чего я только не видела за время работы педиатром
«Я не хочу быть рабом системы». Педиатры — анонимно и честно о своей работе
Не примешь за месяц 300 пациентов — штраф
Перешла из государственной поликлиники в частную
Стаж работы: 4 года
Зарплата: сдельная
— Я два года отработала в государственной поликлинике. Пришла туда из института. Конечно, были и ошибки, и положительные моменты, и тяжелые случаи. Я вылечила определенное количество детей, работала с родителями. Работа на участке — это примерно 800 человек на врача. И врач должен уметь работать с ними: с родителями и с детьми. С некоторыми родителями мы до сих пор поддерживаем связь. Это был хороший опыт и знания. Но потом меня пригласили работать в частную клинику, и возвращаться в поликлинику я больше не хочу. Я не хочу быть рабом системы.
В частной клинике мне комфортнее и удобнее. Здесь у меня есть возможность лечить детей. Есть время на то, чтобы пообщаться с ребенком и родителями, спокойно его осмотреть.
А в государственной поликлинике тебе отводят семь минут на ребенка. И за это время ты должен все успеть. Конечно, это невозможно. Ты задерживаешься, очередь копится. Появляются недовольные. Если на врача или даже на поликлинику кто-то из недовольных родителей напишет жалобу, на врача могут наложить штрафные санкции.
Я думаю, эти цифры придумывают не на местах и даже не в регионах, а кто-то выше. На первичный прием дается чуть больше времени, десять минут. А на повторный уже очень мало. Когда я начинала работать четыре года назад, все было, в принципе, неплохо. А к чему скатилось сейчас, это уже плачевно.
Есть план по пациентам.
Ты должен за месяц принять 300 пациентов, иначе опять ждут штрафы.
Если эта цифра не выходит, например, лето, дети не болеют, ты просто дописываешь «левак», приписываешь лишние цифры, чтобы не лишаться денег. Все это знают и все понимают. Не допишешь — не получишь зарплату.
Зарплата в государственной поликлинике составляется из нескольких критериев. Там есть оклад, раньше еще были участковые деньги, они назывались «президентские». Когда мало кто хотел работать терапевтами, придумали надбавку врачам — еще десять тысяч плюс к окладу. Потом эти «президентские» деньги убрали и ввели штрафные санкции за невыполнение плана.
В государственной поликлинике ты на окладе. Можешь работать, как проклятый, писать эти талоны и получать 35-40 тысяч рублей. Несоизмеримы и нагрузка, и качество этой медицинской услуги. Мы же теперь не лечим, мы теперь оказываем услугу.
В частной — сдельная оплата. Если к тебе пришли пациенты, ты заработал. Нет — значит, нет. Никто тебе просто так платить не будет. Но если ты — хороший врач, то к тебе придут. Все зависит от твоей компетенции и от имени.
Ты можешь заработать те же деньги или больше, но не сидеть и не заниматься написанием «левых» талонов и всего прочего. Ты заработаешь эти деньги честно: честно пришел, честно полечил людей, честно заработал.
В государственную поликлинику ты пришел из института, и никому твои знания, в принципе, не нужны. Ты как рабочая сила.
А частная клиника больше заинтересована в том, чтобы клиенту оказать качественную услугу. Там могут отправить на курсы, конференции. Проводят обучающие тренинги для врачей, могут подтолкнуть получить еще одно образование.
Люди ведь тоже не дураки. Они понимают, что за качественную услугу надо заплатить. И, если есть возможность, лучше пойти в частную клинику и заплатить доктору, чем идти в государственную, где тебя врач и посмотрит, и полечит за семь минут.
Я не говорю о том, что в государственных клиниках нет хороших врачей. Но я думаю, что большинство уже ушло в частную медицину. Нет, скорее, возможности быть хорошим врачом. Государство создает именно такие рамки.
«Тяжело даются хамство и неблагодарность»
Участковый педиатр в государственной поликлинике
Стаж: больше 10 лет
Зарплата: около 50 тысяч рублей/ставка
— Я начинала работать как детский врач. Отработала семь лет. Потом получила второе высшее образование, экономическое, и работала совсем в других сферах. После 45 лет мне это все надоело. Я с огромным удовольствием снова прошла специализацию за полгода и вернулась в педиатрию.
Помню, как заведующая пришла ко мне и спросила: «Вы счастливы?» — «Абсолютно!»
У меня нет категории, потому что лень и некогда ее защищать. Я работаю на полторы ставки и получаю в среднем 80 тысяч рублей. В том году мы получали больше: я работала в ковидной бригаде, нам платили «ковидные». Это плюс к зарплате еще довольно приличная сумма, иногда доходило до 70-80 тысяч рублей в месяц. Сейчас «ковидные» всем урезали. Я считаю, что, в целом, зарплата достойная, но за нее приходится попахать. Получается около девяти часов в день работы. Но пока что эту нагрузку я переношу легко.
В целом, условия нормальные, я не вижу никаких проблем. Компьютеры есть, хотя принтер и может барахлить. Хотелось бы, чтобы нам купили куртки, а не мы свои таскали. Но, знаете, с зарплатой в 90 тысяч я уж как-нибудь куплю себе куртку за две тысячи и буду нормально в ней ходить. Тем более, что куртки эти мы по очереди носим.
В прошлом году, когда мы еще не знали, как лечить ковид, у нас были респираторные бригады. Тогда принцип участковости был другой: все респираторные вызовы записывались в бригаду из четырех человек. Два утром, два вечером. И мы так работали на 12 участков. Поликлиника делилась на зоны: зеленую и красную. В красной зоне были повторные случаи с ОРЗ. В зеленой — диспансерные больные. Вот и вся разница. Сейчас такие бригады тоже есть, я в такой работаю по понедельникам и вторникам.
Сейчас, если это вызов по ОРЗ, то приезжает врач из респираторной бригады. Если просто повышенная температура, то приходит обычный врач в обычной маске. Ничего ни с кем не делается: все уже давно переболели и понаставили прививок. В том году было страшновато, когда из поликлиники почти все врачи ушли на больничные листы. И болели, кто тяжело, кто не очень. Но к тому моменту мы уже хорошо знали, как нужно это лечить, и помогали друг другу, поддерживали. Даже молились друг за друга.
Меня как участкового врача любят на участке. И мы рады друг друга видеть после отпуска. Хороших людей большинство. Но бывает, что один-два человека надолго испортят настроение. Мы — живые люди, не компьютеры, и тяжело даются хамство и неблагодарность. Не тотально, конечно, но очень много хамства. Вплоть до мата и прямого оскорбления, недостойного поведения.
Здесь это практически каждый день: можно нахамить врачу, и тебе ничего не будет.
Машин у участковых врачей нет: на одном участке нет смысла их иметь, если это не частный сектор. У дежурного врача машины есть. Я работаю дежурным врачом в ковидной бригаде, у нас машины, конечно, есть. Тем более, что мы в СИЗ. А в этом костюме покемона пешком по всему городу не находишься.
Тяжело, когда тебя вызывают, ты в этом костюме идешь, на голове у тебя забрало, ты подъезжаешь к дому, а он перегорожен. В машине жарко, теплее ты одеться не можешь. Выходишь. Двести-триста метров идешь, на тебя дует. Подходишь, домофон не работает. Люди об этом не позаботились. Очень много таких нюансов. Меня просто трясет: как так можно? Я не знаю, кто виноват в этой ситуации. Наверное, власти. Люди же не понимают этого, они не ходят в этих костюмах. Мы все грешные, мы реально не понимаем, когда кому-то тяжело. А вот власти должны регулировать этот процесс.
Что еще бывает тяжело?
Вызовы принимаются до восьми, и ты работаешь до восьми. И вот какая-нибудь мама, у которой ребенок болеет четыре-пять дней, в 19:30 вспоминает: «Надо вызвать врача!»
И тебе надо вызвать машину, съездить его посмотреть, приедешь, время уже девять или десять. Это раздражает.
