чего хотел отец некрасова
Николай Некрасов. Его жизнь и литературная деятельность
«…На самого поэта приговор Белинского и Галахова подействовал между тем самым угнетающим образом: с этого, по крайней мере, момента, как будто уверившись в своей поэтической бездарности, он в продолжение нескольких лет пишет стихи только юмористического характера, главным же образом – пытает силы в области прозы. Как известно, в роли беллетриста и критика Некрасов далеко не пошел, и в смысле непосредственной ценности литературное творчество его за пятилетие (1840-1844) является совершенно бесплодным. Другое дело – незримая, подспудная, так сказать, работа таланта, когда, сдерживаемый насильно в известных рамках, он судорожно бился в поисках своей настоящей дороги: указанные годы имели, конечно, огромное значение для определения основного характера некрасовской поэзии…»
Оглавление
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Николай Некрасов. Его жизнь и литературная деятельность предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
2. Грустное детство. — Мать и отец. — Исключение из гимназии
Кто же был этот юноша-идеалист, потерпевший такое жестокое крушение при первой же попытке выйти в треволненное литературное море?
Николай Алексеевич Некрасов родился 22 ноября 1821 года в каком-то захолустном местечке Винницкого уезда Подольской губернии, где квартировал полк его отца, поручика Алексея Сергеевича Некрасова, богатого ярославского помещика. Этот внешне блестящий и не лишенный природного ума офицер был, в сущности, заурядным армейцем двадцатых годов, выросшим в мрачных условиях крепостного права, — «красивым дикарем», едва умевшим подписать свое имя и больше всего на свете интересовавшимся картежной игрой, псовой охотой, женщинами и кутежами. Карты были, впрочем, родовой страстью Некрасовых: по семейному преданию, прадед поэта (воевода) и дед (штык-юнкер в отставке) проиграли в карты несколько тысяч душ крестьян; как известно, не чужд был той же слабости и сам поэт…
В 1817 году «красивым дикарем»-поручиком увлеклась, однако, красавица полька Елена Андреевна Закревская, и, так как родители последней, очевидно, неблагосклонно относились к этому увлечению, состоялся тайный увоз молодой девушки и тайный же брак. Такова семейная легенда, известная читающей России по стихам нашего поэта… Легенде этой как будто несколько противоречит ставшая теперь известной выписка из метрической книги Успенской церкви Винницкого повета [3] о браке «адъютанта-поручика 28-го егерского полка, 3-й бригады, Алексея Сергеева сына Некрасова греко-российского исповедания с дочерью титул, советника Андрея Семенова Закревского Еленою, того же исповедания, по учинении троекратного извещения и по взятии обыска». На первый взгляд эта выписка категорически опровергает и предание о тайном, торопливо совершенном обряде венчания, и даже о польском аристократическом происхождении матери Некрасова… Но мы не решились бы на такой скороспелый вывод: ведь в православие Елена Закревская могла перейти перед самой свадьбой, — при желании священника это могло быть делом одного дня… И, при его же желании (а богатый офицер Некрасов без труда мог его вызвать), в метрическую книгу могли быть записаны также совершенно фантастические сведения об «учинении троекратного извещения» и о «взятии обыска»… Как бы то ни было, пуская в свет «легенду», поэт основывался не только на воспоминаниях раннего детства, но и на знаменитом «письме», содержание которого он излагает в одной из задушевнейших своих поэм («Мать») и которое он, несомненно, держал в руках, уже будучи юношей:
Я разобрал хранимые отцом
Твоих работ, твоих бумаг остатки
И над одним задумался письмом.
Оно с гербом, оно с бордюром узким;
Исписан лист то польским, то французским,
Порывистым и страстным языком.
