человеческое слишком человеческое о чем
Мунк Ницше. Человеческое, слишком человеческое
Думается, что философское наследие Фридриха Ницше редко кто отважился прочитать из современных интеллектуалов. Хотя уже более двух десятилетий его произведения можно найти не только в спецхранах, его изучают в вузах. И не только из-за афористичности его текстов, одних оттолкнет антирелигиозность с его знаменитым тезисом «Бог умер», другие не примут имморализм Ницше – отрицание морали и пересмотр всех ценностей, а третьи его концепцию сверхчеловека для обозначения существа, которое по своему могуществу должно превзойти современного человека настолько, насколько последний превзошёл обезьяну.
Сверхчеловек — образ, введённый Ницше в произведении «Так говорил Заратустра». Сверхчеловек, будучи в соответствии с теорией Ф.Ницше закономерным этапом истории человеческого вида, должен олицетворять средоточие витальных аффектов жизни. Сверхчеловек — это радикальный эгоцентрик, благословляющий жизнь в наиболее экстремальных её проявлениях, а также творец, могущественная воля которого направляет вектор исторического развития.
Ницше родился в немецкой семье польского происхождения. Через четыре года после его рождения умер отец, и мальчик остался в окружении женщин: он жил в доме с матерью, сестрой и тетками. В застенчивом, прилежном и не по годам развитом мальчике рано проявился его огромный талант. В 1869 г. 24-летний Ницше утверждается в должности экстраординарного профессора классической филологии Базельского университета и преподавателем греческого языка, а Лейпцигский университет без зашиты, на основании статей, опубликованных в «Рейнском научном журнале», присуждает профессору Ницше докторскую степень. В это время непререкаемым авторитетом для него стал Шопенгауэр. В книге «Шопенгауэр как воспитатель» Ницше признается: «я нахожу в нем соединение трех элементов: впечатления его честности, его веселости и его постоянства. Он честен, потому что говорит и пишет с самим собой и для себя самого, он весел, потому что мыслью одолел тягчайшее, и постоянен, потому что должен быть таковым». Вторым авторитетом для Ницше стал композитор Рихард Вагнер, который посвятил Шопенгауэру свой оперный цикл «Кольцо Нибелунга».
В июне 1869 г. произошла встреча Ницше с композитором Вагнером: «Я очень многому учусь в его присутствии: это мой практический курс шопенгауэровской философии». Прослушав доклад Ницше «Сократ и греческая трагедия», Вагнер остался верен себе: «Вот и покажите теперь, на что способна филология, и помогите мне утвердить эпоху великого возрождения, где бы Платон обнимал Гомера, а Гомер, преисполненный идеями Платона, стал пренаивеличайшим Гомером». В это время Ницше был еще дружен с Рихардом Вагнером и его второй женой Козимой. Она была незаконнорожденной дочерью великого Листа, и этот комплекс, смешанный с чувством опустошенности из-за отсутствия родительской любви, преследовал ее на протяжении всей жизни. Она не была красавицей, но тайно влюбленный в нее Ницше, находил ее очарование безусловным. У нее был сложный, противоречивый, высокомерный характер – властолюбие и самомнение соседствовали с истовым желанием быть матерью, женой и слугой своему мужу. Тот же Фридрих Ницше в свое время писал о ней: «Госпожа Козима Вагнер – единственная женщина большого стиля, которую я знал; но я ставлю ей в счет то, что она испортила Вагнера», но, нередко, к дню рождения Козимы, преподносил ей в подарок одно из своих сочинений.
Как философское и литературное дарование, у Ницше рано проявились и его болезни, которые потом сопровождали и мучили философа на протяжении всей его жизни. Через несколько лет его так измучили постоянные головные боли, а зрение его стало настолько плохим, что в 1876 году он вынужден был уйти из университета. К этому времени были опубликованы кроме статей в научном журнале две книги: «Рождение трагедии» и «Несвоевременные размышления: Шопенгауэр как воспитатель».
