не хочется вперёд:
лампада интеллекта моего
глубокие потёмки не берёт.
Об этом я раздумывал не раз,
вертя и так и сяк загадку эту:
всегда везде во тьму толкает нас
энергия глухой тоски по свету.
Политики пускай несут херню,
но истина не терпит оглупления:
империю изводят на корню
её родного яда накопления.
Повадки больше нет во мне упрямой,
всё взвешивает разум на весах;
я думаю, теперь и папа с мамой
спокойны за меня на небесах.
Мир не изменишь, он таков,
но с пониманием особым
Бог уважает простаков
и потакает долбоёбам.
Блаженно тихое безделье,
в нём хорошо и свеже дышится,
в моей почти монашьей келье
возле дивана лень колышется.
Тринадцатое, август – в этот день
я подло арестован был когда-то,
и словно эхо, отблеск или тень
мне празднична та памятная дата.
Влился в мёртвую природу
закадычный давний друг;
Бог готовит нас к уходу,
близких душ сужая круг.
Произвол, беспредел, беззаконие,
одичания дух ледяной –
но какое зато благовоние
источает поток нефтяной!
Я не склонен к суждениям смелым,
но вполне убеждён я примерами:
когда борется чёрное с белым,
то победа – за мелкими серыми.
История – слепая, заполошная –
в жестокости людской не виновата,
хотя любая дурь её оплошная
для жизней наших гибелью чревата.
Уж ни одна колода карт
с цыганкой наравне
К мыслям я пришёл сегодня грустным
и боюсь додумать до конца:
творчество бывает очень гнусным,
но и в нём – участие Творца.
Во время Страшного Суда
надеюсь я не унывать,
а посмотрев туда-сюда,
родным и близким покивать.
Отзывчивые к певческой руладе,
душевно воспарив на свежей ноте,
подонки и мерзавцы, псы и бляди
спокойно возвращаются к работе.
По жизни много раз терпя убытки,
я волосы не рву при каждом бедствии:
судьба не разоряет нас до нитки,
а часть и компенсирует впоследствии.
Мы живём в густой бурлящей каше,
мало что в ней толком разумея;
многие моменты жизни нашей
мы поймём не здесь весьма позднее.
В нас часто состояние тревожности,
мы чувствуем её немую речь,
она бормочет нам о безнадёжности
себя предохранить и уберечь.
Такого у судьбы я не просил
и горечи своей не утаю:
не только для работы нету сил –
я даже отдыхая устаю.
Когда заезжие гусары
отняли честь у юной Сары,
она подумала упрямо:
рожу я всё-таки Абрама.
Мне чтение – вроде питания,
поэтому дух мой не бедствует;
среда моего обитания
с реальностью – просто соседствует.
Весьма кудряво мы живём,
и нету привкуса плачевности,
но годы в паспорте моём –
живая справка о никчемности.
Старение – оно отнюдь не плавное,
оно скорей как лестница большая,
оно идёт ступенями, а главное –
сознание и чувства приглушая.
Моя житейская лампада
заметно стала иссякать,
но много света и не надо,
чтоб на столе стакан сыскать.
Актёр политической сцены
не чувствует часа того,
когда обрушаются цены
на блядский спектакль его.
Я устроен очень просто и вульгарно,
я лепился из чувствительного теста:
если где-нибудь мне тошно и угарно,
я немедля покидаю это место.
Горячие убийцы всех мастей
готовят лаву смертного разлива;
в предгорьях вулканических страстей
Люблю в России ширь полей,
весенний дождь, осенний лист,
и счастлив ныне, что еврей
и вижу это как турист.
Тасуя моды и фасоны,
меняя стили и тенденции,
везде всегда жидомасоны
преуспевали в конкуренции.
Давно замечены типичные
весьма родители приличные,
а дети – суки и уроды.
Услышь, Создатель, их моления,
прими народ к обережению –
за мужество непротивления
тоске, нужде и унижению.
Своих учителей совсем не всех
я помню от мальчишеских начал,
но помню, что учился я у тех,
кто вовсе никого не обучал.
Любовь к России в нас не вянет,
во мне она с душой в ладу –
наверно, были и славяне
в моём развесистом роду.
Успел уже я много пережить
и рано осознал в чаду питейном,
что выпивка способна послужить
соломой при крушении идейном.
Сегодня днём в автомобиле я
был зудом творческим томим:
слова теснились в изобилии,
но не ловились мысли к ним.