Силы отнимает бумажная работа. Классический мой день: три часа на приеме. Если не успела за прием, можешь остаться доделать дела. Потом еще бумажной работы на три-четыре часа. Три часа в день ты просто пишешь всякую ерунду и бесконечные отчеты. Потом столько же ходишь по участку.
У каждого своя поддержка. Кто-то после работы занимается йогой или идет заливать горе горячительными напитками.
Я — человек верующий, меня поддерживает церковь, пастор, братья и сестры. В минуты отчаяния я внутренней молитвой прошу, чтобы мне полегче было работать. Мне нравится, когда хороший коллектив. У нас он хороший. В ординаторской мы обсуждаем какие-то случаи, можем помочь друг другу, смеемся.
Мы, врачи, ведь такие: когда удается поставить правильный диагноз, быстро помочь кому-то, мы прямо счастливы, собой гордимся, что у нас есть знания, что у нас получилось. Очень сложно это бросить и уйти, если у тебя нет других обстоятельств.
Меня почти все устраивает. Бывает, думаю: «Все, я уйду, у меня нет больше сил». А бывает нормально. Пока я работаю так. Да и зарплата неплохая.
А еще, какие бы у тебя ни были проблемы или какая бы ни была мамаша с ребенком, приходят чистые души, дети. Они подходят и обнимают тебя просто так, им ничего не надо взамен. Они меня знают, называют тетей Тиной.
Недавно была у меня девочка пяти лет. Она сидит и говорит: «Хочу вам сказать, что вы — классный доктор!» Как это не считать поддержкой? Это Бог, который говорит словами ребенка. Я рассказываю, и меня это саму трогает до слез. Кто-то меня рисует и приносит портрет. Иногда приходят мальчики, подойдут, молча обнимут тебя. Посмотрят на тебя своими глазками, и ты понимаешь: «Вот оно, то место, где ты должен быть!»
Фото: Йонатан Синдель / newsru.co.il
«В отпуске я обычно на работе»
Педиатр в детском доме
Стаж работы: 1 год и 3 месяца
Зарплата: 45 000 рублей/полторы ставки
— Это вышло случайно. После вуза я поехала работать в лагерь. А там как раз были четыре центра содействия семейному воспитанию. Они сейчас так называются. И меня позвали работать в один из этих центров.
Представлений о том, как это будет, не было. Я даже не спрашивала о специфике работы, о своих обязанностях. Просто пошла пробовать.
Это пятидневка, восьмичасовой рабочий день. Есть свой личный кабинет, где я заполняю все бумажки. В детском доме больше бюрократии, чем в поликлинике. Очень много бумажек для комитета, опекунов, плюс внутренняя документация.
И есть смотровая, куда приходят дети. Я их там осматриваю, там же и лечим при необходимости. У нас больше 90 детей.
Дети здесь живут с трех лет, иногда раньше, и могут находиться до 23 лет. Когда ребенку исполняется 18 лет, мы не можем просто его отчислить. Он либо поступает в учебное заведение с общежитием, либо возвращается к родственникам, либо получает квартиру. Он должен где-то жить. Если такого варианта нет, ребенок остается у нас.
Я — единственный педиатр на этот детский дом, у меня нет коллеги-сменщицы. Это очень тяжело.
У меня есть 28 календарных дней отпуска. Но так как мои обязанности, кроме меня, никто делать не может, то в отпуске я обычно на работе. Я могу со спокойной совестью уйти куда-то на обед, прогуляться, но, тем не менее, свои обязанности нужно выполнять. Бумажки кроме меня никто не заполнит. Детей кроме меня никто не осмотрит, лечение не назначит.
Плюс работы в детском доме по сравнению с обычной поликлиникой в том, что нет общения с родителями. Значит, нет проблем с назначением лекарств: я делаю назначения и понимаю, что они будут выполнены ровно так, как я их назначила. Родители могут зайти в интернет, почитать отзывы либо, основываясь на своем опыте, поменять терапию. А здесь я сделала назначения, и их выполнили.
Мы — государственная структура, у нас идет госзакупка: в конце года мы планируем закупку на весь год. И потом мы уже не можем это сильно поменять.
Иногда приходится лечить тем, что есть. Иногда используем «детские деньги»: если ребенок — сирота, каждый месяц ему на сберкнижку «падают» деньги от государства.
Либо родители платят алименты, если они лишены родительских прав. Тут могут быть проблемы, потому что не все родители платят эти деньги. То есть у ребенка может не быть денег, на которые ему купят лекарства. Чаще всего при острой необходимости я иду к директору.
У детей из детского дома много неврологических заболеваний на грани с психиатрией. Во многом это зависит от того, в каком возрасте ребенка забирают из семьи. Это проявляется в поведенческих нарушениях: гиперактивность, агрессия, которая нуждается в седативной терапии.
Я общаюсь с психологами, спрашиваю их мнения. Плюс подключают воспитателей и консультации участкового психиатра или невролога. Но, по факту, помочь получается очень редко. На самом деле, к сожалению, у нас люди настолько загружены заполнением бумажек и соблюдением норм и правил, что на детей часто времени просто не хватает.
Большая проблема этой системы: дети живут по расписанию. Утром они встают, идут в столовую, затем школа, после школы обязательные кружки. Потом выучить уроки, и отбой. И все. Воспитателям нужно проследить, чтобы ребенок был одет, подготовил уроки, посетил все кружки. Мало возможностей просто поговорить с ребенком. На помощь самому ребенку элементарно не хватает сил.
Ребенок справляется с этим так, как он может справляться. То самое агрессивное поведение, девиантное поведение со всеми вытекающими проблемами.
Я шла не совсем в медицину, я шла именно в педиатрию. Мне очень нравится работа с детьми. Это самые светлые, чистые, открытые люди. Первое время вообще очень сложно было, когда я читала истории детей: почему они здесь находятся, через что им пришлось пройти. Сложно от этого абстрагироваться. Сложно смириться и с самой системой, и с тем, что здесь происходит.
Уже полгода думаю о том, чтобы уволиться. Но меня затянуло.
Да, это сложно, но я очень привязалась и к месту, и к детям. Я больше нигде не найду такого тесного взаимодействия с детьми, которое мне нужно и которого хочется.
Я устраиваю «малышковый день». У нас есть две дошкольные группы с детьми от трех до шести лет. В пятницу утром я брала свой фонендоскоп и шла к ним. Просто пообщаться, узнать, как у них дела. Детям не хватает этого, особенно маленьким. У них такой период, что они ко всем тянутся. Они мне давали то тепло и разрядку, которые мне были нужны. И я им немножко помогала. Я понимаю, что мой вклад очень маленький. Но у меня есть возможность хоть как-то поговорить с ними. Воспитатели не все на это способны, и не всегда у них есть такая возможность.
Я пытаюсь дать им понять, что со мной можно нормально поговорить, что я выслушаю и пойму. Но очень сложно не привязываться к ним. А привязываться нельзя: они сильно это чувствуют, надеются на это. И как только ты пересекаешь грань, появляется проблема. Не всегда получается ставить границы. Хотя как-то пытаюсь это сделать. Когда понимаю, что я слишком близка стала с ребенком и он ко мне привязывается, я пытаюсь отстраниться на некоторое время. Потому что это будет болезненно для всех.
«90% детей здоровы, и им не нужны анализы и обследования!»
Частная клиника
Стаж работы: 25 лет
Зарплата: процент от чека
— Я пришла в детскую частную медицину в начале 2000-х, когда она только начиналась. Раньше медицина в России была одна — основанная на личном мнении и на опыте. И клиники тоже были примерно одинаково ориентированные. Работала система откатов, неважно, явных или нет. В открытую говорили, что чем больше человек оставил денег в клинике, тем ты лучше врач. Других клиник не было. Были врачи, которые в таких условиях могли работать, сохраняя свое лицо. Их не трогали, потому что у них был очень большой поток пациентов. Их терпели. А были врачи, которые работали по этим навязанным схемам. Верили ли они искренне в эти схемы, я не знаю. Я так никогда не работала, поэтому не могу сказать, что ими руководило.