Спустя десять лет Ницше ищет ответ на этот вопрос в книге «Казус Вагнер»: «Повернуться спиной к Вагнеру было для меня чем-то роковым;.. Длинная история! — Угодно, чтобы я сформулировал её одним словом? — Если бы я был моралистом, кто знает, как назвал бы я её! Быть может, самопреодолением… Мораль отрицает жизнь… Для такой задачи мне была необходима самодисциплина: восстать против всего больного во мне, включая сюда Вагнера, включая сюда Шопенгауэра, включая сюда всю современную «человечность»… В лице Вагнера современность говорит своим интимнейшим языком: она не скрывает ни своего добра, ни своего зла, она потеряла всякий стыд перед собою… Вагнер защищает этим христианское понятие «ты должен и обязан верить». Знание есть преступление против высшего, против священнейшего… Корабль Вагнера долго бежал весело по этому пути…Корабль наскочил на риф; Вагнер застрял. Рифом была шопенгауэровская философия; Вагнер застрял на противоположном мировоззрении».
Его поддержал только Якоб Буркхардт, работавший вместе с Ницше в Базельском университете, швейцарский историк культуры, стоявший у истоков культурологии как учебной дисциплины, назвавший «Человеческое, слишком человеческое» «державной книгой», сказав, что она «увеличила независимость в мире». Почти никого не признававший Фридрих Ницше писал, что немецкоязычному высшему образованию не хватает профессоров-воспитателей, «которые сами получили воспитание, высшие, отборные умы, что видно из каждого их взгляда, из каждого слова и даже молчания… Одним из таких в высшей степени редких исключений является мой глубокоуважаемый друг, Якоб Буркхардт». Один из немногих, кто по достоинству оценил самоотверженный поступок Ницше.
Наиболее резкую характеристику мыслителю дал Макс Нордау. Сын раввина, врач, писатель, политик и соучредитель сионистской организации Симон Зюдфельд, родился в Венгрии, но считал себя полностью ассимилированным европейским евреем и даже принял имя Макс Нордау. Женился на протестантке и, несмотря на венгерские корни, осознал себя частью немецкой культуры. Обращение Нордау к сионизму было спровоцировано делом Дрейфуса. Стал одним из ранних лидеров еврейского национального движения, принимал активное участие в первых десяти сионистских конгрессах, избирался вице-президентом, а затем и президентом нескольких конгрессов.
В работе «Фридрих Ницше» пишет: «Если читать произведения Ницше одно за другим, то с первой до последней страницы получается впечатление, как будто слышишь буйного помешанного, изрыгающего оглушительный поток слов со сверкающими глазами, дикими жестами и с пеной у рта, по временам раздражающегося безумным хохотом, непристойной бранью или проклятиями, сменяющимися вдруг головокружительной пляской, или накидывающегося с грозным видом и сжатыми кулаками на посетителя или воображаемого противника». Как врач Нордау подчеркивает, что «психиатр не найдет ничего нового. Ему часто приходится читать подобные произведения, правда, по большей части не появляющиеся в печати, но он читает их не для своего удовольствия, а для того, чтобы поместить автора в больницу для умалишенных. Профана же этот поток слов сбивает с толку».
В своем эссе Нордау приводит несколько фрагментов из текстов Ницше как свидетельство их бессмысленности. Это ряд мало связных между собой мыслей в прозе и едва подобранных рифмах без конца, без начала. Редко вы встретите хоть какое-нибудь развитие мысли или несколько страниц подряд, связанных последовательной аргументацией. Ницше, очевидно, имел обыкновение с лихорадочной поспешностью заносить на бумагу все, что приходило ему в голову, и когда накапливалось достаточно бумаги, он посылал ее в типографию, и таким образом создавалась книга. Он сам называет этот мусор афоризмами, а его поклонники усматривают в бессвязности его речи особенное достоинство.
Имя Фридриха Ницше – в философии и литературе, безусловно, яркое и столь же спорное. И до сих пор не вполне ясно, принадлежат ли его работы перу гения, безумца – или гениального безумца? Ясно одно – мысль Ф.Ницше, парадоксальная, резкая, своенравная, порой непонятная может вызывать у одних восторг, у других – острое раздражение. Но в том, и в другом случае его учения о сверхчеловеке и о переоценке ценностей заслуживают внимания.