Брак родителей Некрасова, брак по страстной любви, оказался, к сожалению, несчастным… Прекрасно воспитанная, на редкость образованная по тому времени женщина, мать Некрасова была необычным, редким явлением в малокультурном русском обществе, случайной, экзотической его гостьей; напротив, отец, — не представлявший, правда, чего-либо исключительно чудовищного на фоне мрачной эпохи двадцатых-тридцатых годов, — был самым типичным тогдашним помещиком, в достаточной степени умевшим отравлять жизнь не только своим крепостным, но и собственной семье, хотя, надо сознаться, сын не пожалел темных красок для его обрисовки: дикарь, угрюмый невежда, деспот и даже палач — подобные характеристики так и мелькают в тех местах стихотворений и поэм Некрасова, которые посвящены воспоминаниям об отце.
Последний бросил военную службу, когда будущий поэт был еще очень мал. Некрасовы переселились после этого в родовое поместье Грешнево (Ярославской губернии), и здесь потекла та удушливая, мрачная жизнь, с которою мы так хорошо знакомы по «Родине», «Несчастным», «Матери» и другим поэмам и мелким стихотворениям. Отец бражничал или пропадал целыми днями на охоте, мать, оскорбленная и униженная в лучших своих чувствах, жила одинокой, замкнутой жизнью… Число детей быстро росло (у Некрасова было братьев и сестер тринадцать человек), но вместе с тем отношения родителей становились все холоднее и отчужденнее.
Твой властелин, — обращается поэт, уже умирая сам, к покойной матери, —
То покидал, то буйно проявлял;
Но если он в безумные забавы
В недобрый час детей не посвящал,
Но если он разнузданной свободы
До роковой черты не доводил, —
На страже ты над ним стояла годы,
Покуда мрак в душе его царил.
А в «Несчастных» находим и более подробную картину семейной жизни (хотя, в общем, герой поэмы и не может быть отождествлен с автором, но изображение его детства и юности, несомненно, автобиографично):
Рога трубят ретиво,
Пугая ранний сон детей,
И воют псы нетерпеливо…
До солнца сели на коней —
Ушли… Орды вооруженной
Не видит глаз, не слышит слух.
И бедный дом, как осажденный,
Свободно переводит дух.
Осаду не надолго сняли…
Вот вечер — снова рог трубит.
Примолкнув, дети побежали,
Но мать остаться им велит:
Их взор уныл, невнятен лепет…
Опять содом, тревога, трепет!
А ночью свечи зажжены,
Обычный пир кипит мятежно,
И бледный мальчик, у стены
Прижавшись, слушает прилежно
И смотрит жадно (узнаю
Привычку детскую мою)…
Что слышит? Песни удалые
Под топот пляски удалой;
Глядит, как чаши круговые
Пустеют быстрой чередой;
Как на лету куски хватают
И рот захлопывают псы…
Смеются гости над ребенком,
И чей-то голос говорит:
«Не правда ль, он всегда глядит
Каким-то травленым волчонком?
Поди сюда!» Бледнеет мать;
Волчонок смотрит — и ни шагу.
«Упрямство надо наказать —
Поди сюда!» — волчонок тягу…
«А-ту его!» Тяжелый сон…
Николай Алексеевич, первенец в семье, был, по-видимому, много старше своих многочисленных братьев и сестер, и одинокое детство его протекало в невыносимо душной нравственной атмосфере. Чтобы получить о ней понятие, достаточно прочесть «Родину» или другое стихотворение того же периода — «В неведомой глуши», которое автор, по не совсем понятным для нас мотивам, не хотел признавать оригинальным. Первоначально стихотворение было озаглавлено «Из Ларры», позже — «Подражание Лермонтову», причем в авторском экземпляре сделано было такое примечание: «Сравни: Арбенин (в драме Маскарад). Не желаю, чтобы эту подделку ранних лет считали как черту моей личности». И еще следовало ироническое добавление: «Был влюблен и козырнул». То есть: порисовался демоническим плащом сильного, много испытавшего, во всем разочаровавшегося человека…
Позволительно, однако, усомниться в полной искренности этого примечания.
Сходство стихотворений с монологами Арбенина очень слабое, чисто формальное; самый мотив разработан в нем с такими пластически реальными подробностями и столь оригинально, что «подражанием» назвать эти стихи невозможно. Несомненно, что поэта смущали следующие строки его пьесы:
Я в мутный ринулся поток И молодость мою постыдно и безумно В разврате безобразном сжег.