Сейчас стали появляться другие клиники, потому что в России стала появляться другая медицина. Их называют клиниками доказательной медицины, но, по факту, это просто нормальные клиники. Я их называю цивилизованными. Там работают врачи, которые ставят нормальные диагнозы, а не те, что есть только в голове у какого-нибудь профессора. Например, в таких клиниках не ставят диагноз вегетососудистой дистонии, не ставят аллергию всем подряд, у кого есть какие-то проблемы с кожей, не лечат то, что не требует лечения. У детей масса заболеваний, которые проходят сами. Это особенности детского возраста. Например, масса сыпей, которые возникают после вируса, розовый лишай.
В таких клиниках врачи не сажают ребенка на диету, потому что у него красные щеки.
У красных щек может быть миллион причин, и аллергия там занимает очень маленький процент, если речь только о щеках.
А в головах многих любая сыпь — это аллергия.
В такие клиники набирают, в основном, молодежь. Обычно это доктора в пределах 35-40 лет, перспективные. Они читают международные источники, знают английский. Я в данном случае — исключение из правил. В моем возрасте врачи обычно как лечили тридцать лет назад, так и лечат.
Мы назначаем мало анализов и обследований, и только если они нужны и реально могут что-то изменить. 90% детей, в целом, здоровы, и им не нужны бесконечные анализы и процедуры. Финансово это не очень выгодно. Поэтому, как правило, это клиники с высокой стоимостью консультации врача.
Мне работается очень комфортно. Так было более-менее всегда, потому что я всегда работала так, как считала нужным, исходя из интересов пациента. Меня никогда не интересовал вопрос среднего чека. Возможно, я была неудобной, но мне никто и никогда не тыкал это в лицо.
Я работаю 25 лет и 25 лет бесконечно учусь. Мне кажется, месяца не проходит, чтобы я какие-то курсы не проходила или лекции не слушала.
Клиника много дает возможностей учиться и достаточно много делает для образования своих сотрудников: мастер-классы, лекции, значимые скидки на конференции.
Но я считаю, что я в состоянии оплатить это сама, и часто учусь за свой счет. Не потому что я такая гордая. Просто думаю, что, возможно, кому-то это нужно больше, чем мне. У меня взрослые дети, я никого не кормлю, не содержу и могу себе позволить оплатить обучение сама.
Бюрократии здесь точно меньше, чем в государственной медицине. Я стараюсь ее избегать и делаю тот минимум, чтобы меня не поругали. Единственное, я очень щепетильна в ведении медицинских карт. Тщательно записываю свои мысли, осмотры. Я росла и училась в Советском Союзе, меня так приучили: мы пишем для прокурора. Это засело очень глубоко. Но это я сама делаю, меня никто не заставляет.
Клиники доказательной медицины можно пересчитать по пальцам. В Москве их, может, десять. В Петербурге еще меньше. Воронеж, Краснодар, Ростов-на-Дону, Уфа — мы их собираем, как жемчужины. Точно есть доктора — в Перми я знаю, в Московской области — классные, талантливые доктора, но работать они могут и в госструктуре, и в обычной частной клинике.
Сейчас, конечно, многие спекулируют словами «доказательная медицина».
Вы можете прийти к врачу просто с ОРВИ и послушать, что он говорит. Если вам скажут промывать нос, поить, любить и смириться с тем, что ребенок, который пошел в детский сад, болеет каждые две недели, то, наверное, врач хотя бы примерно понимает принципы доказательной медицины.
К сожалению, очень тонкая грань. Иногда врачи говорят: «Мы за доказательную медицину», — но настолько упираются в гайдлайны, что шаг вправо, шаг влево считают преступлением против доказательной медицины. И от этого иногда смысл немного размывается, и пациент остается неудовлетворенным. Люди ведь все разные, всех в гайдлайн не засунешь.
Если вам врач при ОРВИ не назначил ничего, кроме промывания носа и обильного питья, сразу сказать, что это суперврач, я тоже не могу. Он может быть достаточно ординарным или даже бездарным, просто запомнил, что при ОРВИ не надо назначать виферон в попу. И это уже делает его на общем фоне звездой.
Понять, ваш ли врач перед вами, можно, только решив вместе какую-то сложную проблему. Смотрите, как врач себя ведет, насколько он вас слышит, насколько разделяет ваши взгляды, не давит на вас, не обвиняет. Врачи очень любят обвинять: «Да это мамаша что-то съела!», «Это мамаша инстаграма начиталась!». Понимаете? Бесконечная история, когда во всем виновата мама, и думает она неправильно, и ребенок у нее себя плохо ведет, потому что она его плохо воспитала.
Без самообразования родителям сложно. Надо что-то почитать самому, тем более, сейчас очень много пишут. Подпишитесь на трех врачей в инстаграме, и вы поймете логику. Мои подписчики тоже говорят: «Мы или сначала читаем вас, потом идем к врачу. Или сначала идем к врачу, потом читаем вас. И нам есть с чем сравнить».
Нет единого рецепта, волшебного слова, пароля. Мне кажется, нужно искать врача, который будет разделять ваши ценности.
Записки педиатра маленькая повесть Часть 1
Посвящается «немногим, кому обязаны многие»…
Было сырое, серое утро сентября 1974 года.
Я сидел у окна, через которое был виден задний двор больничной территории со всем его хламом и отбросами.
А дальше… Я просто не в силах передать дикую и необузданную красоту якутского пейзажа. И необыкновенная ширь, и глубина полей местного совхоза, а за ней местами узкополосые перелески в приближении к осенней реке Амге, что протекала по долине, где находился районный центр – село Амга. Далее же, за рекой, вновь ширь сенокосных угодий, которые, в конце концов, упирались в тяжелые, монументальные и издалека все равно высокие и кряжистые лиственницы, наверное, простоявшие здесь не один десяток лет.
На этом пейзаж сентябрьского утра заканчивался, но не по своей воле – низкая облачность, морок осеннего дождя, больше похожего на туман, скрывал перспективу предгорий одного из красивейших мест Якутии – хребта Черского. Но это за окном. И, надо заметить, что на душе у меня был тот же оттенок осеннего пейзажа, так как сидел я в кабинете заведующего детским отделением районной больницы на 15 мест, заполненные до последней койки. И осенний настрой души никак не зависел от погоды, ведь молодому мужчине 26 лет от роду, имевшему за плечами достаточно серьезный багаж жизненного опыта, который ни под каким видом не мог поколебать уверенность в себе человека, всего полтора месяца назад приступившего к осуществлению цели своей жизни и мечты – занятию медициной. Да не просто медициной, а медициной детской – педиатрией.
И вот я уже детский врач, приступивший к практической деятельности. Путь к этому этапу жизни, прямо скажем, был нелегок и не прост. Как же я попал в педиатрию?
Все начиналось в простой советской семье, где отец – бывший фронтовик, мать – педагог. И, как водилось в те, можно еще их назвать, послевоенные годы, когда семья имела от одного и, не знаю, как даже обозначить верхнюю планку этой демографии, но трое-то детей всегда было. Это про нас – три мальчика, три брата. Жили в городе Якутске. Учились в обыкновенных школах. Я же из всех троих братьев был самый болезненный. Ни одна инфекция, ни один чих меня не обходил. И вот уже в шестом классе я за зиму дважды перенес пневмонию. После второго излечения я лежал дома, соблюдая амбулаторный режим. Со мной с глазу на глаз осталась наша участковый врач, жаль, не помню фамилии, которая сказала мне: «Слушай меня внимательно – дела твои не совсем хороши. Если сейчас не решишь этот вопрос кардинально – а он именно так решается – то все может закончиться или тяжелой формой пневмонии, с которой ты не справишься, или туберкулезом, что для тебя есть приговор. А выход один – заняться активно спортом! В этом твое спасение, все только в твоих руках!».