Мне попадается всё реже
юнец лихой, растущий штучно,
кишит везде народ несвежий
и склонный жить благополучно.
Усохла трахалка, иссякла сочинилка,
соображалка стала уставать –
но живы мы. А в будущем училка
нас будет сквозь очки преподавать.
Одна мечта всё жарче и светлей,
одну надежду люди не утратили:
что волки превратятся в журавлей
и клином улетят к ебене матери.
У слова – изобилие значений,
и многие – желанью вопреки;
храни меня, Господь, от поучений,
которыми богаты старики.
С утра негромкие шумы
слышны внутри квартир,
где просвещённые умы
ведут себя в сортир.
Я жил усердно и отважно,
живые чувства ощущал
и познавательную жажду
легко с любовной совмещал.
Я общаюсь мало с населением –
изредка, случайно, понемногу,
ибо по общению томлением
вовсе не страдаю, слава богу.
Это странное время – старение,
изнутри раньше плыло горение,
а теперь – лишь тепло остывания.
Многозначно глухое молчание
и богато немым содержанием,
и весомей оно, чем журчание
устной речи с её недержанием.
Вчера я на могиле брата
вдруг понял очень ощутимо,
что нет у времени возврата
и всё течёт необратимо.
Живу я не спеша, хожу пешком,
и вижу я – забавно мне и странно:
верблюды сквозь игольное ушко
повсюду пролезают невозбранно.
В руках кого сегодня палка,
кто где сегодня на коне?
Жизнь коротка, и тратить жалко
её на мысли о говне.
Забавно, что в духовные колодцы,
откуда брызги золотом сияли,
уже отраву льют не инородцы,
а гадят коренные россияне.
Хотел сегодня про любовь я
вновь написать чего-нибудь,
но мудрости богиня Софья
шепнула мне: «Уже забудь».
Украсил бы венок лавровый
черты лица мои суровые,
но, к сожаленью, вкус херовый
у присуждающих лавровые.
Не тратя свои нервы на действительность,
душевным наслаждаюсь я спокойствием;
моя вялотекущая мыслительность
нисколько не мешает удовольствиям.
Господь, сотворивший закат и рассвет,
являет большое художество:
в России евреев почти уже нет,
а видно – великое множество.
В жизни этой, чувствами обильной,
после целодневной суеты
ясно вижу холмик мой могильный
и в бутылке – жухлые цветы.
Недаром так тоскливо я пишу,
что старость – это сумерки кромешные:
теперь уже я с лёгкостью гашу
кипящие во мне порывы грешные.
Сталь закаляется в огне,
а мы живём, отлично зная,
что есть закалка и в говне,
но сталь тогда уже иная.
Сложился нынче день удачный:
сочилась чушь из-под пера,
и на душе лоскут наждачный
шершав поменьше, чем с утра.
Давно я срок тяну земной,
Охрана памятников мной
Въезжая на российские просторы,
я сразу же держусь настороже,
какие-то дежурные приборы
во мне теперь пожизненно уже.
Ох, непрерывность похорон
хотел бы я притормозить;
уж очень часто стал Харон
моих друзей перевозить.
Я много поездил по нашей планете,
и всюду меня красота волновала:
такие пейзажи бывают на свете,
что сколько ни выпьешь, а кажется мало.
Люблю я современников моих –
и доблестны, и мыслят увлечённо;
волна свободы плещется об них
и тут же утекает огорчённо.
В большом учёном диспуте едва ли
я б выглядел уместно и прилично:
забыл я всё, что мне преподавали,
а всё, что знаю, – не академично.
Живу бесцельно я и праздно,
а мир бурлит за стенкой рядом,
но жизнь занятнее гораздо,
если смотреть сторонним взглядом.
Кто был никем, но кем-то стал,
дорогу выбив рукопашно,
он быть собой не перестал –
Ехать хоть куда без рассуждения
я храню готовность удалую:
я коплю в дороге наблюдения,
чтобы после врать напропалую.
В гуще властной челяди
под любым правлением
Никаких у меня уже дел,
ни трудов, ни долгов, ни забот,
нынче в зеркало я поглядел –
лучезарный седой идиот.
Ведут по жизни нас
надежды и стремления,
то – прелести дряхления.
Земли блаженный обитатель
и обыватель по натуре,
я с детства яростный читатель
и знаю толк в макулатуре.