И действительно, по отношению к личной его биографии это абсолютная неправда! Если и были в молодости Некрасова не совсем безгрешные увлечения, то, конечно, в ней было во сто раз больше непосильно тяжелого труда, мучений бедности, благородных юношеских стремлений… Начало стихотворения дает зато вполне верную картину растлевающего влияния на юную душу отцовского дома с его рабовладельческими нравами и инстинктами:
В неведомой глуши, в деревне полудикой,
Я рос средь буйных дикарей,
И мне дала судьба, по милости великой,
В руководители псарей.
Вокруг меня кипел разврат волною грязной,
Боролись страсти нищеты, [4]
И на душу мою той жизни безобразной
Ложились грубые черты.
И прежде чем понять рассудком неразвитым,
Ребенок, мог я что-нибудь,
Проник уже порок дыханьем ядовитым
В мою младенческую грудь.
Ведь это почти то же, что находим мы и в знаменитой «Родине», где Некрасов несомненно уже говорит о самом себе:
И вот они опять, знакомые места,
Где было суждено мне Божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть,
Но ненависть в душе постыдно притая,
Где иногда бывал помещиком и я;
Где от души моей, довременно растленной,
Так рано отлетел покой благословенный
И не ребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег…
Какие тяжелые, поистине кошмарные воспоминания вынес поэт из своего детства, видно из заключительных строк той же «Родины»:
И, с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен темный бор…
После этого отнюдь не кажется преувеличением страдальческий крик:
Всему, что, жизнь мою опутав с первых лет,
Проклятьем на меня легло неотразимым,
Всему начало здесь, в краю моем родимом!
По счастью, в том же родном краю и в том же раннем детстве Некрасова лежит начало и всему, что было благословением его жизни. Это — обаятельно-светлый образ рано умершей мученицы-матери, навсегда воплотившей для него идеал любви и гуманности! Без преувеличения можно сказать, что более трогательного, более поэтического образа не знает не только русская поэзия, но, быть может, и вся русская литература… Смягчая и просветляя мрачные звуки некрасовской лиры, образ этот не раз спасал и самого поэта от конечного падения…
Повидайся со мною, родимая,
Появись легкой тенью на миг!
Всю ты жизнь прожила нелюбимая,
Всю ты жизнь прожила для других.
С головой, бурям жизни открытою,
Весь свой век под грозою сердитою
Простояла ты, грудью своей
Защищая любимых детей.
Треволненья мирского далекая,
С неземным выраженьем в очах,
С тихой грустью на бледных устах,
Под грозой величаво-безгласная
Молода умерла ты, прекрасная,
И такой же явилась ты мне
При волшебно-светящей луне.
Да! я вижу тебя, бледнолицую,
И на суд твой себя отдаю.
Не робеть перед правдой-царицею
Научила ты музу мою:
Мне не страшны друзей сожаления,
Не обидно врагов торжество,
Изреки только слово прощения
Ты, чистейшей любви божество!
Увлекаем бесславною битвою,
Сколько раз я над бездной стоял,
Поднимался твоею молитвою,
Снова падал — и вовсе упал.
Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней,
Погрузился я в тину нечистую
Мелких помыслов, мелких страстей.
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!