Работу над книгой Ницше начал в Сорренто, куда он переехал осенью 1876 года, прервав по состоянию здоровья свои лекции в университете и взяв годичный отпуск. Первоначально книга вышла в двух томах. Первый вышел в мае 1878 года. На заглавном листе его имелся подзаголовок: «Памяти Вольтера. Посвящается в столетнюю годовщину со дня его смерти. 30 мая 1778 г». Работа произвела бурные отклики и отзывы, особенно в вагнеровских кругах. Так, сам Рихард Вагнер выступил против данной работы Ницше с очень агрессивной статьёй, которая называлась «Публика и популярность». «Человеческое, слишком человеческое» была первой книгой, в которой Ницше выступил как нигилист и аморалист и в которой он, по его собственному выражению, решительно восстал против идеализма и всяческого мошенничества высшего порядка.
Книга явилась переломной в философии Ницше: его взгляды покинули почву метафизики и идеализма и устремились к позитивистически окрашенному реализму. Для объяснения этого перелома выдвигается множество версий, одними из которых являются зависть Ницше к Вагнеру как к музыканту и отрицательное отношение композитора к написанной самим философом опере. Также существуют предположения, что на резкую смену взглядов Фридриха повлияло знакомство с философом-позитивистом и психологом Паулем Рэ, который подарил Ницше свою книгу «Происхождение моральных чувств». Книга сыграла немаловажную роль в переломе ницшианского мировоззрения, не случайно «злые языки» назвали этот перелом «беспощадным рэализмом».
Доводы, которые Ницше приводит для развенчания религии, никак не назовешь бредом сумасшедшего. Духовный максимализм Ницше обнаруживается, в частности, в рассуждении о «повседневном христианине». Если христианство право, то каждый христианин стремился бы стать священником, апостолом или отшельником, но поскольку этого нет, то «повседневный христианин есть жалкая фигура, человек, который действительно не умеет считать до трех и который, впрочем, именно вследствие своей духовной невменяемости не заслуживает того сурового наказания, которым ему грозит христианство».
В восприятии христианства Ницше есть еще одна особенность: христианство для него — прежде всего, мораль. Человек же сам создал мораль как кодекс особых требований. Таким образом, по мнению Ницше, он «поклоняется части самого себя». Такое упрощенное понимание христианства открывает Ницше путь к переоценке ценностей, к поиску новых идеалов. Одним из таких идеалов является гений, от которого Ницше остается только один шаг к понятию «сверхчеловека».
В книге «Ессе Номо» Ницше напишет: «Слово «сверхчеловек» для обозначения типа самой высокой удачливости, в противоположность «современным» людям, «добрым» людям, христианам и прочим нигилистам — слово, которое в устах Заратустры, истребителя морали, вызывает множество толков, — почти всюду было понято с полной невинностью в смысле ценностей, противоположных тем, которые были представлены в образе Заратустры: я хочу сказать, как «идеалистический» тип высшей породы людей, как «полусвятой», как «полугений»…
Фридрих Ницше «Человеческое, слишком человеческое»
Из всех литературных увлечений моей юности Ницше остался единственным, кто по прошествии 10-15 лет примерно не просто не стал казаться слабее, плоше и проще, а заиграл совсем по-новому. Если раньше он проходился по всем больным местам, то теперь вызывает смесь счастья и восторга. Некоторые вещи в большей степени, некоторые в меньшей, конечно, но «Человеческое» понравилось невероятно и теперь, видимо, будет на втором месте после обожаемой «Веселой науки».
Как всегда, это сборник афоризмов, на этот раз куда более, чем обычно, сгруппированный по конкретным темам (хотя Ницше все равно периодически заносит, конечно). Сложно говорить о книге в целом, потому что одна с одной стороны охватывает очень разные темы, а с другой стороны, охватывает все основные области человеческой жизни и опыта, как конкретно-человека, так и обществ в историческом развитии. При этом забавно наблюдать, как о некоторых темах Ницше судит, удивительно угадывая их вневременную суть, а в других подмечает только то, что относится исключительно *к его времени*, а в третьих не понимает ничего вовсе.