То подвиги творя, то преступления,
какие даже в диком сне не снились,
отцов и дедов наших поколения
с историей российской породнились.
С утра едва проснусь,
компьютер я включаю
и всю земную гнусь
Живя на свете этом без охраны,
исполнена сочувственных забот,
сама себе душа наносит раны,
боясь того, болея за, страдая от.
Мы чувствуем в года, когда умнеем,
насколько зыбко всё и краткосрочно;
и только отношение к евреям
во все века незыблемо и прочно.
Забавно мне, что прорицатели
(а дней текущих – очевидцы)
уже не светлые мечтатели,
а очень чёрные провидцы.
Завидую высокой простоте,
с которой тексты древние писались,
а мы уже совсем, ничуть не те,
и струн подобных разве что касались.
Иегова, Христос и Аллах,
да и Будда, по-моему, тоже
помогают порою в делах,
говорить о которых негоже.
Характер мой напрасно я ругал,
не страшен был ни взрослым я, ни детям,
я никого не бил и не ругал,
я просто был упрям. И спасся этим.
Похоже, так Создатель завещал:
со времени далёкой старины
везде исход еврейский предвещал
упадок покидаемой страны.
Уткнув лицо в кормушку власти,
вдыхая запах с восхищением,
реальность видишь лишь отчасти,
поскольку занят поглощением.
А всё-таки уму непостижимо,
останется надолго темой спорной,
откуда в нас готовность одержимо
участвовать в разгуле злобы чёрной.
Пока в Москве лежит сухая мумия
и врут с экранов нагло и потешно,
прививка слепоты и недоумия
творится изумительно успешно.
Не дай ни грусти, ни тоске
весь мир построен на песке –
Кажется, насколько понимаю,
свой чердак я доверху заполнил:
вроде бы я всё запоминаю,
но уже не помню, что запомнил.
Наш разум удивительно глубок,
тем более – настоянный на знании:
разглядывая собственный пупок,
мы можем размышлять о мироздании.
В театре жизни мы вахтёры,
подсобный цех и осветители,
в какой-то мере и актёры,
хотя по большей части – зрители.
Не верю я в божественное чудо,
хотя других ничуть не агитирую,
но стих течёт неведомо откуда,
а я его всего лишь редактирую.
Аргументы возле нас недалеко:
эти быдло, вот убийцы, вон фашисты;
пессимистом быть удобно и легко,
потому что вечно правы пессимисты.
Когда возникают затеи у Бога,
то жалко людей обалдевших:
евреев уехало больше намного,
чем было уехать хотевших.
Когда в душе случится вмятина
или бугорчик необычный,
уродство это обязательно
себя проявит в жизни личной.
Я сегодня задумчив и тих,
душу грешную точит забота:
в тихом омуте мыслей моих
с очевидностью водится кто-то.
Когда я окончательно устану,
стихи сменю занятием простым:
писать воспоминания я стану
про то, как я дружил со Львом Толстым.
Душевно укрепляющая доза
продукта перегонки и брожения
полезна от печалей и мороза,
а также для взаимоуважения.
Весьма загадочно умение
российской власти омерзительной
нагнуть живое население
до позы крайне унизительной.
Когда бы то, что бродит мысленно,
порывы те, что утекли,
я изложить посмел бы письменно –
меня б лечиться упекли.
Имеет нашей памяти дурдом
про всё, что вспоминал бы со стыдом, –
Когда идут осенние дожди,
мне разное в их шелесте сочится:
то «больше ничего уже не жди»,
то «может ещё многое случиться».
В годах далёких и печальных
лежит основа многих гадостей:
уже и в самых изначальных
затеях Бога были слабости.
Душа вкушает ублажение –
для жизни главное – движение,
Светла житейская дорога,
с удачей в тесном я соседстве:
покуда жив, и пью немного,
стихи текут, как сопли в детстве.
Жить со всеми ловчит наравне,
проклиная разрыв и отличия,
мой великий народ, не вполне
понимающий цену величия.
Свирепо властвует над нами
благословенный и клеймёный
то серафим с шестью крылами,
Что автор песен одинок –
печаль, текущая веками,
поскольку песни – лишь дымок
В былое тянутся ступени
а на ступенях – тени, тени
Давно бы я устал и сник,
пустив себя в распад,
но кто-то, явно мой двойник,
мне тычет шило в зад.