Читатель, конечно, десятки раз перечитывал эту бесконечно трогательную молитву-жалобу — и, тем не менее, мы уверены, что он не посетует на нас за длинную выписку…
«Если бы Некрасов ни одной строки больше не написал, кроме этого изумительного стихотворения, — говорит Н. К. Михайловский по поводу „Рыцаря на час“, — то оно одно уже обеспечивало бы ему „вечную память“; едва ли кто-нибудь, по крайней мере в молодости, мог читать его без предсказанных поэтом „внезапно хлынувших слез с огорченного лица“. Мне вспоминается один вечер или ночь зимой 1884-го или 1885 года. Я жил в Любани, ко мне приехали из Петербурга гости, большею частью уже немолодые люди, в том числе Г. И. Успенский. Поговорили о петербургских новостях, о том, о сем; потом кто-то предложил по очереди читать. Г. И. Успенский выбрал для себя „Рыцаря на час“. И вот: комната в маленьком деревянном доме; на улице, занесенной снегом, мертвая тишина и непроглядная тьма; в комнате, около стола, освещенного лампой, сидит несколько человек, повторяю, большею частию немолодых; Глеб Иванович читает; мы все слушаем с напряженным вниманием, хотя наизусть знаем стихотворение. Но вот голос чтеца слабеет, слабеет и — обрывается: слезы не дали кончить… Простите, читатель, это маленькое личное воспоминание. Но ведь оно, пожалуй, даже не личное. По всей России ведь рассыпаны эти маленькие деревянные домики на безмолвных и темных улицах; по всей России есть эти комнаты, где читают (или читали?) „Рыцаря на час“ и льются (или лились?) эти слезы…»
Для нас важно сейчас констатировать, что эта способность будить в читателях «благие порывы» в свою очередь заложена была в душу Некрасова его матерью. Полька по происхождению и воспитанию, против воли родителей вышедшая за русского офицера, после нескольких лет походной жизни она очутилась в чужой ей до тех пор, грубой обстановке захолустного помещичьего дома и здесь, окруженная «роем подавленных и трепетных рабов», одинокая, оскорбленная, увядала, как та сказочная царевна, которую жестокий колдун держит и терзает в плену… Но в сказке, с горечью говорит Некрасов в своих «Несчастных», придет благородный витязь, убьет злого волшебника и, бросив к ногам освобожденной красавицы клочья его негодной бороды, предложит ей свою руку и сердце… В действительности все было ужаснее. Без всякой надежды на освобождение, «любя, прощая, чуть дыша», «святая женская душа» целых двадцать лет провела в своей пустыне, — всю молодость, всю жизнь!
По счастью, мать Некрасова умела не только плакать и «легкой тенью» бродить по липовым аллеям грешневского сада; не умея бороться активно, она в высокой степени обладала способностью борьбы пассивной, она была «горда и упорна» (качество, всецело унаследованное и ее сыном-первенцем). Она могла терпеть, нести свой крест «в молчании рабы», но жила и действовала все-таки по-своему, так, как подсказывало ей любящее сердце. Ее сын и певец рассказывает, что, осужденная сама на страдания, за страдания же полюбила она и свою новую родину.
Несчастна ты, о родина, я знаю, —
влагает он в ее уста обращение к Польше начала тридцатых годов, эпохи первого польского восстания, —
Весь край в крови, весь заревом объят,
Но край, где я люблю и умираю,
Несчастнее, несчастнее стократ!
И в продолжение двадцати долгих лет она была ангелом-хранителем не только для собственных детей, но и для крепостных рабов. «Ты не могла голодному дать хлеба, ты не могла свободы дать рабу; но лишний раз не сжало чувство страха его души, но лишний раз из трепета и праха он поднял взор бодрее к небесам». И не может быть никакого сомнения в том, что семена любви к несчастному порабощенному народу посеяны были в душе нашего поэта именно рукою его страдалицы-матери. Рисуя впоследствии (в поэме «Пир на весь мир») симпатичный образ семинариста Гриши, Некрасов, быть может, не об одном Добролюбове вспоминал, когда говорил:
И скоро в сердце мальчика
С любовью к бедной матери
Любовь ко всей вахлачине
Слилась — и лет пятнадцати
Григорий твердо знал уже,
Что будет жить для счастия
Если не жить для счастья убогого и темного люда, то работать для него, несомненно, мечтал и юноша Некрасов. Гуманное влияние матери заключалось не в одном лишь примере, но и в непосредственном воздействии. Она была человеком образованным; на полях оставшихся после ее смерти польских книг, привезенных когда-то с далекой родины, сын ее — поэт — нашел впоследствии ряд заметок, обнаруживавших пытливый ум и глубокий интерес к предмету чтения. уходя мыслью к временам раннего детства, он припоминает, как в зимние сумерки у догорающего камина она держала его на коленях и ласковым, мелодическим голосом рассказывала под завывание вьюги сказки «о рыцарях, монахах, королях».