Вообще именно из-за формы изложения своей философии Ницше зачастую кажется мне куда более великим, чем другие философы, работающие в классической манере, по той простой причине, что у него гораздо больше гораздо более оригинальных мыслей и идей, при этом он не застревает на них, а быстро излагает и идет дальше там, где кто-нибудь из занудных классиков написал бы огромный трактат с кучей примеров и размышлений, в конце которых эта несчастная маленькая мысль оказалась бы полностью раздавлена грузом слов. Ницше куда более вежлив по отношению к читателю и расточителен по отношению к своим мыслям — по той простой причине, что он может себе это позволить.
1. О первых и последних вещах — наиболее сложная для пересказа и обобщений часть, и без того посвященная слишком общим предметам типа морали, истории, метафизики, философии, культуре. Нет, замечания Ницше на эти темы столь же конкретны и точны, как на все остальные, но прелесть и сложность его текстов — в том, что значительную часть из них невозможно *пересказать*, настолько это тонкие догадки, и он-то со своими филологическими талантами едва донес не столько мысль, сколько ощущение мысли, но передать его дальше вряд ли возможно без испорченного телефона. Взять хотя бы мое любимое «что осталось бы от мира, если отрезать голову?» (вот вам и весь Беркли, краткое изложение). Очень понравились несколько моментов: «то, что мы теперь зовем миром, есть результат множества заблуждений и фантазий, которые постепенно возникли в общем развитии органических существ. Вещь в себе достойна гомерического смеха: ибо казалось, будто она содержит столь многое, и даже все, — на деле же она пуста, т.е. лишена значения» (16). — Я как собака, абсолютно четко осознаю, что он имел в виду, и согласна с этим, но не могу понять, как бы еще передать это)) Нет вещей в себе, поскольку они придуманы человеком и изменяются, а человек тоже изменяется, и все это нестабильно.
О всяческих духовных и прочих метафизических потребностях: «Потребности, которые удовлетворяла религия и отныне должна удовлетворять философия, не неизменны: сами эти потребности можно ослабить и истребить. Философия может быть полезна либо тем, что она также удовлетворяет эти потребности, либо тем, что она их устраняет» (27). Ну, вы понимаете, да, детская потребность в утешении, например, или в надежде, или в утверждении твоей лично ценности. Увы, лишь немногие философии в действительности *истребляют* подобные потребности, и даже про философию Ницше это можно сказать лишь выборочно.
2. К истории моральных чувств — рассуждения о морали у Ницше неизменно прекрасны, имхо, это одна из самых сильных его сторон или областей в принципе. Каждый раз, когда читаю, ловлю себя на мысли, что а ведь действительно! Впрочем, тут легко поймать Ницше на непоследовательности, но мне никогда не хотелось — слишком это очаровательно выглядит. Рассуждение о морали у Ницше практически всегда носят разоблачающий характер, при этом без особого пыла, а просто как ироническое наблюдение, что придает им куда большую достоверность.
Очаровательная мысль про самопожертвование ради чего-то: «во всех случаях человек любит некоторую часть себя самого, — свою мысль, свое желание, свое создание, — больше, чем некоторую другую часть, то есть он разделяет свое существо и приносит в жертву одной его части другую» (57). По сути своей это так, более того, когда мы приносим чему-то жертвы, кажется, мы приобретаем некоторые права на эту вещь.
«Справедливость есть воздаяние и обмен при условии приблизительного равенства сил; так, первоначально месть принадлежит к справедливости, она есть обмен. Также и благодарность» (93) — что логично, поскольку там, где нет равенства, внешняя справедливость поступков обуславливается либо снисхождением, либо страхом.