Когда в раздумьях я скисаю,
то мне Творец не шлёт совета,
а если жребий я бросаю,
то на ребро встаёт монета.
Я выпил, и немного полегчало,
оглядываться незачем назад,
а завтра я затею всё сначала,
и жизнь моя распустится, как сад.
Люблю народные речения,
мне по душе они и впрок,
в них не тоска нравоучения,
а долгих сумерек урок.
А если сильно загрущу,
что стал я нелюдимым,
то выпью чуть и закушу
Нынче я много реже шучу,
и свою неприкаянность чувствую,
и в нечастых застольях молчу,
и старательно всюду отсутствую.
Я народный не слушаю глас
и не верю народному эху –
слишком много повсюду сейчас
расплодилось отзывчивых йеху.
Мне возраст печали принёс,
которыми надо делиться:
мне нравилось жить на износ,
и он не замедлил явиться.
В раздумьях тяжких ежедневных
тоску я силился унять,
и не хватало сил душевных
своё бессилие признать.
Мой некрупный разум,
Российское время – волна за волной –
меняет игру с населением:
одно поколение травит войной,
другое – калечит растлением.
Тому навряд ли есть название,
но ясно видно всем желающим:
есть люди, чьё существование
жизнь освежает окружающим.
Мы – актёры, и талантов запасы
не жалеем на игру беззаветную;
из боязни промахнуть мимо кассы
исполняем мы херню несусветную.
Между рожденьем и кончиной,
в любой из жизни день и час,
необходимо быть мужчиной –
Бог это очень ценит в нас.
Моё существование курящее –
порою даже прямо среди ночи –
мне очень облегчает настоящее,
а будущим я мало озабочен.
в каждой тьме и стуже:
да, могло быть лучше, но
Текут остатки от остатка,
плывут года и облака,
но жизни тёмная загадка
мной не разгадана пока.
нередко думал я в музеях:
победа там – без головы,
а красота – без рук обеих.
Над большой страной могучей –
гром победы власти сучьей,
а свободы фейерверк –
после дождичка в четверг.
Есть чувство у меня, вполне еврейское,
что жить и быть живым – важней всего;
плевать на невезение житейское:
когда умрёшь – не будет и его.
Об этом думать колко и обидно,
однако же до боли очевидно:
забвения тяжёлая вода
ни звука не оставит, ни следа.
Когда был я ещё молодой,
неустанно я вёл наблюдения
за весёлой тяжёлой судьбой
женщин лёгкого поведения.
Я дней уплывших череду
порой так ясно вспоминаю,
как будто вновь по ним иду
и много в жизни понимаю.
В моей мыслительной копилке
живут загадочные звуки –
скребутся мелкие опилки
от разгрызания науки.
Сомнительны мне длинные стихи,
моя природа краткости верна;
шуршание излишней шелухи
мешает шелушению зерна.
Я на восьмом десятке лет –
печально, радостно, обидно –
вдруг ощутил души расцвет.
Перед разлукой, очевидно.
Мир делается ярче и новей,
занятнее, об этом нету спора,
а мы ему рожаем сыновей,
надеясь, что война ещё не скоро.
Похоже, что душа – кочан капустный
и много в ней наслоено слоёв:
один – весёлый лист, а глубже – грустный,
а тёмный лист заведомо хуёв.
В наш дух, который мы расчислили
как некий нам подарок Божий,
заметно входит легкомыслие,
что лично мне всего дороже.
К жизни относясь с большой симпатией,
но взирая пристально и бдительно,
я имею ясное понятие
и про хорошо, и про сомнительно.
Моё короткое дыхание,
дитя табачного вредительства,
ещё содержит полыхание,
потребное для сочинительства.
Смурная тёмная тоска
и тихо надо ждать, пока
не сгинула, паскуда.
Порой отрадны мне приметы
количества ушедших дней:
вдруг попадаются предметы
из давней юности моей.
Редеет облаков летучая гряда,
подумал я привычно и цитатно;
уже не тороплюсь я никуда
и слышу жизни шум уже невнятно.
Есть резвость в этом типе продувном,
едины раболепие и спесь;
а если размешать его с говном,
то будет однородна эта смесь.
Ночные мысли, когда бессонница,
текут несвязно и вразнобой,
но всё к тому лишь нещадно клонится,
что проиграл ты в игре с судьбой.
Увы, из замысла и вымысла
толкнуть историю вперёд
такая хрень в России выросла,
что до сих пор тоска берёт.