Потом, когда читал я Данте и Шекспира,
Казалось, я встречал знакомые черты:
То образы из их живого мира
В моем уме напечатлела ты.
Таким образом, и первая искра любви к поэзии была заронена в душу Некрасова тоже матерью; известно, что семи лет от роду он уже писал стихи, и даже сохранилось его детское четверостишие, обращенное к матери:
Любезна маменька, примите
Годится ли куда-нибудь.
Из всего этого видно, что чуткая, нервно-впечатлительная душа будущего поэта на заре сознательной жизни находилась под двумя резко противоположными влияниями; и, быть может, эти-то влияния и послужили фундаментом при создании загадочно-сложного, полного таких удивительных контрастов характера поэта; они же определили и характер его одновременно реальной и идеалистической музы.
Мы проходим мимо гимназического периода жизни Некрасова, так как в литературе имеются пока лишь глухие, отрывочные и часто противоречивые сведения об этих годах. Каковы были его учителя, товарищи? Какой уровень знаний и нравственного развития давала тогдашняя ярославская гимназия своим ученикам? Как жили, что делали и читали эти последние вне стен учебного заведения? Восстановить полную картину этих лет жизни Некрасова вряд ли уже удастся. Одно не подлежит сомнению: пребывание в гимназии в значительной степени освободило Некрасова от гнетущих пут отцовского деспотизма и рано развило в его характере черту самостоятельности. В родительскую деревню он приезжал в эти годы только на рождественские, пасхальные и летние каникулы, все же остальное время жил с младшим братом в городе на частной квартире, пользуясь почти безграничной свободой. Правда, к нему с братом приставлен был крепостной дядька, но надзор этот ограничивался лишь материальной стороной жизни молодых барчуков, а никак не умственной или нравственной. Существует указание (опирающееся, кажется, на рассказ сестры поэта), будто Некрасов-гимназист злоупотреблял этой свободой, участвуя в товарищеских пирушках и других нездоровых развлечениях, учась плохо и к гимназическому начальству относясь непочтительно (между прочим, он писал сатирические стихи на учителей, — обстоятельство, повлиявшее будто бы и на невольное удаление его из четвертого или пятого класса)…
Семейное предание это не следует, однако, принимать с абсолютным доверием. Известно ведь, как относится обыкновенно семья к исключенному из училища юноше: обвиняют во всем его одного, охотно преувеличивают и раздувают до грандиозных размеров его шалости, его распущенность… Тому, что в действительности все было далеко не так, порукой служат те же «Мечты и звуки», составившиеся главным образом из стихотворений, писанных в гимназические годы и, однако, проникнутых светлым идеализмом и глубоким религиозным чувством. Не такова была натура Некрасова, чтобы систематически предаваться лени, шалопайству и тем более распутству. Шестнадцатилетним юношей очутился он на еще большей свободе, в Петербурге, совсем уже вдали от родительского глаза, — и это ничуть не помешало ему (даже если и бывали временами увлечения и ошибки) упорно трудиться и идти по раз намеченному пути. Природная искра Божия и идеалистическое влияние матери, очевидно, были крепким щитом против всех недобрых и темных сил жизни.
«Любовь на троих», выигранная в карты жена, страсть к псовой охоте и другие странности в жизни поэта Некрасова
Получайте на почту один раз в сутки одну самую читаемую статью. Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте.
Ярче всего эта противоречивость выражалась в неоднозначных суждениях о нем и оценках его поступков другими писателями и выдающимися деятелями, современниками поэта. Чернышевский охарактеризовал его «великодушным человеком сильного характера», а Ленин называл «слабым и колеблющимся». Достоевский говорил о нем как об исконно русском типаже, а Блок принимал за «барина» и страстную увлекающуюся натуру.