Осенью я уже записался в секцию спортивной гимнастики Детской спортивной школы. В разговоре с тренером Ознобищевым Ю.Н. обрисовал ситуацию и попросил его помощи. Он не отказал, и я два года занимался гимнастикой,но был так слаб, что даже не смог выполнить нормативы юношеского разряда, хотя мои ровесники, товарищи по группе, легко стали осваивать вершины мастерства. Хорошо помню братьев Барашковых, Сергея Калину, Валеру Стефанского. Ну а я просто не пропускал ни одного занятия, хотя это было трудновато, так как жил на другом конце города и, особенно в зимнее время, попадать в зал было трудно – если не сядешь на автобус, то бежишь рысью, чтобы не опоздать к 8 утра. И так 2 года.
Что поразительно, уже через полгода я забыл о насморках и разных других инфекциях, а то, что осталось у меня на всю жизнь – это твердое убеждение, что спорт делает человека собранным, целеустремленным, дисциплинированным, умеющим управлять собой, правильно расставлять приоритеты и выполнять их, рационально мыслить в любой ситуации и принимать правильное решение в короткий отрезок времени, твердо и последовательно идти к намеченной цели. А какое положительное влияние на здоровье! Мои товарищи уже далеко ушли вперед, я понял, что мне их не догнать, да и надо ли? В конечном итоге я через 2 года покинул ДСШ. Надо искать свой вид спорта. И я нашел его!
В марте 1963 года в возрасте 15 лет я стал членом секции фехтования спортклуба Якутского Государственного Университета, куда меня пригласил мой друг и наставник Протопопов Михаил Афанасьевич. Первым тренером стал преподаватель кафедры физвоспитания ЯГУ Кычкин Леонид Николаевич, затем Гусева Ирина Александровна. Морально и физически я идеально подходил под критерии отбора членов секции. Сдал физический уровень подготовки новичка и с головой окунулся в «мушкетерские» будни.
За 5 лет занятий в секции не пропустил ни одного занятия без уважительной причины, хотя занятия проводились 3 раза в неделю. Сборы, соревнования, турниры различных рангов и за 2,5 года выполнил норму первого взрослого разряда. В моей «коллекции побед» уже были мастера спорта, даже один заслуженный. Но выше подняться не удавалось, поскольку это было связано с отсутствием финансирования выездов для участия в соревнованиях, которые позволяли бы выполнить кандидатский и мастерский нормативы.
Но сколько радостных, знаковых, окрыляющих молодого спортсмена-рапириста встреч и знакомств было в то время на якутской земле! В наше время выпускников ВУЗов страны распределяли по всем ее далеким точкам. Так я познакомился с мастером спорта по шпаге, членом сборной молодежной СССР выпускником Саратовского мед. Института Львом Моториным, который 3 года отработал в Городской больнице г. Якутска хирургом-травматологом; мастером спорта по сабле, выпускником Московского физкультурного института, членом молодежной сборной СССР Робертом Кимом, работавшим преподавателем физкультуры в средней школе № 10 г. Якутска; чемпионом мира 1961 года по шпаге Дмитрием Люлиным, окончившим факультет журналистики МГУ.
Но самый яркий фейерверк спортивных событий произошел в 1964 году, когда почти вся олимпийская сборная страны, возвращаясь с Олимпийских игр из Токио в Москву, приехали в Якутск, где провели 2-недельные сборы. Нас обучали тренеры сборной СССР! Спарринги с членами олимпийской команды, победителями Токио! Это было что-то. Лично для меня эти сборы закончились разговором с главным тренером сборной СССР Аркадьевым Виталием Андреевичем, который пригласил меня в случае призыва в армию пройти службу в спортивной роте при ЦСКА, оставив официальное письмо об отправке в Москву в распоряжение МВО ЦСКА для предъявления в военкомат республики. Эти дни прошли как во сне! После этих сборов я за 2 соревнования выполнил норматив первого спортивного разряда по фехтованию и открыл личный счет побед над мастерами спорта.
Конечно же, жизнь вносила свои коррективы. 1960-е годы были годами «таежной романтики». Взвесив все «за» и «против», я оставил стены средней школы после окончания 9 классов и поступил рабочим-геодезистом в бригаду на разбивку строительной сетки Мохсоголлохского цементного завода, будущего Восточно-Сибирского гиганта по производству цемента для всего Дальнего Востока. Отработав лето, осенью поступил в Предприятие № 14 Геодезии, Аэрофотосъемки и Картографии г. Якутска на 1,5-годичные курсы техников-геодезистов. Летом – поле, зимой – учеба и спорт. Главное, что я имел возможность оказывать значимую финансовую поддержку своей семье и помощь в становлении двух младших братьев.
За 4 года исколесил пол-Якутии. Были трассы важнейшего проекта СССР – передача «абсолютного нуля СССР» из Кронштадта (ноль Кронштадтского футштока – условный ноль высоты поверхности суши или средний уровень воды Балтийского моря по всей территории СССР) в Магадан. Работы велись методом высокоточного нивелирования первого класса. Допустимая ошибка в превышениях допускалась плюс-минус 10 мм на 100 км двойного хода. Непостижимо! Но выполнимо! Нам достался участок трассы Покровск – Нижний Куранах, протяженностью 380 км двойного (с контролем) хода – 760 км. С конца марта 1965 г. до конца октября того же года – 6,5 месяцев – прошли пешком, с рейкой на плече.
По окончании курсов передо мною встала конкретная задача – кем быть? Перебрав массу специальностей, остановился на медицине.
Решающим фактором моего однозначного выбора послужила просьба моего отца, чтобы я стал врачом. Отказать в просьбе моим самым дорогим в жизни людям я не мог, мать тоже присоединилась к его пожеланию. И здесь имеется своя история этой не совсем обычной просьбы.
Мой отец, гвардии капитан, командир стрелковой роты, отважный и, в то же время, скромный, интеллигентный человек, до войны работавший учителем, любил правду и честность, высоко ценил прямоту человеческих отношений и никогда в своей жизни не отступил от этих принципов. С фронта принес настоящий иконостас боевых наград и личную благодарность Сталина И.В. «За взятие Кенигсберга». Воевал с 1942 г. по 1945 г. и закончил войну в Берлине. К наградам прилагались нашивки за два тяжелых ранения и одну контузию.
Одна из них была получена им за участие в битве на Курской дуге. Отрекошетив от приклада автомата, пуля, попав в запястье правой руки, двигалась по нервно-сосудистому пучку в сторону сердца. На этапах эвакуации его дважды оперировали в надежде извлечь ее, но безуспешно. И только в Казанском госпитале, когда встала дилемма: ампутировать руку, так как могло начаться заражение крови, или попробовать еще раз удалить пулю, отец заявил консилиуму: «Если отрежете руку – застрелюсь!». Произошло чудо – пулю извлекли в 10 см от подмышечной впадины. Угрозу сепсиса удалось купировать антибиотиками и антисептическими растворами, впервые поступившими из Англии по союзнической линии. Через 9 месяцев он встал в строй. Находясь на лечении в госпитале, он поклялся себе, что после войны женится – невеста ждала его в Якутске, но их свадьбу отсрочила война – и его первый ребенок должен будет стать врачом. Вот этим-то первенцем оказался я. Подводить любимых и дорогих моему сердцу родителей я не имел права. Так передо мной стала одна единственная задача – подготовиться к поступлению так, чтобы повторных попыток не было. А конкурс в 1968 году в медицинские вузы, в среднем, был 13-15 человек на место.