Отменно дерзких шуток я свидетель,
и сам любитель этого же спорта;
приличность, я не спорю – добродетель,
однако же весьма второго сорта.
Писать возвышенно и страстно,
излиться пышным монологом
не раз пытался я – напрасно,
я дружен только с низким слогом.
На мир я пристально гляжу:
в нём этажи накручены,
и душу тянет к этажу,
где все ходы изучены.
Вдруг холодом меня обволокло,
как будто льгота кончилась Господня;
российское душевное тепло
куда-то испаряется сегодня.
У поздней старости беда –
подруга прочим бедам:
ушли навеки в никуда
кто был души соседом.
Кончается любое увлечение,
и странно, что не плачешь от урона,
а чувствуешь такое облегчение,
как будто в рабстве был у фараона.
Везде среди ублюдков, упырей
и прочих омерзительных созданий
активно подвизается еврей,
исполненный энергии и знаний.
Увы, но пророкам в их шумном экстазе
наш мир изменить не дано,
а вот ниагара, бурля в унитазе,
смывает оттуда говно.
Нынче был очень редкостный вечер –
зал пустой меня встретил сердечно,
и я Богу напомню при встрече,
что держал я себя безупречно.
Уже давно погряз я в быте
и вижу мир через окно,
а череду любых событий
смотрю как некое кино.
Мечтали про нечто великое,
святое, высокое, дерзкое,
а вышло увечное, дикое
и очень по качеству мерзкое.
Плетенье стиха увлечённое
мне стало с годами трудней,
поскольку всё, мной сочинённое,
сбывается в жизни моей.
Поэт не спит. При свете лампы
с душой кипящей, как бульон,
творит он выцветшие штампы
истёртых слов. И счастлив он.
Здесь неудача, там беда,
но есть и радостные факты,
и по дороге в никуда
бывают чудные антракты.
Смотреть сегодня надо в оба,
чтобы горючее не вспыхнуло, –
когда везде клубится злоба,
она находит место выхлопа.
Люблю ночные поезда,
в них есть игра, душе любезная:
как бы из тихого гнезда
змея похитила железная.
Шальная, крутая, пропащая,
без рамок отселе доселе,
поэзия – баба гулящая,
однако отнюдь не со всеми.
Сегодня очень остро я почувствовал,
какой я в этой жизни гость случайный,
как будто ненароком поприсутствовал
на собственной кончине беспечальной.
Есть женщины железной хватки
и вида дивного наружного –
мужей меняя, как прокладки,
в конце концов находят нужного.
Я прочитал у древних греков
и отыскал в себе самом:
весьма смешно у человеков
довольство собственным умом.
Порывов дурачиться более нет,
серьёзность со мной неразлучна;
я сделался взрослым на старости лет,
а это обидно и скучно.
Когда струящийся ислам
затопит мир, как половодье,
то всем сегодняшним ослам
накинут сёдла и поводья.
Я людей неохотно прощаю –
удивительный старческий грех,
но на небе зато – обещаю,
что ходатаем буду за всех.
По миру теплится медлительно
вражда народов и племён,
и миру очень удивительно,
Приблизившись к таинственному краю,
храним покуда промыслом Господним,
я тихо сам с собой в снежки играю
запомнившимся снегом прошлогодним.
Приятно думать, что еврейство
и всё, что в мире есть еврейского, –
и хитроумия злодейского.
Не надо глубоко в себе копаться,
отыскивая сумерек явление:
люблю я засыпать, а просыпаться
теперь уже люблю гораздо менее.
Куда чуть зорче ни взгляни,
одна и та же вьётся нить:
толпа всегда кричит: «Распни!» –
чтобы потом обожествить.
Любимый у Творца эксперимент –
менять земной истории течение,
а лучший в этих играх инструмент –
Сейчас любая залепуха,
поскольку смутные года,
летит в распахнутое ухо
и застревает навсегда.
Я близко знаю этих двух,
я предан им до гроба,
но если слились быт и дух,
Жить на свете я очень люблю,
но не шляюсь по скользким эльбрусам,
ибо дома здоровье гублю
с удовольствием я и со вкусом.
И зову, и жалею, и плачу,
понимая, что кличу напрасно
ту недолгую в жизни удачу,
когда всё было просто и ясно.
Данное произведение размещено по согласованию с ООО «ЛитРес» (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.