И неизбежно больное, фаталистичное о свободе воли: «будь мы всеведущи, мы могли бы наперед вычислить каждый поступок. сам действующий, правда, погружен в иллюзию произвола. Самообман действующего, допущение свободы воли принадлежит к числу данных при вычислении этого механизма». Как и самообман философа, впрочем
3. Религиозная жизнь — никакой несчастный Вагнер или немецкий характер не вызывает у Ницше такого пыла, как несчастное христианство! В целом Ницше пишет о религии, как обиженный ребенок, приводя все новые и новые доводы в осуждение злобных родителей, от крупных до мелочей, все в одну кучу. Напоминает «Письмо отцу» Кафки, только Кафка честнее и признает часть вины за собой тоже Хотя оскорбления в адрес религии — определенно самые блистательные из всех оскорблений, которые наносит Ницше этому миру во всех его проявлениях.
При этом он умудряется не повторяться в доводах, вот что более всего восхищает — написать целого «Артихристианина», а потом еще и изобрести на эту тему что-то новое.
Интересная идея о происхождении, скажем так, религии как попытки объяснить мир: что для современного человека внешний мир, природа, подчинен определенным законам, которые известны, а вот сам он, в силу развития и усложнения, белое пятно на этой карте. Напротив, для дикарей, чьи сообщества и личности были сильно связаны законом и традицией, именно природа казалась непостижимым царством свободы. Размышления, направленные на обуздание этого дикого непонятного мира природы и привели к созданию религиозных культов — все эти жертвы, ритуалы и тд. не что иное, как попытка установить и навязать миру определенные *правила* (111).
Очаровательнейшая мысль о нас всех и адских муках: «Если бы христианство было право в своих утверждениях о карающем Боге, всеобщей греховности, благодати по избранию и опасности вечного проклятия, о было бы признаком слабоумия НЕ стать священником, апостолом или отшельником. было бы бессмысленно упускать из виду вечное благо из-за временных удобств. Если предположить, что в это вообще верят, то повседневный христианин есть жалкая фигура, человек, который действительно не умеет считать до трех и который, впрочем, именно вследствие своей духовной невменяемости не заслуживает того сурового наказания, которым грозит ему христианство» (116). 
Эта мысль вызывает у меня одновременно смех и дикое умиление. Ну что с нас взять, типа.
До сих пор актуальное, особенно для православия: «Христианство возникло, чтобы облегчить сердца; но теперь оно должно сначала отягчить сердца, чтобы иметь возможность потом облегчить их» (119).
Волшебная группа афоризмов об аскетах и святых: «чтобы сделать свою жизнь все же выносимой и занимательной, святой проводит ее в состоянии войн и смене победы и поражения. Для этого ему нужен противник, и он находит его в так называемом внутреннем враге» (141). Увы, история доказывает, что враги зачастую оказываются очень даже внешними — от конкретных людей до целых народов.
4. Из души художников и писателей — забавно, что в этом разделе Ницше сначала долго и умно язвит, а под конец скатывается на романтику и патетику. Вот что делает с людьми классическое образование.
Мысль, пришедшая в голову одновременно многим, до и после: «все великии гении были великими работниками» (155).
Наконец-то сформулировал то, что и так подсознательно чувствуется, когда кто-то о чем-то с горячностью судит: «Все мы думаем, что достоинства художественного произведения доказаны, если они на нас действуют или потрясают нас. Но ведь тут должны были бы сперва быть доказаны достоинства наших собственных суждений и ощущений — что не имеет места» (161). Периодически читаешь про книгу, потрясшую у кого-то всю душу, и думаешь, что ж это за душа такая, которую может потрясти *эта* книжонка?))
Слегка нелестная мысль, что мы убеждаем себя в том, что способности гения исключительны или даются свыше, таким образом культ гения поощряется нашим тщеславием — мы-то знаем, что сами так не смогли бы (162).
Гениальная мысль о многих писателях и философах: «Несчастье проницательных и ясных писателей состоит в том, что их считают плоскими и не изучают усердно; и счастье неясных писателей — в том, что читатель трудится над ними и относит на их счет радость, которую ему доставляет его собственное усердие». Да, я так читаю Кьеркегора с радостью.
5. Признаки низшей и высшей культуры. Основные понятия этого раздела — «связанный ум» и «свободный ум». Идея хороша, но внешние признаки таких «умов» — видимо, опыт лично Ницше, не имеющий никакого отношения ко всем остальным людям.