Наконец, я определился! Но у меня не было аттестата о среднем образовании, а также имелась острая необходимость ликвидации общеобразовательных проблем, при этом не менее острый дефицит времени и высокая конкуренция на вступительных экзаменах. Было два пути: школа рабочей молодежи – экстерном или два года учебы в обычном режиме. Первый вариант был отвергнут сразу – значительно страдало качество подготовки. Оставался второй вариант – решил подойти основательно, чтобы сразу и наверняка. В этом огромная заслуга моего лучшего друга Миши Протопопова – он до меня прошел этот путь, работая простым плотником: подготовился, поступил с первой попытки в Новосибирский институт инженеров водного транспорта и закончил его. Мне было сложнее: работа в экспедиции, по-прежнему, нравилась – все-таки романтика требовала своего, необходимость жизненной закалки, закалки организма, да и семью все равно надо было поддерживать, ведь это тоже была моя обязанность. Я продолжал работать. Спорт тоже прочно вошел в мою жизнь, и уже жить без него я не мог.
Вдвоем с Михаилом мы составили двухгодичный план подготовки по тогдашней программе Народных университетов культуры: 1. Фундаментальная подготовка для получения аттестата о среднем образовании на базе ШРМ для сдачи вступительных экзаменов в медицинский институт (выбор городов был, но, как всегда, сработал план «В»). 2. Ликвидация общеобразовательных проблем (был составлен список из более 200 наименований литературных произведений, которые мне предстояло прочитать).
С вечерней школой мне повезло. Педагогический коллектив состоял из преподавателей старой закалки – у них не забалуешь, а знать будешь на «6».
Классная руководительница при записи в школу спросила меня, куда именно я планирую поступать. «Ах, медицинский! Голубчик, Вам сдавать физику, химию, биологию, литературу. Так вот, я гарантирую Вам особо строгий подход к этим предметам. Спрашивать Вас будут на каждом уроке, но «пятерок» не ждите!». Моей Ахилловой пятой была физика (вообще я никак не мог похвастаться своими познаниями в точных науках – ну, не получалось и все!). Тут брал зубрежкой, выручала память, она была, как ЭВМ тех времен. Кстати, освободили от таких предметов школьной программы, которые, по их мнению, только занимали время, как, например, высшая математика. Вот здесь-то я понял, что такое настоящая школа, и какие замечательные люди тогда со мной работали! Уроки четыре раза в неделю с 19 часов до часу-двух ночи. В субботу – с 9 до 12 часов утра. Теперь представьте. Я работаю в тайге (полевой сезон, лето). Весь день маршрут. Вечером в палатке – камералка – обработка данных, собранных за день, при свечах. Когда все угомонятся, я вытаскиваю из рюкзака три томика «Задач по физике» Димковича и решаю запланированное количество задач. И так – весь сезон.
Результаты не замедлили сказаться. Два года были подчинены одной цели – подготовке к аттестату и поступлению в вуз в 1968 году (время поступления тоже было означено сразу).
Четкое и неукоснительное следование плану, разработанному с Мишей Протопоповым, постепенно вывело меня в первые ученики Школы рабочей молодежи № 3 г. Якутска. Успешная сдача экзаменов на аттестат. Теперь надо было решать – куда?
На первом месте стоял Саратовский медицинский институт. Большой плюс – в Саратове существовала Школа Олимпийского резерва по фехтованию. Далее – Куйбышевский медицинский институт – получение качественных, фундаментальных знаний, очень сильный профессорско-преподавательский состав. Я был в глубоком раздумье.
И тут неожиданно проявил себя план «В». Мой старший двоюродный брат на год раньше меня поступил в Томский Политехнический институт, стал старостой курса, получил отдельную комнату в общежитии и жил припеваючи. Звонит мне с предложением приехать поступать в Томск. Там старейший в Сибири медицинский институт. Один из трех медицинских институтов в СССР, имеющих приставку «Ордена Трудового Красного Знамени». Есть педиатрический факультет. А профессорско-преподавательский состав на 30 % состоит из эвакуированных в войну из Ленинграда педагогов, оставшихся после войны.
Вторым человеком, так же как и брат, уговаривающим ехать поступать в Томск, был один из лучших моих друзей брата и мой – Евгений Иванович Мягков. Коренной томич, по профессии инженер-физик, он работал в Институте космофизических исследований и аэрономии Сибирского отделения Академии наук СССР в г. Якутске. Носитель прекрасного семейного воспитания, неисправимый оптимист и обладатель множества профессий, освоенных им частью как необходимых дополнительных рабочих навыков, основные из которых, например, фото- и киносъёмка. Бывший мотоциклист-кроссмен, он прекрасно разбирался во всех вариантах механизмов, которые передвигались с помощью двигателей внутреннего сгорания. Широчайший кругозор и блестящее образование позволяло определить его как яркого представителя молодёжи 1960-70 годов.
Женя с таким упорством и интересом уговаривал меня ехать в его родной Томск, что я дал согласие. Кроме всего прочего Женя позвонил родителям и договорился, что я поживу у них дома, пока не сдам вступительные экзамены. Здесь я уже не раздумывал. Написал заявление на отпуск с выездом и купил билет в Томск. На работе никому ни слова о своих планах.
К началу экзаменов я уже был в Томске, сдал документы и попал во второй поток абитуриентов, сдающих вступительные экзамены. И только позже, уже приехав в Томск и поселившись у Жениных родителей, я понял, как мне повезло в жизни!
Отец, Иван Михайлович Мягков, и мать, Нина Петровна, были представителями истинной русской интеллигенции с ещё дореволюционными корнями. Оба работали в науке. Дочь, Наталья Ивановна, пошла по стопам матери – преподавала иностранный язык в одном из институтов Томска, её муж, Владимир Михайлович Зеличенко, научный сотрудник, кандидат физико-математических наук. Сдружились, практически, с первой встречи – столько во всей компании было общего.
Володя сразу же предложил свою помощь в подготовке к экзамену по физике. Надо заметить, что у Натальи и Владимира тем летом родился первенец, сын Олег, ставший в дальнейшем детским анестезиологом-реаниматологом, но это уже потом, в будущем. А пока мы с Володей бродили по парковым аллеям с коляской, где отдыхал мой будущий коллега, а его отец гонял меня по теориям и решением задач непростого физически реального предэкзаменационного периода времени в течение семи дней, как сейчас бы сказали, по безбумажной технологии.
На исходе седьмого дня – накануне экзамен по физике – первый из четырёх, вечером, за чаем, Володя посвятил меня в одну из физических для меня тайн ещё его студенческого бытия: способ решения задач, содержащих электрические цепи, методом упрощения объёма за счёт исключения сопротивлений с одинаковым потенциалом. «На всякий случай!» – сказал он и попал прямо в цель. О результате такого попадания я не могу не рассказать вам, поскольку такие «на всякий случай!» и являются невидимым двигателем любого приключения и полностью соответствуют общей теории относительной вероятности Эйнштейна.
На следующий день я сидел в аудитории и готовился отвечать на вопросы билета и решить задачу по физике по электрической цепи с кучей разного рода сопротивлений. С вопросами всё было понятно. А вот задача! Это был «на всякий случай!». Быстро убрав элементы сопротивлений с одинаковым потенциалом, я получил электрическую цепь, состоящую из трёх сопротивлений: одно слева, два справа. Подставить значения и дать ответ было секундным делом, даже в уме. Я готов!
Экзамен у меня принимал преподаватель физико-математического факультета Томского университета, типичный киношный прототип фаната физики с всклоченной шевелюрой, очками- колёсами на курносой переносице и громовым голосом. «Итак!» – прогремел он и начал с вопросов. Быстро покончив с этой частью экзамена, вновь громоподобное: «Задача!».
Увидев три сопротивления, гремит: «Что это?». Я пояснил принцип решения и в конце осведомился: «Значения подставить?». Он вытаращил на меня глаза и, поймав сползающие с носа очки, уже обычным голосом спросил, какую школу я заканчивал и не с математическим ли уклоном? Я сказал, что заканчивал школу рабочей молодёжи N 3 г. Якутска. Он на какое-то время задумался и потом спросил, мол, каким образом это понимать? Затем: «Молодой человек, а не хотите ли Вы забрать в деканате документы и подать их на физико-математический факультет университета?». Я сказал, что мечтаю стать врачом. «Ну, Вы подумайте как следует, ведь Вы своими руками можете погубить своё блестящее будущее!». Вновь услышав отрицательный ответ, сказал: «Я Вас понимаю!». Поставил оценку в экзаменационный лист, крепко пожал мне руку, пожелал успешной сдачи остальных экзаменов и снова: «Вы всё-таки подумайте!».