Помимо того критики от литературы в один голос утверждали, что никто из известных русских поэтов не написал так много плохих стихов на ряду с непревзойденными гениальными творениями, как Некрасов. Да и странности в личной жизни, как говорилось выше, хорошенько подпортили репутацию поэту.
Детство, отрочество, юность
«Любовь зла» – воистину эта фраза целиком и полностью относится к повествованию о семье будущего поэта. После венчания романтика чувств между супругами очень скоро остыла и уже жестокий и грубый, склонный к пьянству и разврату муж предстал перед юной супругой во всей красе. С детства Николаю, видевшему беспредел и зверские расправы, учиняемые отцом и над крестьянами, и над женой с детьми, глубоко запали в душу и наложили свой отпечаток на его жизнь и творчество.
Мать-затворница терпела все издевательства мужа и, как могла, пыталась защитить тринадцать своих детей, рожденных в этом ненавистном браке. Именно этой несчастной женщине будущий поэт обязан любовью и пристрастием к литературе. И всю трогательную нежность и любовь к матери и сестрам пронесет через весь жизненный путь.
Вскоре отставной поручик увез свое семейство в имение в Ярославскую губернию, где и прошло детство и школьные годы Николая Некрасова. Нужно отметить, что мальчишка-озорник, учась в гимназии, не отличался особой прилежностью и усердием. Зато своими задиристыми сатирическими стишками постоянно досаждал учителям.
Начались бесконечные скитания и жизнь впроголодь. О чем позже поэт писал в своих воспоминаниях так: заходя в трактир и прикрываясь газетой, украдкой собирал недоеденный хлеб с тарелок и с жаждой съедал его. А однажды, оказавшись без жилья, некоторое время жил в трущобах среди нищих. Стоя на грани жизни и смерти, 16-летний Некрасов дал себе слово, что будет бороться за жизнь всеми средствами и не умрет в нищете где-то под забором или на чердаке.
Жажда жизни
Николай начал практиковать частные уроки, писать различные статейки и незатейливые стихи в прессу и мало-помалу начал зарабатывaть на хлеб насущный. И уже через три года выпустил свой первый сборник стихотворений «Мечты и звуки», который издал за собственные деньги. Однако нелестные отзывы В.А. Жуковского и В.Г. Белинского о сборнике, который и без того продавался очень плохо, заставили поэта проявить характер: он изъял все экземпляры сборника из магазинов и сжег их.
Однако молодой и настойчивый поэт никак не хотел сдавать свои позиции перед жизнью, и новой вехой в его творческой жизни станет сотрудничество в литературном журнале «Отечественные записки», где сблизится с Белинским, Достоевским и Григоровичем, подружится с ними.
«Любовь на троих»
В личной жизни Николая Алексеевича также произошли перемены. Однажды в 1842 году, на одном из поэтических вечеров, он встретил Авдотью Панаеву — супругу писателя Ивана Панаева и страстно влюбился. Обворожительная брюнетка, слыла одной из самых прелестных дам Санкт-Петербурга. Помимо всех достоинств она была достаточно умна и талантлива, вместе с мужем Иваном Панаевым держали литературный салон, где собиралась творческая интеллигенция столицы. Нужно отметить, что Панаев был беспробудным повесой и гулякой, откровенно изменявшим своей красавице жене налево и направо. И это он впервые привел в свой дом Николая Алексеевича.
Постоянными посетителями салона Панаевых были тогда еще молодые, но подающие надежды Чернышевский, Добролюбов, Тургенев, Белинский. Да и Некрасов частенько стал захаживать в гостеприимный дом. И невзирая на то, что Авдотья Панаева отличалась порядочностью и верностью своему распутному мужу, 26-летний поэт, приложил немало сил, чтобы привлечь внимание этой удивительной женщины. Хотя поначалу был отвержен ею и даже пытался наложить на себя руки. Но скорее всего благодаря качествам своего упорного характера Николаю все же удалось добиться взаимности. К слову, в хозяйку салона в свое время был влюблен и Достоевский, но благосклонности он так от Авдотьи и не дождался.