Очень интересны два замечания про индивидуальный процесс познания: «В процессе познания человек одолевает старые представления и их носителей, становится победителем. благодаря даже малейшему новому познанию мы чувствуем себя выше всех» (252). И про «годичные кольца индивидуальной культуры» — о том, что следующее поколение затрачивает изрядную часть своей жизни, чтобы нагнать культуру предыдущего поколения, и лишь немного остается, чтобы в принципе двигать культуру вперед. Однако «люди с большой силой напряжения, как, например, Гете, проходят такой большой путь, какой едва могут совершить четыре поколения одно за другим, но поэтому они уходят так далеко вперед, что другие люди могут нагнать их лишь в следующем столетии» (272) — обо всех, обгоняющих свое время.
6. Человек к общении — настолько точные, яркие и гениальные наблюдения, что применимы во все времена. Готова по большинству афоризмов привести сто примеров из своей жизни, видимо, подмечены действительно *реальные* и *вневременные* качества. Даже странно, что из всех философов этим озаботился только Ницше.
«Никто не благодарит духовно одаренного человека за вежливость, когда он приспособляется к обществу, в котором невежливо обнаруживать даровитость» (324).
Ржачное: греки-де разработали очень глубоко понятие дружбы и при этом обозначили родственников выражением, которое есть превосходная степень от слова «друг». «Для меня это необъяснимо» (354), — пишет Ницше, и кроме гыгы тут сказать нечего, уж кому как повезло))
7. Женщина и дитя — самая смешная часть. Ницше неплохо разбирается в «женщинах в обществе», с внешней стороны, но ни черта не понимает, если подойти поближе, и чувствуется, что он боялся и сам ни разу близко не подходил.
«Обыкновенно мать любит в своем сыне больше себя, чем самого сына» (385) — неа, она любит того идеального мужчину, которого не смогла в свое время заполучить себе в мужья.
Фрицше еще очень много говорит о рассудочности женщин, куда большей, чем у мужчин; при этом именно в силу этой рассудочности женщины приспосабливаются и «через подчинение сумели обеспечить себе куда большую выгоду и даже господство», например, свалив на мужчин заботу о хлебе насущном. Забавно, но исторически неверно, да и неясно, куда эта рассудочность делась сейчас.
8. Взгляд на государство — очень точные наблюдения про государство и религию. И слегка шокирующие прозрения про демократию и социализм.
О связи с религией: «Религия удовлетворяет душу отдельной личности в случае потери, нужды и тд, там, где правительство чувствует себя бессильным». Поэтому сцепкой государства и религии обеспечивается общий мир. И только когда государство уже перестает извлекать пользу из религии, та объявляется частным делом. Без государственной поддержки религия вырождается, и лучшие люди приходят к тому, чтобы выбрать атеизм, что, в свою очередь, приводит к враждебному отношению к государству как институту, коль скоро оно не подкрепляется больше религиозным авторитетом (472). Вслушайтесь, в этом пересказе — *вся* история России.
О социализме: «он жаждет такой полноты государственной власти, какой обладал только самый крайний деспотизм, и он даже превосходит прошлое тем, чтоб стремится к формальному уничтожению личности» (473), ее превращению в орган коллектива. «все сбылось по Достоевскому», а?)
9. Человек наедине с собой — наиболее тонкие наблюдения за тонкими материями, не поддающиеся обобщению. Нравится:
«Никто не говорит более страстно о своем праве, чем тот, кто в глубине души сомневается в нем» (597) — многократно доказано на практике.
«Люди, которые быстро загораются, легко и охлаждаются и потому в общем ненадежны. Поэтому возникает предубеждение, благоприятствующее всем, кто всегда холоден или кажется холодным, будто они суть особенно надежные и заслуживающие доверия люди: их долго смешивают с теми, кто медленно загорается и долго горит» (604). — Не из этого ли заблуждения проистекают все романтические герои девичьих романов и простигоспади канонный Снейп? 
И определение скуки, которое идеально применимо ко мне, за других не скажу — что «скука есть привычка к труду вообще, которая обнаруживается как новая, дополнительная потребность» (611).