Вечером, когда вся компания сидела за чаем, я пересказал ход экзамена всем присутствующим и Володе в том числе, в ответ услышал громогласный смех, Володя долго смеялся до слёз. Таким он мне запомнился на всю оставшуюся жизнь – дорогой мой учитель Владимир Михайлович Зеличенко, проректор физико-математического факультета Томского педагогического института.
Трудно, почти невозможно найти нужные слова благодарности всем членам этой невероятно благородной, доброжелательной и человеколюбивой семьи, поддержавшей меня в ту нелёгкую пору.
Уже нет на свете Ивана Михайловича, Нины Петровны. Ушёл из жизни, вернувшись на родину, Женя. Вечная им память и покой.
Видимо, дорогих…
Моя базовая подготовка позволила сдать вступительные экзамены без излишней нервотрепки. После окончания их увидел на доске объявлений в списке поступивших на первый курс свою фамилию. Это было да. И несколько обыденно – так я себя настроил за два года сумасшедшей гонки – чего хотел, того добился. Но это было только начало – вся моя дальнейшая жизнь представляла из себя сумасшедшую гонку в борьбе за жизни моих пациентов.
ТРАМПЛИН В МЕДИЦИНУ
Томск. Томский медицинский институт
(1968-1974)
Якутия. Амга (1974-1976)
А жизнь, между тем, продолжалась! Во время первого обхода в отделении я обратил внимание на одного ребенка, состояние которого расценивалось на момент осмотра как стабильно тяжелое с хвостом различных диагнозов, большинство из которых стояло под вопросом. Ребенку был 1 год 9 месяцев. Исхудавшее, изможденное борьбой за жизнь тельце. Запавшие, малоподвижные, как бы потерявшие интерес к окружающему миру со страдальческим выражением, большие глаза. Бросающееся при осмотре отставание в физическом и психомоторном развитии, выраженные признаки мышечной гипотонии, бледность видимых слизистых и кожных покровов, не полностью закрытый большой родничок, рахитические изменения костной системы, крайнее истощение и малокровие, скорее всего, обуславливали тяжесть состояния. Но какова причина, какое заболевание могло довести ребенка до крайности? В этом надо было еще скрупулезно разобраться, тем более, я заметил, что за ребенком ухаживает молодая девушка, вернее, девочка, лет 14-15. Почему? Сразу задавать вопросы по этому поводу я посчитал неудобным, да и самостоятельный обход проводился мною впервые в жизни и сразу сообразить и сопоставить это просто не мог, так как опыта работы педиатром у меня не было. После обхода я взял историю болезни ребенка, начатую еще моим предшественником, но уже успевшим уехать на Большую Землю (так среди нас, северян, назывались районы нашей страны, находящиеся за пределами Якутии к западу). Из анамнеза я узнал, что мальчик из большой, многодетной семьи. Причем матери 47 лет, отцу – 55. Интересно, что заставило столь возрастных родителей решиться на рождение еще одного ребенка? Далее узнаю, ребенок родился семимесячным, с весом менее 2 кг, что по меркам того времени считалось глубокой недоношенностью, к тому же молока у матери не было, и с рождения малыш шел на искусственном вскармливании. Исходя из этого, можно было предположить наличие у ребенка иммунодефицита, что объясняло бы почти постоянное пребывание в отделении по поводу то простудных заболеваний, то связанных с нарушением функции желудочно-кишечного тракта, имеющих, судя по записям в истории болезни и амбулаторной карте, рецидивирующий характер. Часто консультировался по телефону и очно в детском отделении ЦРБ с врачами Детской республиканской больницы. И каждый раз либо назначалась, либо проводилась коррекция лечения. И почти постоянное наличие в плане лечения антибиотиков (а как же иначе! Соблюдение протокола ведения лечения требовалось неукоснительно). В истории также указывалось, что уход за ребенком в отделении часто осуществлялся его старшими сестрами, так как присутствие матери в семье было тоже необходимо. Этим же объяснялось то, что ребенок ни разу не проходил лечения в условиях ДРБ Якутска. В больницу не принимали ребенка без матери, а мать на неопределенное время не могла покинуть семью. Звали ребенка Сашей, фамилия Петров (по понятным причинам имя и фамилия изменены). Чуть позже от своих медицинских сестер отделения я узнал трагичную историю появления на свет Саши. Не рассказать ее Вам я не могу.
Амга. Размышления (1974-1976)
Работа привлекала меня ни с чем не сравнимой степенью ответственности за взятие на себя обязательства в борьбе за жизнь человека (по-видимому, до того спящий во мне образ реаниматолога наконец проснулся и заявил о себе в полную силу). Ключевым словом все равно оставалась борьба и стремление к ней, но всегда с победой! По прошествии многих лет, уже на исходе медицинской практики, один из моих молодых коллег сказал, что лично его в реаниматологии привлекает фактор адреналина, естественно, на первом месте, и, естественно, в комплексе с другими факторами уже меркантильного свойства. По первой части я с ним согласен полностью, хотя осознаю это только через много лет. Второе меня мало волновало. Согласно данным британских ученых, опубликованных в Советском Союзе в 1985 г., детский реаниматолог подвержен вредному влиянию психических расстройств, попыткам уйти от себя, вплоть до суицида, а средняя продолжительность его жизни прогнозировалась ими в возрастном диапазоне 42-46 лет. Но ведь мы-то живы! В тоже время американские и немецкие исследователи утверждают, что профессия анестезиолога-реаниматолога, разумеется, квалифицированного, в наше время является самой дефицитной, гуманной, высокооплачиваемой и ответственной, при этом требующей длительной теоретической и практической подготовки в течение 13-15 лет. На мой взгляд, самое первое и самое достоверное мнение на этот счет высказал наш патриарх этой области медицины Анатолий Петрович Зильбер еще в 1960-1970-х годах, когда этих специалистов, вернее, обреченных на эту работу, направляли самостоятельно трудиться сразу после окончания института. Скорее всего, их вредные привычки и даже суициды имели одну причину – профессиональную неграмотность, причем искусственно инициируемую. На памяти не один случай, когда на такого «цыпленка» навешивали все возможные и невозможные обязанности по анестезиологии-реаниматологии, как специалиста по лечению всех критических состояний.
В природе существует ряд заболеваний, запрограммированных на летальный исход. Это, как правило, наследственные заболевания – врожденные пороки развития, неблагоприятный общий фон заболеваний (например, иммунодефицит), но с наложением различных факторов, утяжеляющих общее течение заболевания, и, в конечном итоге, приводящих к нежелательному исходу. Например, позднее обращение, когда болезнь уже привела к необратимым изменениям отдельных органов, определяющих основной гомеостатический статус организма. И вот в такой ситуации, как бы ты не бился, не старался восстановить этот статус, исход бывает предрешен. И тут мы сталкиваемся с тем, чему не учат нигде и никак. Речь идет о том, как правильно вести разговор с родителями умершего ребенка, вернее, как, максимально не травмируя психологически себя и родителей, сообщить им о том, что их малыша не стало. Реакции на это сообщение бывают очень разные, в зависимости от того, как поведет себя врач и какими словами оно будет озвучено. И у каждого доктора есть свои личные наработки этой крайне неприятной процедуры на основе только собственного горького опыта. Исходы такого рода диалогов бывают не-предсказуемыми, но предсказуем один из решающих факторов – прав всегда не врач. В этих случаях презумпции невиновности для медработника не существует. Зная этот фактор, доктор готовится на этот очень важный для двух сторон разговор, оттягивая момент начала. Непредсказуема линия поведения родителей, особенно если очных встреч до этого не было – это в случаях кратковременного пребывания ребенка в лечебном учреждении, то есть экстренное поступление и сразу неблагоприятный исход. И реакция здесь может быть либо агрессивной («Он не должен был умереть! Это Вы его убили!»); крайне агрессивной, когда имеют место быть оскорбления, угрозы, рукоприкладство; оглушенной, когда родители еще не до конца уяснили смысл происшедшего, а когда оглушение проходит, возможны приступы истерии, подъем артериального давления до кризового состояния (один раз мне пришлось вызывать «Скорую помощь» на гипертонический криз у матери), обмороки; последний вид реакции, как бы я ее назвал, условно адекватная, когда диалог хоть и напряжен, но обе стороны сохраняют относительное спокойствие, когда врач может изложить свое видение ситуации, причины, приведшие к нежелательному исходу, объем оказанной помощи, предполагаемый диагноз, если доктор уверен в нем. Далее следуют вопросы родителей, на которые следует отвечать четко, ровным голосом и только на поставленный вопрос, излагая только необходимые достоверные, подтвержденные фактами данные, избегать избыточности медицинской терминологии, которые могут быть непонятны или не так поняты и неверно истолкованы вопрошающей стороной, что создает дополнительные трудности в ведении диалога. Во время разговора доктор должен быть предельно вежливым, в меру предупредительным и, исходя из личного опыта и опыта коллег, все-таки стараться избегать много- и пустословия, внимательно следить за своей речью, поскольку непродуманное, иногда невпопад сказанное слово может быть истолковано неверно, а порой просто привести к конфликту.
Во всех учебных медицинских заведениях читается цикл лекций по медицинской этике и деонтологии. Но ведь весь материал этих лекций имеет теоретический, чаще всего рекомендательный характер, а вот практическое решение их возможно только при наличии реального рабочего процесса. Честно говоря, поднятая тема лично для меня имеет особое значение. Даже упоминание о ней вызывает у меня непроизвольно симптом «мурашек по спине».
Детская республиканская больница
(1976-2006)
Моя трудовая деятельность после Амгинского периода продолжилась в стенах Детской республиканской больницы г. Якутска во вновь открываемом отделении анестезиологии-реанимации на шесть коек впервые в истории якутской медицины. Я попал в это отделение приказом министра здравоохранения ЯАССР о необходимости перевода меня в распоряжение главного врача ДРБ Ериной О. В. Предшествовал этому переводу жесткий заочный отбор претендентов на вакансию первого врачебного состава детской реанимации. Поводом послужило то, что работая в детском отделении Амгинской ЦРБ, я освоил и овладел некоторыми методами интенсивной терапии и реанимации в педиатрии, а также техникой формирования временного сосудистого доступа (венесекции и катетеризация центральных вен) при проведении лечебных мероприятий у тяжелых больных. Заведовал отделением Иванов А.Н., выпускник Иркутского медицинского института, врач с широким профессиональным кругозором, светлой и умной головой, огромным опытом работы в педиатрической анестезиологии и реаниматологии, талантливый педагог и организатор, принципиальный, умеющий отстаивать свою позицию до конца в любой рабочей ситуации. Настоящий интеллигент, обладающий обширными знаниями, касающимися не только медицины. К тому же высококлассный специалист, владеющий практически всем арсеналом методов реанимации и анестезиологии, существующими в то время. Второй врач, выпускница Меди-цинского факультета ЯГУ Шишкина Т.П. – точная копия Анатолия Николаевича. Они были в течение 9 лет первыми и единственными детскими врачами анестезиологами-реаниматологами, обслуживаю-щими все детское население огромной Якутской республики (по территории – это 5 Франций) с 35 районами и простиралась она с юга на север от Саянских гор до моря Лаптевых на 4200 км и с запада на восток от границ Красноярского края до границ Чукотки – это еще 4000 км. Населения же на эту гигантскую территорию было, по данным переписи населения тех лет, 1 миллион 300 тысяч человек. Районы обслуживались по линии санитарной авиа-ции. Учитывая дальность расстояний вызова, об-служивались, в основном, самолетами спецназначения и пассажирскими рейсами. Вертолетами, если не было оборудованной авиаплощадки со взлетно-посадочной полосой и в период распутицы. 1 мил-лион 300 тысяч населения и обслуживали их детей два физических лица, два человека в течение 9 лет! Мне кажется, что из этих 9 лет как минимум 7 лет они прожили при хирургическом отделении Детской республиканской больницы г. Якутска. Это были два Великих человека, отдававших себя без остатка служению Педиатрии. В то же время, как бы не замечаемых чиновниками от здраво-охранения – имея семьи, они долгое время не имели нормального жилья для проживания, в связи с чем в 1978 году Татьяна Петровна Шишкина покинула пределы Якутии и до 75 лет работала заведующей детским отделением реанимации и анестезиологии Республиканской детской больницы г. Майкопа Республики Адыгеи. Анатолий Николаевич продолжал трудиться в педиатрии до конца своих дней. Умер от сердечного приступа в возрасте 60 лет. Светлая память ему!
После выхода в мае 1976 года приказа минздрава Якутии об организации и открытии детского отделения анестезиологии и реаниматологии при ДРБ появился третий врач команды – выпускник Ленинградского Педиатрического института Тарасов Ю.М., отработавший диплом педиатром ДРБ, но всегда увлекавшегося лечением самых тяжелых больных республиканского педиатрического отделения, что в результате привело его в это новое, но так необходимое больным детям республики отделение.
Четвертым доктором коллектива стал я,
Журавлев Р.А., и проработал в этой больнице ровно 30 лет.
В августе нас стало уже семеро. Пятым врачом стал выпускник педиатрического факультета Хабаровского медицинского института Кириллов В.Ф., отработавший диплом сельского педиатра в Мегино-Кангаласском районе Якутии. Чуткий, внимательный, знающий специфику не только педиатрической службы, но также имеющий одну отличительную черту – он был лучшим из нас диагностом заболеваний детского возраста! Вместе с ним в наше отделение были направлены два врача-интерна: Жербаков С.Н. и Модасова Т.А. Надо сказать, что оба врача не только пришлись ко двору, но после интернатуры остались в составе отделения. Оба были выпускниками медицинского факультета ЯГУ. На мой взгляд, одни из лучших, кого выпустил в медицину наш ЯГУ – МЛФ того года.
Брат
Не могу не похвалиться, что моим первым, практически, наставником стал старший медбрат отделения Журавлев И.А. После окончания Якутского медицинского училища в 1975 году он был распределен в ДРБ медбратом-анестезистом, до этого уже 2 года проработавшим санитаром оперблока хирургического отделения ДРБ. Иван с детства был увлечен техникой, а в медицине столкнулся с электроникой, прекрасно освоился в этом, тогда новом в медицинской практике – аппаратно-техническом оснащении операций, а затем и отделения анестезиологии и реанимации, куда был приглашен на должность старшего медбрата отделения Ивановым А.Н. Надо открыть один маленький секрет – Иван Анатольевич был моим младшим братом. Медициной увлекся, когда я после окончания третьего курса проходил в Якутске сестринскую практику, потихоньку стал приглашать его с собой на ночные дежурства. Как результат – осенью он поступил на фельдшерское отделение ЯМУ. В отделении он быстро посвятил меня во все тонкости работы, а когда потребуется, то ремонтировал нашу наркозно-дыхательную аппаратуру. Вместе мы проработали 2 года. Надо признаться, что в дальнейшем не встречал, где бы я не работал, лучшего старшего медбрата или медсестру отделения, которые могли бы составить конкуренцию моему младшему брату. Умный, умеющий, знающий, тонкий психолог, настоящий руководитель своего братско-сестринского коллектива. В меру мягкий, дружелюбный, но в то же время требовательный, он пользовался огромным авто-ритетом как у врачей, так и у своих подчиненных. К тому же он обладал еще и даром педагога. Для него практически не было темных пятен в нашей профессии. В дальнейшем он поступил на лечебный факультет Винницкого медицинского института, который окончил в 1984 году, и распределился в Якутск. Был направлен в палату интенсивной терапии МСЧ Якутского филиала Академии наук в СССР в Якутске. Через год работы впервые в республике внедрил в деятельность палаты ведение пациентов с помощью ЭВМ «Искра», самостоятельно разработав программу, по существу, положив начало компьютерному обеспечению в лечебном процессе. А анестезиология-реаниматология все равно где-то внутри, но звала к себе! Далее он работал в родильном доме анестезиологом-реаниматологом. Затем перешел в Республиканский центр термической травмы на эту же должность, а спустя 3 года создал и возглавил отделение анестезиологии и реанимации, которым руководил в течение 15 лет. Умер в августе 2020 он в возрасте 66 лет от заболевания сердца. Память о нем, как о враче, наставнике и учителе навсегда останется в сердцах медиков Якутии.
Будни
Возвращаясь к теме этики и деонтологии в медицине, должен заметить, что до появления отделений анестезиологии-реанимации больные умирали в своих профильных отделениях и об их смерти родителям сообщали лечащие врачи. C открытием отделений реанимации все тяжелые больные перемещались туда из профильных отделений. В случае их смерти факт летального исхода должен быть озвучен родителям уже либо дежурным врачом, либо заведующим отделением. Таким образом, доктора профильных отделений от этой тяжкой обязанности автоматически освобождались, на мой взгляд, на 80-90%, иногда и больше. А эта тяжкая, в полном смысле этого слова, обязанность ложилась на наши плечи. И это тоже отпечаталось на наших, еще мало сталкивавшихся с этой ситуацией сердцах, иногда долго не заживающими невидимыми ранами. Вот эта неопытность в сочетании с незнанием того, о чем я попытался рассказать Вам несколько выше, стала не часто, но очень болезненно приводить к конфликтным ситуациям с родителями, порой доводящим до бесед со следователями прокуратуры, куда уходили жалобы все тех же родителей, которым ты не смог грамотно обосновать ответ на вопрос: «Так отчего же умер мой ребенок?». Особенно тяжелым в этом отношении был первый год работы отделения. Ведь к нам стекались самые тяжелые, иногда просто безнадежные больные дети, когда на местах было сделано все, что бы спасти маленького пациента, но судьба решала иначе. И вот они уже у нас. Работали так, что иногда теряли счет дням, неделям, месяцам. Вспоминается одна из зим, когда по причинам, не зависящим от нас, мы с Анатолием Николаевичем на две недели остались в отделении вдвоем. Так вот, одному справиться с потоком плановой в хирургии и экстренной помощью во всех отделениях больницы просто физически невозможно. Покувыркавшись всего два дня в режиме «по одному», мы приняли решение не уходить из больницы! Спали по очереди в санитарской. Один работал, пока хватало двух рук, но когда и их не хватало, будил напарника и работали вдвоем. Потом один уходил прийти в себя в коротком сне. И так две недели. Недостаток опыта компенсировался огромным желанием помочь, чем только можно и чем не можно решить дилемму «быть или не быть?» в пользу первой ее части. Часами копались в литературе последних лет, иногда архивах (так была найдена методика обогащения крови кислородом с помощью перекиси водорода – из опыта работы госпиталей военного времени), созванивались с коллегами ведущих лечебных детских центров СССР, вызывали консультантов «на себя», переправляли для проведения лечения на более высоком профессиональном уровне – чаще всего в г. Москву. Ездили учиться на курсах повышения квалификации. В итоге все это вместе взятое дало положительный результат. Но это на 2-3 год существования отделения, а первый год… Вспомнить страшно. Особенно эти трагические встречи с родителями, иногда 2-3 за дежурство. Казалось, что нервы не выдержат, ведь они, к сожалению, не из железа. Но так уж устроен человек, а врач, особенно детский, похоже, скроен по другой схеме. Количество эти бесед к концу первого года стало понемногу уменьшаться, эксцессы при этом имели единичный характер. Опыт накапливался с каждой беседой, интуиция, помноженная на этот самый опыт, подсказывала правильную тактику ведения разговора. Деликатность, сочувствие, аргументированность фактов, владение ситуацией, психологически выверенное поведение и полный отказ от тактики оправдательного тона стали гарантией бесконфликтных диалогов. Вот так, без отрыва от основной работы мы становились полноценными специалистами своего дела. Но память о прошлом до сих пор лежит где-то в глубине души, ни сколько не старея, не исчезая, не теряя эмоционального напряжения и окраски, даже в мельчайших деталях и подробностях. Да, действительно, сейчас это далекое прошлое, но 41 год, отданный медицине, занявший, можно сказать, всю твою сознательную жизнь и вошедший в твою плоть и кровь. Но это уже другая история, не менее интересная, изобилующая сплетением судеб пациентов, когда трагичная, когда со счастливым исходом – их больше, и те условия, и ситуации, с которыми приходилось сталкиваться, допустим, во время командировок по санавиации. БАМ строился с 1974 г. по 1984 г., и никто никогда и нигде не обмолвился хотя бы словом о том, что все эти годы врачи нашего отделения по несколько раз в неделю вылетали в Нерюнгринскую ЦРБ для оказания помощи детям. Причина проста – штатных детских анестезиологов-реаниматологов в ЦРБ не было как не предусмотренных штатным расписанием. Ин-тересно, но факт остается фактом. Даже важные социально-политические события не могли нарушить наш рабочий ритм. Так, 19 августа 1991 года я оказался в заполярном поселке алмазников Удачном Мирнинского района Якутии. Удалял из левого легкого у ребенка 2 лет яблочное семечко. В Удачный (800 км от Якутска) меня доставили экстренно по санавиации. После удаления инородного тела легкого, которое заняло 35 минут времени, мне главный врач больницы сказал, что возвращаться я должен пассажирским рейсом, который неизвестно когда будет, в связи с ЧП в стране. Так я добирался домой почти двое суток. Да, действительно, это другая история, связанная с обслуживанием вызовов по санавиации в течение 25 лет (потом ее переименовали в медицину катастроф и превратили в простых транспортировщиков больных из районов республики в профильные больницы г. Якутска). Но мне кажется, а, может, и нет – если бы врачам той санавиации засчитывался километраж каждого вылета, то я, без сомнения, тоже с гордостью мог носить значок бортврача-миллионера. Увы, такого значка в природе не существует, а хотелось бы!
Возвращаясь к тем годам, проведенным в качестве врача сельской больницы, я понял, что медиков, прошедших эту нелегкую школу становления в профессии, можно считать настоящими специалистами, умелыми, умными, грамотными, находчивыми, способными самостоятельно мыслить и принимать решения в любой ситуации, приводящие к осуществлению единственной цели – спасению жизни ребенка. Есть в этом понимании элемент наивности. Ну, так что же? В конце концов, каждая профессия накладывает свой отпечаток на личность человека, занимающегося этой профессией. А я детский врач. Логично? Исторически древних времен «школа сельского доктора» существовала и совершенствовалась, начиная от Гиппократа и до литературных героев поистине гениальных произведений на эту тему Чехова А. П., Вересаева В.В., Булгакова М.А., Углова Ф.Г., Крелина Ю.З. Практика эта была продолжена вплоть до периода перестройки, когда отменили обязательные распределения молодых врачей. Это сразу же сказалось на профессиональной подготовке медиков. Из стройной системы подготовки: институт (трамплин в медицину) – отработка диплома (становление врача как личность, как профессионала) – совершенствование приобретенных навыков и узкая специализация, выпал ключевой этап – становление врача. Как результат – падение качества подготовки как личностного, так и профессионального роста, и деградация самой передовой системы здравоохранения в мире.
Каждый день, анализируя ситуацию в стране и в мире, я думаю: «Что же ждет нас в будущем?».