Уставший от супруги Иван Иванович Панаев уже не питал к ней былых чувств и совершенно равнодушно смотрел на связь Авдотьи с Николаем, который в свою очередь закатывал законному мужу сцены ревности и постоянные ссоры, сменяющиеся бурным перемирием.
В это время от поэта отвернулись даже близкие друзья, но как бы там ни было, в 1846 году Некрасов с Панаевым сообща приобрели журнал «Современник», который стал целой эпохой в издательстве прогрессивной русской литературы. А ходящие по городу слухи, сплетни и кривотолки никак не мешали любовникам жить счастливо. Николай и Авдотья длительное время работали в соавторстве «Некрасов и Станицкий» (псевдоним Авдотьи). Этому сотрудничеству двух любящих людей принадлежит несколько романов, которые в свое время имели немалый успех. К тому же после нескольких лет совместной жизни, в 1849 году, Авдотья забеременела и родила Николаю сына. Но к огромному сожалению родителей, малыш оказался слабеньким и вскоре умер.
В 1862 году умер и супруг Панаевой, и почти сразу же от Некрасова ушла и сама Авдотья. Она незамедлительно вышла замуж за молоденького секретаря «Современника». Острые языки шутили, что Авдотье удалось женить на себе весь журнал. А Некрасов сильно страдал после ее ухода. Хотя последние годы их отношения уже претерпевали крушение, так как он страстно ревнуя Авдотью, сам мало-помалу начал ей изменять.
Французская муза поэта
Через пару лет поэт с родной сестрой и француженкой Селин Лефрен, с которой был уже знаком около года и имел более чем дружеские отношения, отправился за границу. Некоторое время они прожили в Париже, после чего Некрасов вернулся в Россию, а Селин осталась во Франции. И еще целых пять лет длился этот роман на расстоянии. И не смотря на то, что Селин весьма сухо относилась к поэту, он постоянно помогал ей материально. И как-то получив от него немалую сумму, корыстная француженка навсегда оставит своего благодетеля.
Последняя муза поэта, выигранная в карты
В роду по отцовой линии Николая Алексеевича все мужчины были заядлыми игроками. Так, прадед «несметно богатый» рязанский помещик, лишился всего своего богатства за карточным столом. Азартными игроками были и дед, и отец, и братья поэта. В семье Некрасовых были популярны рассказы о славной родословной рода Некрасовых, которые так любил рассказывать отец: «Предки наши были богаты. Прапрадед ваш проиграл семь тысяч душ, прадед — две, дед (мой отец) — одну, я — ничего, потому что нечего было проигрывать, но в карточки поиграть тоже люблю».
И только Николаю, с его незаурядным везением, первым из всех Некрасовых удалось надолго поймать «удачу за хвост». Он был также заядлым игроком в карты, но в отличие от своих предков, практически никогда не проигрывал. Лишь выигрывал. и иногда очень много.
Псовая охота
На протяжении всей жизни Некрасов страстно увлекался и псовой охотой, в зрелом возрасте даже на медведя ходил. Эта страсть ему также досталась от отца. Он мог целый день ходить с ружьем по болотам, охотясь за добычей, и получать от этого колоссальное удовольствие. К этому занятию пристрастилась и Зинаида Николаевна.
Николай Алексеевич с восторгом наблюдал как жена самостоятельно седлала лошадь и ехала в полном охотничьем обмундировании рядом с ним на охоту. Зинаида воистину была предметом его гордости, за это он ее и любил. и скорее всего по отечески.
Последние годы жизни поэта
В своем завещании Некрасов упомянул всех своих женщин, которых любил, и которые любили его. А Зинаида Николаевна пережила его на тридцать восемь лет, на протяжении которых не снимала траур по мужу. Отдав при этом свою часть наследства родным Николая Алексеевича, ничего себе не оставила. лишь светлую память.
Авдотья Панаева так же пережила Некрасова на целых шестнадцать лет. От молодого супруга она родила дочь. А в год смерти Некрасова она похоронила своего мужа и остаток жизни доживала вместе с дочерью терпя нужду. А свои мемуары целиком посвятила Николаю Алексеевичу.
Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми: